Текст книги "Чекисты рассказывают..."
Автор книги: Алексей Зубов
Соавторы: Леонид Леров,Алексей Авдеев,Виктор Егоров,Рудольф Абель,Андрей Сергеев,Владимир Листов,Василий Митин,С. Стрельцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
IV
Во втором часу ночи раздался телефонный звонок. Иван Петрович только что пришел с работы.
– Спишь, Петрович? – спросил начальник областного управления НКВД.
– Здравствуйте, товарищ начальник!
– Здравствуй! Спишь, спрашиваю?
На то и ночь, чтобы спать.
– А чего скоро взял трубку? Не спал, поди. Что молчишь? Слушай! У тебя в районе притаилась «кукушка» и кукует по ночам. Понял?
– Ясно.
– Завтра у тебя будет наш товарищ, обсудите с ним ситуацию и действуйте. Сам понимаешь, по телефону говорить все равно, что афиши на рынке расклеивать. Наш человек введет тебя в курс дела, а уж там соображайте сами. Он парень грамотный, но горячий. Ему помощь нужна. Ну, бывай. Да, вот что: когда ты наведешь порядок у себя в районе? Рядом с фронтом расплодил дезертиров и в ус не дуешь.
– Меры принимаю, но...
– Значит, не те меры принимаешь. Не оправдывайся. Если не можешь справляться, пиши рапорт, но на возраст не ссылайся, война. Алло, алло! Ты слышишь?
– Слышу.
– А чего молчишь? Отвечать кто будет? С меня сегодня в обкоме строго спрашивали за твой район. Приезжай-ка завтра с докладом, поговорим. Хотя нет, потом вызову. Занимайтесь «кукушкой».
Марья Ивановна ушла на кухню и поставила чайник на керосинку. Хотя Иван Петрович почти ничего не говорил по телефону, но по его односложным ответам, по его тону она поняла, что разговор был не из приятных. За долгие годы работы мужа она привыкла не спрашивать – все равно не скажет, а только расстроится, замкнется и молча станет переживать до самого утра. А уж как он измотался!
Утром Киреев пришел в отделение. Оперуполномоченный Куклин доложил:
– В колхозе «Заря» сгорели ночью две скирды пшеницы. Явный поджог. В колхозе «Вперед» с тока украдено зерно, сколько – точно не установлено. Сторожиху связали, лицо обмотали тряпкой. Преступников она не видела. Я поеду туда, Иван Петрович, если не возражаете.
– Поезжай, Саша, поговори с колхозниками, они помогут найти преступников.
Вошла секретарь-машинистка Нина – длинноногая худощавая девушка и полушепотом сказала:
– К вам просится батюшка, отец Михаил, здешний поп. Говорит, дело неотложное. Пускать?
Чего-чего, а этого визита Иван Петрович не ожидал.
– Проси.
Вошел моложавый старик в длинном темно-синем одеянии, похожем на городской плащ-дождевик.
Волосы на голове зачесаны назад, а на затылке подстрижены в скобку. В черных кудрях поблескивает седина. Не тучный и не худой, с хорошей выправкой, с круглым брюшком, не очень выпиравшим из-под рясы. «Дородный поп», – подумал начальник.
– Разрешите, гражданин начальник?
– Проходите, садитесь. Чем обязан? Признаться, визит не обычный, люди вашей профессии к нам не жалуют.
– И я не пришел бы, если бы наши интересы не совпадали.
– Вот как?! Отец Михаил...
Поп перебил:
– Простите великодушно! Я очень сожалею, что отрываю вас от государственных дел, но ведь и мой вопрос не праздный. Кратко изложу суть дела. Мы в церкви проводим большую патриотическую работу, молимся за победу над коварным захватчиком, провозглашаем многая лета народному вождю, по своим способностям собираем пожертвования в оборонный фонд: только наша община собрала почти сто тысяч! А рядом с нами тайком, из подполья, прикрываясь именем христианства, сектанты, кощунственно именующие себя истинно православными, ведут злостные проповеди и уговаривают верующих не брать в руки оружия, не работать на полях и фабриках, всеми способами вредят Советской власти, и никакой управы на них нет! Куда смотрит власть предержащая?
