Текст книги "Чекисты рассказывают..."
Автор книги: Алексей Зубов
Соавторы: Леонид Леров,Алексей Авдеев,Виктор Егоров,Рудольф Абель,Андрей Сергеев,Владимир Листов,Василий Митин,С. Стрельцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
Командира бригады и майора Синицына Королев застал в состоянии большого волнения. Волошин бегал по комнате, крупные капли пота катились у него по лицу, он возбужденно размахивал руками.
Синицын сидел за столом, его лицо было в красных пятнах, под кожей щек ходили желваки, глаза смотрели недобро.
– Так опозорить нас, советских людей, в глазах поляков... Нет, нет! На это способен только враг, – возмущался Волошин.
– И мы найдем его! Вытащим из-под земли! – сказал Синицын. Помолчав, он добавил: – В одном я твердо уверен: наш партизан не мог этого сделать... Не иначе – это дело рук человека случайного в наших рядах...
– Иначе и быть не может, – сказал Королев, – а пропажу мы разыщем, чего бы это ни стоило. За этим меня вызывали?
– А что, разве не серьезное дело? Вот и включись в поиски... – сказал Синицын.
– Обязательно.
... Мы нашли пропажу и стали именовать эту историю «Рубин».
Учитель, которому пропажа была нами возвращена, подружился с чекистами, заходил к ним, рассказывал о довоенной Польше, о своих родственниках, о жизни «под Гитлером».
Чекисты не оставались в долгу.
А когда учитель узнал, что Синицын знает и любит Мицкевича, – совсем растаял.
Однажды поляк случайно обмолвился, что его свояк – капеллан в том самом филиале Люблинской тюрьмы, который нас интересовал в последние дни.
Чекисты решили использовать эти связи для перепроверки сообщения Икса. Нам было важно узнать, кто из эсэсовцев или работников гестапо руководит делами в филиале тюрьмы и что там происходит в последние дни. Попросили учителя съездить в Люблин, «посмотреть, как живет там свояк, какие там новости». Он понял нас и отправился в Люблин. Для удобства мы называли учителя в наших сводках Игреком.
Результаты поездки подтвердили догадки чекистов. «Опекал» тюрьму штурмбаннфюрер Вернер Функ. Игрек рассказал со слов свояка, что Функ в последние дни из тюрьмы не отлучается, вызывает на допрос заключенных и, что бросается всем в глаза, только отпетых бандитов.
– Следует ожидать гостей! – потирал руки майор Синицын. – Ну что же, устроим им хороший прием!
Чекисты проинформировали командиров подразделений, предупредили оперативных работников.
Между тем положение партизан-волошинцев становилось все тяжелей. Немцы окружили их крупными подразделениями моторизованной полевой жандармерии и кавалерийской группой в 2200 сабель, были у них и танки.
Был ясный зимний солнечный день, когда майору Королеву, находившемуся в штабе вместе с дежурным по гарнизону помощником начальника штаба по оперативной части Иваном Семенюком, доставили записку командира батальона Грищенко. Он писал:
«...Препровождаю задержанного нашими бойцами подозрительного человека. Говорит, что бежал из Люблина, из тюрьмы и, узнав о том, что в этих местах действуют советские партизаны, решил присоединиться к ним, чтобы бороться за родную Польшу против фашистов».
– Доставить задержанного! – приказал связному Королев и, обратившись к Семенюку, предложил ему вызвать немедленно в штаб переводчика Андрейку.
Это был мальчик из Польши, на глазах у которого гитлеровцы вырезали всю его семью – отца, мать, двух сестренок и брата. Чудом ему удалось спастись. Он долго скитался в лесу, встретился с нами и теперь был побратимом нашего коменданта Ивана Коржа.
Андрейка прекрасно владел польским языком и удовлетворительно русским.
Вскоре он вместе с Семенюком явился в помещение штаба.
Ввели задержанного. Это был сутулый мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, худощавый, лысый, с угрюмым выражением чуть рябоватого лица. Несуразной шишкой торчал крупный нос. Одет задержанный был бедно. Держался спокойно. Разве слишком часто опускал глаза.
В глаза бросался громадный кадык, бегавший то вверх, то вниз под кожей морщинистой шеи.
– За что, дорогой гость, сидел в тюрьме? – спросил Семенюк.
– Увел двух коней из-под Белгорая.
