Текст книги "Жданов"

Автор книги: Алексей Волынец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 51 страниц)

Вернулись к вопросу о редакторе главного литературного журнала Ленинграда. И вновь мемуары Капицы рисуют нам очень живую картинку:

«Затем Сталин прочёл вторую "объективку".

– Саянов… М-м… пьёт. Нет воли, характер слабый… Эге… так, так. Я всё-таки попробовал бы оставить его на "Звезде", если он, конечно, найдёт в себе достаточно мужества.

Тут к Иосифу Виссарионовичу склонился Жданов и что-то шепнул. Сталин приподнял брови, как бы что-то соображая, и вместо председательствующего сказал:

– Сделаем на пять минут перекур!

Вместе со Ждановым они ушли в соседнее помещение, а мы направились покурить в фойе. Там к Саянову подошёл секретарь ЦК по кадрам Алексей Кузнецов. Он начал уверять Виссариона, что сказанное Сталиным надо принять как похвалу. При этом пожал ему руку и произнёс:

– Поздравляю, держи голову выше!

К нам подошли секретари Ленинградского горкома, а потом присоединился и Жданов, решивший, видимо, нас подбодрить:

– Не теряйтесь, держитесь по-ленинградски, мы не такое выдержали. Покажите, каким нужно журнал выпускать!

В дверях показался Сталин. Видя толпящихся ленинградцев, шутливо удивился:

– Чего это ленинградцы жмутся друг к дружке? Я ведь то же питерский.

Жданов отошёл от нас.

– Продолжим заседание! – произнёс он…

Как я узнал позже от заместителя начальника Управления пропаганды ЦК Еголина, Жданов, выйдя в перерыве в другую комнату, сказал:

– Иосиф Виссарионович, на секретариате решено Саянова освободить.

Сталин, словно сдаваясь секретарям, приподнял обе руки и ответил: "Подчиняюсь большинству", – хотя это не часто с ним случалось…» ^{647}

На очереди начавшегося в шесть вечера и затянувшегося далеко за полночь заседания Оргбюро ЦК были кинематографисты со своими фильмами и проблемами. Слово Капице:

«Выступив с коротким заключением, Жданов сказал:

– Переходим ко второму вопросу. Товарищи, пришедшие по первому, могут покинуть заседание.

Мы стали подниматься, Сталин, недоумевая, спросил: – Это кто – писатели? Разве им не интересно послушать про кино? Пусть останутся.

Мы опять уселись на свои места. Теперь со стороны можно было спокойно понаблюдать, как ведут себя кинематографисты, когда их работу обсуждают на столь высоком заседании. Наши дела, нам казалось, окончились благополучно. Не зря ведь Сталин столь благосклонно оставил нас послушать…» ^{648}

Андрей Жданов, курировавший ещё с довоенных времён и кинематограф, в июне 1946 года представлял на утверждение политбюро первый послевоенный план производства художественных фильмов на 1946—1947 годы. Месяцем позднее по его предложению политбюро приняло решение об участии советских фильмов в международных кинофестивалях в Венеции и Каннах.

Докладчиком по кинематографической части заседания Оргбюро ЦК 9 августа 1946 года был сам Жданов. Рассматривалась вторая часть кинофильма «Большая жизнь» (первая часть вышла ещё до войны и была лидером советского кинопроката 1940 года). Посвященная восстановлению Донбасса картина была раскритикована Ждановым. Вспоминает Капица:

«Андрей Александрович сказал, что в этом кинопроизведении нет идей, смешаны две эпохи… Остаётся впечатление, что не было достижений в технике после пятилеток. Показан примитивный, грубый физический труд. Коллектив всё делает на свой риск, даже вопреки решениям государственных органов. Разве мыслимо восстановление без организаторской роли государства. Восстанавливают шахту, и никто не вспомнит, что прошла тяжёлая, всё разрушившая война. Общая обстановка в фильме не соответствует жизненной правде.

– Мы мобилизовали миллион работников на Донбасс! – вставил Сталин.

– В "Большой жизни" никто не поднимает людей на восстановление, – продолжал Жданов. – Руководители словно изолированы от народа. Герои фильма малокультурны, политически плохо воспитаны. В картине не соблюдена пропорция личного и государственного.

– Сколько израсходовано денег? – вдруг спросил Сталин.

– Четыре миллиона восемьсот тысяч, – торопливо ответил режиссёр.

– Пропали деньги! – как бы про себя пожалел Сталин…» ^{649} В выступлениях Сталина и Жданова также шла речь о фильме «Адмирал Нахимов» и второй серии фильма «Иван Грозный» Эйзенштейна. Заседание оргбюро закончилось далеко за полночь. После кинематографа рассматривали репертуар драматических театров.