– Вы чего хотите от наших органов? Ведь вам известно, что мы не вмешиваемся во взаимные распри верующих. Другое дело, если вы располагаете конкретными данными, повторяю – конкретными, о преступной деятельности антисоветских элементов; если вы знаете места, где сектанты укрывают дезертиров, я с большим вниманием выслушаю вас и запротоколирую нашу беседу.
Священник был застигнут врасплох: он либо ничего не знал о подполье истинно православных, либо не хотел связывать себя свидетельскими показаниями.
– Об этом мне ничего не известно. Они слишком осторожны и глубоко закопались в своих катакомбах. Я слыхал, что в нашем районе скрываются дезертиры и все это идет от сектантов. Мы разъясняем верующим, что сектанты – еретики, не богу, а сатане служат и фашистам. Если бы вы своей властью их прижали, потрясли бы нелегальное подполье, большое дело совершили бы ради победы. Нет, я не собираюсь вас учить, а только хотел сказать, чтобы вы не равняли нас, церковников, с сектантами, чтобы их подлая работа не запятнала имени нашей православной церкви.
...Михаил Серапионович удалился степенно, с сознанием хорошо выполненного долга.
Только закрылась дверь за священником, появился участковый. Он доложил, что доставил в отделение преступника, который в колхозе «Авангард» занимался хищением хлеба. Привез и свидетельницу.
Вошла пожилая загорелая женщина с улыбчивом лицом и остановилась в дверях.
– Здравствуйте, Надежда Егоровна! Присаживайтесь вот сюда, к столу.
– Здравствуйте, товарищ начальник! А как вы меня узнали, кажись, ни разу не встречались?
– Дело нехитрое, от участкового узнал. Ну, расскажите, как преступника задержали?
Надежда Егоровна уселась на стул около письменного стола, сняла с головы легкий платок, отерла лицо, шею, а платок расстелила на коленях.
– Я работаю на току вместе с молодежью вроде бригадира, а в бригаде одни девчонки. За день мы так умаялись, что остались ночевать на току. Поели у кого что было. Завтра рано вставать. Девки улеглись в омет, а я тоже устроилась на соломке неподалеку от вороха. Вздремнула, каюсь. И тут меня словно в бок толкнул кто. Темнота, месяца ведь нынче нет, только звездочки моргают. Слышу, кто-то у вороха возится. Что делать? Закричишь – убежит. У меня в руках палка. Потихоньку подобралась я к вражине, а он так усердно мешок набивает, что меня не чует. Я как размахнусь да хрясну по башке – рука у меня тяжелая: он и сомлел, сердешный. Шумнула, девки прибежали, связали подлюгу, за участковым сбегали. Вот и все, больше я ничего не знаю.
– А знаете, кого задержали?
– Кто его знает. Сам ничего не сказывает, молчит, только догадываюсь: из энтих, из сектантов. Вишь, волосьями оброс. Дезертир, от войны хоронится. А чего вы, товарищ начальник, их не припугнете? Пусть бы молились как знают, а то ведь воруют и Гитлеру пособляют.
Привели длинноволосого бородатого мужика лет тридцати, а может, и меньше.
– Фамилия?
Молчит.
– Как зовут?
– Бог знает.
– Где живешь, откуда?
– Бог знает.
– Почему воруешь у колхозников хлеб? Тоже бог знает?
Молчит.
– По законам военного времени ты должен быть расстрелян. А можешь и в живых остаться, если пойдешь на фронт и искупишь свою вину перед народом, перед Родиной.
– Власть ваша, а воля божья. – И все-таки в глазах парня мелькнул смертельный испуг, но он прикрыл глаза рукой, твердо проговорил еще раз, словно убеждая себя: «Власть ваша, а воля божья!»
Иван Петрович вызвал вахтера. Явился молоденький паренек. Его звали все Серёней. Он всегда подпирал правую щеку языком и от того казался совсем мальчишкой. Серёня уставился на волосатого парня и выпалил:
– Гришка! Что ж ты с собой сделал?
Тот вздрогнул, на щеках мелькнуло что-то вроде стыдливого румянца, и лицо снова застыло, а глаза в потолок.
– Иван Петрович, товарищ начальник! – заторопился Серёня. – Это наш, семкинский, зять Воронина. Ишь ты, волосья отрастил, в секту подался! А мы-то считали его убегшим от тестя.