Королев и Семенюк переглянулись.
«Обычные кадры гестапо», – промелькнула у обоих одна и та же мысль.
Человек шумно проглотил слюну.
– Что с вами? Вам нездоровится? – спросил Королев.
– Он говорит, – перевел ответ Андрейка, – что очень голоден... двое суток во рту маковой росинки не было.
– Накормить! – приказал Королев.
Семенюк распорядился, и через десять минут в избу внесли порядочных размеров чугунок с наваристым жирным борщом, кашу и ковригу хлеба.
Задержанный ел как одержимый.
Опорожнив чугунок, отвалился, наконец, от него, еле дыша. Через силу видно съев еще с полтарелки каши, сидел на лавке, хватая раскрытым ртом воздух, будто вытащенная на берег рыба.
Временами «гость» судорожно дергал ногой.
– Что с вами? Что вы ногой все дергаете? – подошел к нему Семенюк.
– Судороги, больная нога, – перевел Андрейка.
– Ах, судороги! Что ж молчали? – воскликнул Семенюк. – Я же доктор, я вас быстро вылечу, – и он подошел вплотную к задержанному.
– А ну, пан, посторонись, говорят тебе. Живо. Ну!
Наклонившись, Семенюк вытащил из-под лавки небольшой походный мешок, с которым задержанный был доставлен в штаб.
– Твой мешок?
«Гость» побелел.
– Твой? Так чего же ты его, голубчик, ногой все дальше под лавку пытался загнать? Ай-ай-ай! А говоришь – судороги. Вот и вылечил я тебя сразу. Видишь, какой я доктор! Ну теперь давай глянем, что в мешке.
Семенюк не торопясь развязал мешок и встряхнул над столом. Из мешка выкатилась бутылка с водкой, начатая буханка пшеничного хлеба, брусок сала – килограмма полтора, а затем посыпались польские «злоты» – триста злотых...
– Та-а-к, – сказал Семенюк, – вот теперь видно, какой ты голодный. Значит, двое суток ни крошки хлеба в глаза не видал, ни копейки денег, еле ноги тянешь. Ну ничего, мы тебя быстро поставим на ноги!
Семенюк приказал:
– Весь брусок сала съешь, до крошки! Ты же голодный. Ешь, сукин сын, сало!
Рухнув на колени, человек завопил: «Пожалейте! Все, все расскажу! Только сала не надо! Не надо сала! Не надо!»
Задержанный сообщил нам, что группу уголовников – отпетых бандитов Функ пытался забросить к нам как своих агентов.
Было их восемь. В группе заключенных их вывели на работу и дали возможность бежать.
Задание штурмбаннфюрера Функа агентам было конкретным: разыскать советских партизан, влиться в их ряды под видом патриотов и во время первых боев в удобный момент уничтожить командный состав штаба, а затем командиров подразделений.
Не полагаясь на память уголовников, гестапо снабдило агентов вопросником, а также списком сел, где надо было искать партизан. Вопросники напечатали на кусках полотна и зашили в одежду.
Выполнив задание, агенты должны были сбежать и явиться с паролем «08» и чайной ложкой в ближайшее отделение гестапо или полиции.
Обо всем этом сообщил на допросе «закусивший» у нас агент «Дембовский» – такова была его кличка в гестапо. Вопросник конокрад извлек из подкладки старой облезлой шапки и передал нам.
Вошедший в этот момент связной доложил, что получено донесение от командира второго батальона Перепелицы о задержании человека, который вел себя подозрительно.
Доставленный к Перепелице человек заявил, что бежал из Люблинской тюрьмы, и, узнав о том, что вблизи Янува появились партизаны, решил «вместе с ними воевать против извергов-фашистов».
– Давайте сюда задержанного! – приказал майор Королев.
Вошел в сопровождении конвоиров высокий тощий человек с землистым цветом лица, в рваном полушубке, в ботинках с обмотками.
Увидев Дембовского, вошедший оторопело глянул на него и попятился к двери.
– Что, узнаешь дружка? – спросил у него Семенюк.
– Нет, пан... не знаю... не знаю... ей-богу, не знаю... Никогда не видел, – скороговоркой, по-польски ответил высокий.
– А вы, Дембовский, знаете, кто это? – спросил Королев.