...Темной ночью в селе тихо, только изредка где-то тявкнет собачонка да лениво и хрипло отзовется ей другая. Избы чуть-чуть проглядываются и то в самой близи, похожие на огромных неуклюжих сонных животных. Не светятся огоньки и в домике, где разместилось районное отделение НКВД. Окна тщательно задрапированы толстыми листами синего картона.
Не спят двое: начальник и дежурный Серёня. Он дремлет у телефона, локти на столе, голова то и дело вскидывается вверх и снова медленно опускается. Киреев у себя в кабинете склонился над многолистной официальной бумагой и внимательно ее перечитывает:
...Секта «истинно православных христиан» зародилась в недрах православной церкви. Высшее и приходское духовенство русской православной церкви Октябрьскую социалистическую революцию встретило враждебно. Оно состояло из сторонников свергнутого самодержавного строя и поставило своей целью использование церкви для борьбы против Советской власти. Патриарх Тихон, избранный Поместным собором (1917—1918 гг.) после декрета Советского правительства об отделении церкви от государства и школы от церкви (2 февраля 1918 г.), призвал верующих к сопротивлению этому закону. Его выступление было подхвачено реакционными церковниками. В период иностранной военной интервенции и гражданской войны православная церковь занимала место в стане врагов революции, подстрекая верующих на вооруженные выступления против Советской власти. Даже такой гуманный шаг правительства, как изъятие церковных ценностей для закупки хлеба и спасения голодающих Поволжья в 1921 году, был встречен попами в штыки. Многие из духовенства эмигрировали за границу и поставили себя на службу мировой реакции.
Параллельно с реакционной частью другая часть духовенства под нажимом массы верующих заставила верхушку церковной иерархии пересмотреть свое отношение к Советской власти. Даже патриарх Тихон в 1923 году заявил о своем отказе от антисоветской деятельности. Митрополит Сергий – местоблюститель патриаршего престола после смерти Тихона призвал верующих и духовенство не за страх, а за совесть быть верными гражданами Советского Союза. Массы верующих поддержали этот призыв.
Однако мракобесы от религии стали в оппозицию своему духовному центру и продолжали нелегальную антисоветскую деятельность. Тамбовский епископ Уар – непримиримый враг революции и убежденный монархист – приступил к созданию подпольной организации церковников, наименовав ее «истинно православные христиане», которая превратилась в изуверскую секту. Бывшие монахи и монашки сколачивали по деревням и селам небольшие общины «истинно православных» из кулаков и подкулачников, из числа темных неграмотных, несознательных крестьян. Были придуманы и строгие организационные формы подполья: в селе община, во главе ее старший наставник, общины одна от другой изолированы, чтобы в случае провала одной не пострадала другая.
Рядовые сектанты отличались от обычных церковников тем, что замуровывали окна в избах, оставляя для проникновения света только узкую щель, чтобы не смотреть на греховный мир. Волос не стригли. Женщины носят черную одежду и черными платками закрывают большую часть лица. Браки в советских органах не регистрируют, в церквах не венчаются и сожительствуют с позволения наставника. Пить вино и курить «истинно православным» запрещено, но наставники «для поддержания сил» водку, а главным образом самогон, употребляют. Наставники живут в подземельях, выкопанных под полом, именуемых катакомбами по примеру первых христиан в рабовладельческом Риме. Выходят из убежищ только по ночам. При передвижениях из одного населенного пункта в другой мужчины нередко рядятся в женскую одежду.
Всем сектантам запрещается посещать советские учреждения, получать пособия, читать газеты, ходить в избы-читальни и кино. Детей в школы не пускают. Самым тяжким грехом объявлена работа в колхозах. Но разрешалось и поощрялось воровство в колхозах всего, что плохо лежит и годится для поддержания секты. А если кто из них и попадался на месте преступления, то на допросах молчал и никаких бумаг не подписывал.
После смерти Уара сектантами руководили его последователи, ближайшие приверженцы. В 1938 году в доме лесника Бухарина в Трубетчинском районе состоялось совещание старших наставников нелегальных общин. Главенствующую роль на нем играл Федор Иванович. Здесь он и был признан руководителем всех общин южных районов Рязанской области и всех прилегающих к ней районов Тамбовской и Орловской областей.