– Как же не знать! – Дембовский, ухмыляясь, глядел на высокого, – хорошо знаю. В одной камере с ним сидели. Я – за коней, он – за грабеж с убийством. Э-э, Казик, не выйдет. Говори тут все как «на духу»...
– Я не знаю его! Он сумасшедший, плетет сам не знает что. Никогда не видал его! Не верьте ему! Он вас обманул!
Дембовский продолжал ухмыляться:
– Поздно, Казик! Я начальникам-партизанам все рассказал: и про вопросник, и про штурмбаннфюрера Функа. А твой где вопросник, небось в кальсоны зашил?
Казимир побледнел.
– Э-э, пан, – сказал Семенюк, – коли так, скидай кальсоны, ну, живо! Куда вопросник девал?
– Да не в кальсонах же – в обмотке, – выдавил из себя Казик.
– В обмотке? Разматывай!
Вопросник был такой же, как и у Дембовского.
Казик – он же Конь (кличку дали гестаповцы) подтвердил все, что рассказал Дембовский.
Остальные шесть агентов Функа сообщили то же самое. Допросив агентов, Синицын и Королев отправились с докладом к командиру бригады. Командир бригады приказал пятерых расстрелять, а троих использовать для дезинформации противника.
«От этих своих агентов немцы должны узнать о наших планах, наших намерениях и действиях в ближайшие дни. Давайте подсунем гестапо самые «точные» сведения о том, куда мы направляемся...»
Под вечер по большаку, выходившему из села Вельки Рудни, где мы находились, потянулись на юг партизанские роты, две пушки, пять подвод санитарной части и два взвода разведки.
Часть бойцов грузила пулеметы и снаряжение.
Было светло, и проходившие друг за другом, с интервалом в двадцать-тридцать минут, трое «беглецов из тюрьмы», которых сопровождали партизаны из комендантского взвода, наблюдали спешную подготовку партизан к эвакуации на юг.
В суматохе агентам удалось ускользнуть.
Еще через час дан был приказ всему личному составу партизанской бригады выйти из Рудни в северо-восточном направлении.
– Конечно, – оказал Королев Волошину, – кто-нибудь из агентов Функа придет в полицию или в гестапо, будет допрошен и под присягой даст показания, что партизаны ушли на юг... своими же глазами видел.
Впоследствии через людей Здислава, проникших на работу в немецкие учреждения, мы узнали о том, что маневр себя оправдал.
Действительно, двое из трех агентов Функа явились в гестапо и сообщили об уходе партизан на юг.
Через несколько дней гестапо убедилось, что игра проиграна – агенты Функа провалились, а партизаны исчезли, выйдя из-под намеченного карателями удара. Оба «посланца» были повешены по обвинению в связи с советскими партизанами.
А польский рейд партизан продолжался.
ПЕСНЯ О СОКОЛЕ
Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву.
По дороге решил заехать в Киев повидаться с Сидором Артемьевичем Ковпаком.
В Нежине была пересадка, и под вечер я сидел уже в купе вагона скорого поезда в обществе двух девушек и молодого человека лет двадцати трех. Буквально через десять минут я все о них знал.
Знал, что они студенты-медики, что возвращаются после зимних каникул в Киев – к месту учебы, знал, что их однокурсники – Оксана с Петей – отстали в Бахмаче от поезда и приедут в Киев утренним поездом, знал, наконец, кому с какой начинкой пирожки дала на дорогу мама. Девчата, встретившие меня сдержанно, очень скоро «оттаяли»: шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками.
Парень сидел в картинной позе – откинув голову назад, прищурив глаза, бренчал на видавшей виды гитаре и под нос напевал какую-то песню: впервые я услышал этот мотив, и он, признаться, тогда на меня особого впечатления не произвел.
Так обычно бывает с малознакомым мотивом, так было и с этим (мотив украинской песни «про рушничок»).
Но вот студент взял звучный аккорд на гитаре, подмигнул девчатам, откашлялся и... я невольно прислушался:
Рідна маты моя,
Ты ночей не доспала,
И водила мэнэ у поля,
край села...
Пропев два куплета, студент перешел на другой мотив.
– Юра! Прошу вас: спойте еще раз.
И видно, в голосе моем прозвучало что-то такое, что заставило спутников обернуться в мою сторону.
– Пожалуйста! – и студент снова запел о старенькой матери, провожавшей любимого сына в путь-дорогу.