Когда Иван Петрович тихо вошел в дежурку, задремавший Серёня вскочил со стула.
– Расскажи-ка, Сергей, про своего соседа Григория: как он в секту попал, кто его завербовал?
Дежурный успел оправиться от смущения, вызванного нарушением служебной бдительности, и, усевшись на стул возле телефона, стал просвещать начальника по поводу секты и Гришкиного грехопадения.
– Все идет от женщин, Иван Петрович. Такая в них необъяснимая сила. Если бы я не был комсомольцем, так сказал бы, что бабы, извините, женщины, могут околдовать любого мужика. Мужчина против нее ростом и силой превосходит, а насчет обаяния против женщины нет у мужика никакого преимущества.
– А короче про Гришку ты можешь?
– Так ведь тут-то главным образом, Иван Петрович, и сказалась полностью и целиком бабья сила!
У нас в деревне есть богатый мужик Воронин. Его не раскулачили потому, как его сын погиб в гражданскую войну в рядах Красной Армии. Старорежимный старик Воронин. А дочка у него Марфуша слыла за недоступную невесту. Ничего не скажешь – красивая девка, как молодой ясенек, – стройная, гибкая, но недоступная, высоко себя ставила и деревенским там делать было нечего. Очень послушна родителям, а они подвержены религии. Гришка в колхозе счетоводом был, в комсомоле состоял. Парень видный, степенный и хорошо играл на гармошке. Я вот никак не освоил этого искусства. Не знаю, как у них вышло, только слюбились Марфутка с Гришкой. У него семья большая: братья женатые, сестры – невесты. Дружная семья, трудолюбивая. Отец с матерью никогда не мешали детям устраивать жизнь. Только слух прошел, будто отец Гришке сказал: «С этими сватьями родню водить – все равно, что щи несоленые хлебать. Ну, да сам смотри – тебе жить». Так или не так, а женился Гришка на Марфутке и перешел к ним в дом. Она потребовала, чтобы не ходить ей в снохах в большом семействе. И в церкви заставила повенчаться. Как потом Гришка в секте оказался, – не знаю. У них все в тайне делается.
V
Недалеко от своего дома на полевой дорожке Дуня встретила Ивана Петровича. Он совершал обычную перед вечерней работой прогулку.
Иван Петрович до войны бывал у Дуни в доме. Вместе с ее мужем рыбачили они на тихой речке с ласковым названием – Добрая. Разница в годах не мешала им дружить. Иван Петрович любил Петю за молодость, за прямолинейность, за неподдельную восторженность и снисходительно относился к его неспособности критически оценивать события и поступки людей. С ним он отдыхал от своей тяжелой работы. Петя с каким-то благоговением относился к чекисту.
– Здравствуй, Евдокия! Давно не видел тебя. Да ты, никак, из путешествия?
На его приветствие она ответила виноватой и горькой улыбкой. Ей казалось, что начальник знает о ее связях с сектантами, боялась и стыдилась расспросов. А он, добродушно улыбаясь, пригласил:
– Сегодня Марья Ивановна вареньем занималась. Пойдем к нам, чайку попьем со свежим вареньем и отдохнешь с дороги. Маша будет рада.
За чаем Иван Петрович вспомнил добрым словом Петра Васильевича, поинтересовался намерениями Дуни на будущее, о котором она ничего не могла сказать. А потом спросил:
– Почему-то местный поп о тебе заботится. Ты что, знакома с ним?
Дуня покраснела. Из глаз покатились слезы, в горле спазмы, и ничего выговорить не может.
Марья Ивановна ушла на кухню: не в ее характере сыпать пустые слова утешения, а чем успокоить молодую женщину, она не знала, как и не знала причины слез.
Молча закурил Иван Петрович и ждал, когда выплачется гостья. Когда Дуня немного успокоилась, он сказал:
– Вот что, Дуня, поговорим по душам, откровенно. Кроме добра, я тебе ничего не желаю и постараюсь дать тебе обоснованный и добрый совет. Ведь у тебя даже друзей настоящих нет. Поп сам ко мне пришел и сказал, что ты связалась с сектантами. Почему он это сделал, я не знаю. И какой ему смысл врать, тоже не знаю. Видишь, чекисты очень многого не знают, а знать обязаны.