Но я не слышал уже песни, мыслями я был далеко за линией фронта, где когда-то бушевали военные грозы.
...Он не был Героем Советского Союза, не командовал за линией фронта чекистской оперативной группой, не носил высокого звания. Он был просто одним из чекистов, переброшенных в тыл врага для выполнения специальных заданий, одним из сотен тысяч патриотов, которые могут сказать о себе словами поэта:
Наши силы война проверяла муками,
Метила нас шрамами, рубцами.
Перед нашими детьми – сыновьями и внуками
Нам не стыдно предстать рядовыми бойцами.
Звали его Петром Головко.
Молодой человек среднего роста, с густой шапкой каштановых волос, с живыми ясными глазами, с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице.
Лучший в отряде запевала, до сих лор чекисты помнят его любимую песню «Я уходил тогда в поход, в суровые края», первый танцор среди наших разведчиков, общий любимец.
Душевный, веселый парень...
Веселый! Впрочем, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным. Было это на марше. Головко шел, повесив голову, положив руки на автомат. Уже после он мне рассказал о том, что тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери.
«Старенькая она у меня – одна на всем свете родная душа... и я один у нее. Небось глаза выплакала не дождется, когда я с войны этой проклятой приду...»
...Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом по глухой заброшенной лесной дороге подъезжал к поляне. Отсюда недалеко было до нашего лагеря.
Лошадь шла шагом, и бесконечно длинным казался багряно-желтый пушистый ковер, по которому мягко, с шорохом ступали ее ноги.
Лес был наполнен удивительно тонким сухим ароматом. Над головой тихо шелестели кроны высоких бронзовых сосен, легко качаясь, как в сказочном вальсе, вели хоровод молодые березки, и было прекрасно золото листьев, трепетавших в холодной синеве неба.
Но вот наступили сумерки, стал накрапывать дождик, я пришпорил коня и вскоре услышал голос лежавших в секрете товарищей: «Семь! Семь!»
– Четыре! – сказал я в ответ.
Семь плюс четыре – одиннадцать – это был сегодняшний пароль.
В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне бросилось в глаза, что оба они чем-то озабочены.
Командир отряда сидел на лавке, чистил оружие и напевал:
...Ах ты, ноченька,
Ночка темная...
А комиссар задумчиво курил трубку и что-то рисовал на краях лежавшей на столе карты.
– Случилось что? – спросил я. – Что вы оба невеселые будто?
– Пропал Головко! Головко пропал! – скороговоркой сказал командир.
– Как пропал?
– А вот садись, послушай!
Оказалось, пока я был на задании, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением из почтового ящика, коим служило дупло старого клена. Донесение было от... дяди Кости... Этим именем был зашифрован советский человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было доставлено Петру, а еще через десять минут он явился к командиру отряда:
– Дядя Костя срочно вызывает на встречу по большому вопросу!
– А где же донесение?
– А вот! – Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.
– Ничего не понимаю! – сказал командир.
Комиссар улыбнулся, засмеялся и Головко:
– Товарищ командир! Да это же наш с дядей Костей лесной код: большой белый гриб означает, что есть срочный большой вопрос и встретиться надо как только стемнеет – об этом говорят темные вот эти грибочки...
– Ну хорошо, а где же ты с ним встретиться должен? Об этом же тут ни слова не сказано.
– И тут полный порядок, товарищ капитан: встретимся мы у сломанной бурей березы. Лукошко-то это из коры березы и ручка сломана...
Командир только руками развел. Петру на дорогу к месту встречи и обратно нужно часов семь-восемь. Капитан просил не задерживаться.
Прошло восемь часов, прошло дважды восемь, сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался.
Беспокойство товарищей передалось и мне. Сидим в землянке, молчим, размышляем о том, что могло приключиться с ним, и вдруг... шум, голоса и знакомое:
...Я уходил тогда в поход...
Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Головко – грязный, усталый, измученный – одни глаза озорно сверкают, на заросшем лице усмешка...
– Петро! Головко! Наконец-то!..
– Все в порядке, товарищи!
И он рассказал:
«Дядя Костя сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Провели совещание и приказали коменданту «очистить районный центр и околицы от местных жителей. Всех русских под конвоем направить к ближайшей станции для отправки на работу в Германию».