«Чекисты не все знают, а знать должны. Но я-то ведь знаю больше об истинно православных, чем Иван Петрович», – пронеслось в голове у Дуни. Она задумалась.
– Иван Петрович, я все вам скажу. Может, и помогу сколько-то.
Сбивчиво и торопливо рассказала о монахине Елизавете, о «панихиде» у отца Михаила, о посещении Куймы и о своих дорожных размышлениях.
Иван Петрович слушал не перебивая. А когда Дуня закончила свою исповедь, сказал:
– Ты понимаешь, в какую ловушку тебя заманивают? Ведь секта истинно православных не что иное, как подпольная антинародная, антисоветская организация. Очень жаль, что мы до сих пор не нашли руководителей этой шайки. А они где-то в районе скрываются.
– Иван Петрович, я найду их! Через Елизавету найду! Она у них важная птица. Фекла на нее, как на икону, молится и слушается беспрекословно.
– Большую помощь оказала бы нам, если бы удалось тебе проникнуть в их тайное логово.
– Все сделаю. Лизка мне верит, а уж я, Иван Петрович, постараюсь «угодить» матушке. Теперь у меня на душе стало легче, словно камень тяжелый свалился.
И снова Дуня идет в Куйму. На этот раз с твердым желанием дознаться: где, кто, почему, ради чего безжалостно обманывает доверчивых людей?
У Феклы младшенький, Васенька, тяжело болен: исхудал, пожелтел, ничего не ест. Носик у него заострился, личико стало совсем восковым, синие глазки печальны. Не говорит и, кажется, не слышит. Дуня натерла принесенные с собой яблоки и попыталась накормить ребенка, но было поздно. Голодом заморили младенца, изверги! А Фекле хоть бы что!
– Бог дал, бог возьмет. На том свете в царстве небесном утешится.
Закричать бы, людей позвать, драться! А нельзя (слово дала Ивану Петровичу). Васеньку уже не спасти – других спасать надо. Ох и тяжелое твое поручение, Иван Петрович!
Под утро Вася скончался. Маня с завистью смотрела на неподвижное личико брата, душа которого сейчас уже в царстве небесном, ест он булочки и яблоки, конфетки, играет в райском саду с цветочками.
Погода резко переменилась. Сеет мелкий настырный дождик, кругом все посерело. Избы под соломенными крышами нахохлились и смотрят угрюмо маленькими подслеповатыми окошками. В огородах кучи картофельной ботвы и разворошенная земля. Возле домов на землю шмякаются мокрые желтые листья тополей. Мало у какого в Куйме увидишь фруктовое дерево.
Ласково встретила Дуню Елизавета.
– Вот радость-то! Гостья желанная!
– А мне совсем не радостно. Умер у Феклы Васенька от голода.
Елизавета даже не попыталась выразить хоть как-нибудь соболезнование:
– Бог дал, бог взял. Царство небесное младенцу невинному. Ах, вот почему ты такая грустная. А как у тебя дома-то?
– Все по-старому. Макаровна вот взялась покупателей подыскать, хочу дом и скотину продать. Надо как-то устраиваться. Там не житье мне, люди, как враги лютые. Присмотрюсь вот да, может, у вас и останусь. На что мне хозяйство? Одна канитель. Много ли мне одной надо? Только бы на душе спокойно было.
Дуня выложила из корзинки спелые яблоки.
– Прими, угощайся, мать!
– Спасибо, голубушка. Господь бог вознаградит за доброту твою.
Перекрестилась, взяла яблоко и крепкими зубами впилась в ароматную мякоть.
– А ведь жалко, поди, расставаться со своим добром?
– Кабы не жалко? И сомнений у меня много: ну, если все порешу, а потом что? Я ведь как с завязанными глазами: ничего не вижу и не знаю, на что опереться, не знаю, как жить, чему верить. И ты все загадками да тайнами.
– Нам нельзя не остерегаться. Не дай бог, попадется Иуда-предатель, всех разгонят.
– Вот-вот! А я могу ли рисковать? И посоветоваться не с кем: только от тебя слышу ласковое слово, да Макаровна не чуждается.
– А ты не торопись с распродажей своего имущества, и мы подождем. Вот когда окрепнешь в нашей вере, тогда и решайся. Ничем мы тебя не неволим.
За окошком черная непроглядная ночь. Ветер треплет одинокую ветлу возле Феклиной избы. Хлещет крупный проливной дождь. Пришла Елизавета с каким-то древним стариком, и стали отпевать ребенка. Старица поет вполголоса хорошо поставленным альтом, а старикашка жалким, дребезжащим голосишком. В избе накадили ладаном. Откуда-то появился чернобородый широкоплечий мужик. Его лица Дуня не могла рассмотреть – в избе полумрак. После отпевания тело мальчика завернули в холстину, мужик взял его под мышку и вынес в огород. Там была вырыта ямка, в нее и опустили малютку, без гробика, засыпали мокрой землей и утоптали, чтобы не было видно холмика. Дуня молча роняла слезы...
Старик и Елизавета словно растаяли во тьме. Дуня скрылась за перегородкой, легла, закутавшись с головой, а уснуть не могла. В избе началась возня: Фекла укладывалась спать, да не одна, а с мужиком. Говорили полушепотом. Дуня накинула на плечи пальто и выскочила во двор под холодные потоки дождя. Когда вернулась в избу, с кровати доносился мужицкий храп и ровное, глубокое, с присвистом дыхание Феклы.
Утром мужика в избе не оказалось. Дуня набросилась на Феклу:
– Нет у тебя ни стыда, ни совести. Только что ребенка похоронила, и горя мало – с хахалем спать улеглась! Разве не грех? Неужели это по вере? Да и что у вас за вера такая? Все расскажу старице!
У Феклы удивленные глаза, а на губах самодовольная улыбка.
– А старица все знает. Никакого греха нет спать со своим мужиком. Ведь ночевал-то мой Софрон.
– А почему он ушел, если твой?
– Спасается.
– Часто он тебя навещает?
– Когда как, – и подозрительно глянула на постоялицу. Та спохватилась, что спрашивать об этом не следовало, вспомнила советы Ивана Петровича и поторопилась исправить ошибку:
– Конечно, надо остерегаться, а ты очень уж проста: зачем было говорить мне о муже, что укрывается? Другому не проболтайся.
– Небось!
Елизавету встревожили сомнения, высказанные Евдокией. Уж больно лакомый кусок, как бы не попал в другие руки. Сто́ит с нею повозиться. Большие виды у старицы на Евдокию. О них она пока не сказала даже Федору, признанному сектантами старшим наставником.
– Сходила бы ты, Авдотья, домой, проведала бы, как там Макаровна хозяйничает. Свой глазок – милый дружок.
Дуня насторожилась: выпроваживает? Причины, кажется, для этого не было.
– На Макаровну я надеюсь.
– Но у меня к тебе есть небольшое поручение. Только дело секретное, а я тебе верю, знаю, что не подведешь, – говорила Елизавета, а сама зорко наблюдала, какое впечатление произведет это на Дуню. Та выдержала взгляд монашки и равнодушно ответила:
– Смотря какое. Если по моим силам, так выполню.
– Другого ответа я от тебя и не ожидала. Ты знаешь Аннушку Прищемихину?
– Ту, что в милиции служит?
– Ту самую. Передашь ей мою грамотку и ответ принесешь.
От изумления Дуня не знала что и сказать, а старица ее успокоила:
– Не бойся ты! Аннушка предана нашему делу до конца.
– Но ведь она же в милиции!
– Мы благословили ее на этот подвиг.
Аннушку Прищемихину Дуня знала, как все знают друг друга в небольшом поселке. Она слыхала, что Аннушка сирота, что девушку бросил жених. Сначала надсмеялся, а потом бросил. Девка недалекая, простоватая.
Пыль на дороге. Солнце припекает. В поле стоит трактор с комбайном. Около машины суетятся девчата в замасленных спецовках. У них что-то не ладится. Хотела подойти и узнать, да передумала: что она им может сказать? А помочь тем более не сможет. Идет Дуня по обочине дороги, покрытой булыжником, построенной недавно для военных перевозок. Фронт близко. В тихие ясные вечера доносятся дальние отзвуки артиллерийского поединка. По радио каждодневно передают о тяжелых боях. На этом фронте сравнительно тихо, а кто знает, где и как развернутся бои дальше?