– Мало того, – добавил дядя Костя, – немцы собираются строить у самого районного центра важный военный объект. С генералом прибыла группа инженеров – специалистов по радио...
Забегая вперед, скажу, что выстроенная немцами радиолокационная станция воздушного наблюдения, оповещения и связи нами была уничтожена.
Выслушав дядю Костю, Головко дал ему указания: выяснить когда, по какой дороге будут немцы вести наших людей к станции, состав конвоя, вооружение. Договорились встретиться на следующий день. Дядя Костя не пришел, не явился и через день. Только к концу третьих суток ему удалось проскользнуть незамеченным из села в лес.
Выслушав Петра, мы решили разгромить немецкий конвой, спасти наших людей от фашистской каторги.
Еще раз склонились над картой, обсуждая план операции.
– Да, – сказал командир Петру, – совсем забыл тебе передать, мне тут без тебя покоя не давал дружок твой Иван Воробьев. По три раза в день приходил: где Головко, что с Петром? Беспокоился очень. Хороший малый.
– Чудова людина! Такий же хороший хлопец, – с теплотой отозвался Петро; волнуясь, он всегда говорил по-украински...
Воробьева мы знали. Он был известен в отряде, как отчаянно храбрый воин, большой души человек и любитель поэзии.
Петр Головко и Воробьев были друзьями. И сейчас, сидя за столом, Петр с улыбкой рассказывал, как Иван Воробьев на прошлой неделе заставил его раза три – чтоб запомнить, переписывать «Песню о Соколе» Горького.
– Нда-а, – протянул комиссар, – песню о Соколе! Что ж, хорошо, но вот что, сокол ты мой дорогой, пора тебе отдыхать... Трое суток ты пропадал, измучился, иди отдыхай. Завтра операция нам предстоит серьезная. Иди выспись... Дежурный, вызвать ко мне Иванова, Сильченко, Кирилюка!
Эти чекисты должны были возглавить боевые группы. Командиром четвертой группы был назначен Петро.
Свежее осеннее утро. Чекистская группа во главе с Петром Головко засела у развалин сожженного немцами хутора.
Показался конвой, Немцы шли впереди. Замыкал шествие отряд полицаев. Наши сидели молча. Колонна подходила ближе. Еще ближе... еще...
– Огонь! – И по конвою ударили наш пулемет и автоматы.
В горячке и шуме боя большая группа женщин, человек до двухсот, из тех, кого немцы гнали на станцию, с криками, плачем, спотыкаясь, падая, роняя узлы, бежали по открытому полю к нашим позициям. Еще бы минута, одна минута и... и вдруг Головко увидел: немцы поворачивают пулеметы в сторону бежавших по полю людей.
Вскочив, он крикнул: «Хлопцы! Да что ж это? Фашистские гады наших людей покосят. Там же дети, матери!»
Быстро обогнув подходивший к дороге кустарник, он побежал немцам в тыл.
Взбежав на горку, Петро с криком «Смерть гадам фашистским!» метнул в эсэсовцев одну за другой две гранаты. И тотчас же немецкие пулеметы повернули в его сторону.
Наблюдавшие за ходом боя командир отряда и начальник штаба медленно сняли шапки...
Под вечер из домика, где квартировал в этот день политрук, вышел старшина Белозеров.
В руках он держал фанерную дощечку с пятиконечной звездой, под которой было написано:
Верному сыну Родины чекисту П. Головко:
Он погиб, судьбу приемля,
Как подобает молодым:
Лицом вперед, обнявши землю,
Которой мы не отдадим!
Стемнело. У свежего холмика возле реки молча стояли бойцы, командиры, а в двух шагах от меня, прислонившись плечом к стволу покалеченной снарядом дикой яблоньки, тихо плакала женщина в сером платке, одна из тех, кого он сегодня спас от фашистской неволи ценой собственной жизни.
Вышел вперед Иван Воробьев.
– Товарищи! Дорогие товарищи! Нет больше с нами нашего брата и друга Петра! Убили фашисты проклятые! Но, как сказал Максим Горький: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом, гордым к свободе, к свету» Огонь! Огонь! Огонь!
Отгремели прощальные залпы, и тихо стало кругом.
С реки тянуло прохладой, слышно было, как плескалась в воде у берега рыба, светились в темноте огоньки наших цигарок и совсем, казалось, близко рассыпались на горизонте цветные гирлянды далеких немецких ракет.