По бокам дороги несжатые поля, а по дороге разгуливают стаи жирных грачей, обожравшихся пшеницей. «Зеленые девчонки возятся с тяжелыми машинами, мужики вместо тракторов водят танки. А она таскается черт знает по каким делам, встречается с жуликами и дурами. Сама видела, что сектанты заклятые враги, помогают немцам, разоряют колхозы, видела, как они детей губят. Хуже зверей – те никогда не обижают детенышей».
Макаровна отчитывалась:
– Все я, Дунюшка, сберегла. Молоко частью сдавала, частью на масло, на творог. С огорода овощ пожертвовала на победу, правда не всю, частью на рынке продавала. Яблоки пора убирать, падалицы много. Что собрала, на повидло переделала. Теперь уж сама распорядись с теми, что снимать пора. И мне немножко – замочить хочу.
– Ладно, Макаровна, потом, дай оглядеться.
– Оглядись, не спеши. Время терпит. А как там у матушки Елизаветы? Удосужилась ли побывать на ихнем молении? Она сказывала, что много благолепия.
– Не удосужилась. Потом поговорим.
Как только стемнело, Дуня пошла к Ивану Петровичу. Выслушал он ее с большим интересом. Записку Аннушке Прищемихиной прочитал, снял копию и велел вручить. В записке не было ничего подозрительного: справлялась о здоровье, спрашивала, не может ли она медку купить для нее, да какие цены...
Начальник просил узнать у Прищемихиной о сектантах в райцентре. Их присутствие здесь пока не ощущалось, а, оказывается, и сюда протянули лапы, да еще в милицию!
У Аннушки Прищемихиной короткие ноги и тусклые бесцветные глаза. Лицо будто недопеченный блин. И вся она какая-то бесформенная, оплывшая. Записку Елизаветы приняла с сонным видом, прочитала не торопясь и сказала:
– Ладно, сейчас ответ напишу, подожди.
– Скажи мне, Аннушка, как ты можешь служить в милиции, коли заодно с верующими?
– В милиции меня насчет веры не спрашивают, в церковь я не хожу. Спаситель наш учил своих апостолов: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи». Кротость у меня от рождения, а хитрости обучает мать Елизавета. Служу исправно, на дежурство не опаздываю, с начальством не пререкаюсь, вот меня и держат. Мужчин-то теперь где возьмешь?
– И давно ты знакома с матушкой?
– Еще до войны. А как началась война и стали ловить дезертиров – братьев наших, тут я и пригодилась. А ты-то как завела знакомство со старицей? Муж-то у тебя ведь коммунист.
– Нет у меня мужа, на войне погиб. Одинокая стала я.
– Я привыкла с малых лет к одиночеству.
– И тебе не бывает грустно одной?
– Раньше бывало, а нынче нет. Вот, почитай, – и достала из-под подушки тетрадь, а в ней стишки, написанные от руки печатными буквами.
– Где ты такие стишки выкопала?
– Мне их дала матушка для душевного успокоения. Как нападет тоска и томление, я за тетрадочку, и все проходит. Я многое наизусть выучила. Вот, передай старице. На словах расскажи, что недавно арестовали двоих братьев, дезертиров Павла Кувшинова и Гришу семкинского. Оба на допросах молчали, как истинные христиане, и где хоронились – не выдали, ни о ком не сказали ни слова. Их в тюрьму увезли. И еще передай матушке, что я верой крепка и на службе без подозрений. Она беспокоилась, но я ведь не глупая, знаю что к чему. Есть у меня заветная мечта: получить личное благословение благочестивого старца Федора, нашего главного наставника и заступника перед престолом всевышнего. Матушка обещала устроить свиданку, но теперь говорит, что пока у власти антихрист, старец из катакомбы не вылазит и благословляет только избранных и самых усердных «истинно православных». А уж я ли не стараюсь? Поклонись ты от меня матушке – может, умилостивит старца?
– Скажу, – обещает Дуня и думает: «Мне-то самой нужно найти этого старца, только как?»