«Мы ушли с заседания, – пишет в мемуарах Капица, – возбуждённые встречей со Сталиным и потрясённые его короткими выступлениями. Ни на какой транспорт садиться не хотелось, до гостиницы "Москва" шли пешком. Всю дорогу восхищались: "Вот она – гениальная простота! Такой занятой, а почти все журналы читает и фильмы смотрит. Ну и работоспособность! А как чётко и ясно формулирует!"

…И на Зощенко, казалось нам, Сталин не зря сердился. Ведь в самую тяжёлую годину войны Михаил Михайлович в повести "Перед восходом солнца" начал копаться в себе, пытаясь объяснить происхождение своей тоски, хандры, угнетённого состояния духа. Не до этого тогда было. Да и теперь с обезьянкой…

Через день в гостиницу "Москва" приехал Андрей Александрович Жданов. Нас пригласили в номер Попкова. Здесь Жданов зачитал проект постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград". В нём были важные и нужные пункты о том, что советская литература не может быть безыдейной и аполитичной, что она обязана помочь государству воспитывать молодёжь бодрой, верящей в своё дело, готовой преодолеть всяческие препятствия, но резкость формулировок и несправедливость по отношению к Зощенко, Ахматовой и другим писателям ошеломила меня. Ничего подобного мы не ждали. Нам казалось, что в конце заседания все относились к нам со снисхождением и пониманием обстановки, сложившейся в городе, едва оправлявшемся после девятисотдневной блокады.

После некоторого замешательства мы попытались смягчить формулировки, стали вносить поправки. Но Жданов не принимал их.

– Подрессорить хотите? – спросил он, – Не выйдет!» ^{650} Здесь Жданов употребил одно из своих любимых слове чек, «подрессорить». Он подчеркнул, что Сталин одобрил проект постановления, и текст его изменениям теперь не подлежит.

Вернёмся к воспоминаниям Капицы: «– Ну что ж, друзья, – сказал Жданов, – собирайтесь в путь. Сегодня выезжаем "Красной стрелой" в Ленинград. Меня и Прокофьева он попросил задержаться.

– Мне с вами нужно посоветоваться о новом составе редколлегии "Звезды", – сказал Андрей Александрович…

В редколлегию вошли ещё Прокофьев, Борис Лавренёв, драматург Борис Чирсков и философ Евгений Кузнецов.

– Надо ещё кого-то из литературных критиков ввести, – предложил Жданов. – Только с русской фамилией» ^{651} .

Обратим внимание и на это ждановское «только с русской фамилией». В 1946—1947 годах в аппарат Жданова поступило заметное количество обращений и «сигналов», в которых сообщалось о засилье в советских органах – от МГУ до средств массовой информации – людей с еврейскими фамилиями. Жданову были представлены подробные отчёты о процентном соотношении национальностей в кадровом составе различных учреждений и даже докладная записка о состоянии советской еврейской литературы. Никаких оргвыводов со стороны Жданова не последовало, наоборот, было отмечено, что в большинстве случаев такие «сигналы» надуманны. Перехлёст борьбы с «безродным космополитизмом» примет антисемитский уклон уже после смерти Жданова. Но ещё раз отметим его воздержанность и аккуратность в этом щекотливом вопросе.

Кстати, необходимого для журнала «Звезда» ленинградского критика нашли, им оказался бывший преподаватель литературы Ленинградского педагогического института Валерий Друзин. Правда, на тот момент он всё ещё со времён войны служил в армии, но Жданов удовлетворённо кивнул: «Хорошо, попросим его демобилизовать и направить в Ленинград» ^{652} .

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» было утверждено 14 августа 1946 года. Редакцию первого журнала сменили, второй был ликвидирован «ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий». Объявили выговор городским партруководителям Капустину и Широкову, последнего сняли с поста секретаря горкома по пропаганде. Завершающим тринадцатым пунктом постановления было поучение «командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)» ^{653} .

По итогам заседания оргбюро Жданов, явно в спешке и сжатые сроки, за пару дней написал развёрнутый доклад. Представляется, что углубление в литературные дебри вплоть до цитирования художественной критики 1920-х годов, помимо того что отвечало личным убеждениям и вкусам Жданова, должно было задвинуть в тень, сгладить обвинения в адрес Ленинградского горкома. Инвективы в адрес Ахматовой, Зощенко и других литераторов прятали, смягчали выговоры и претензии в адрес Попкова и Капустина.

Вечером 14 августа 1946 года Жданов и все ранее вызванные на заседание оргбюро ленинградцы выехали из Москвы. Предоставим ещё раз слово Петру Капице:

«В Ленинград мы ехали, не дотрагиваясь до коньяка, который разносили по вагонам официантки. Актив был назначен в необычное время – в тринадцать часов, как по поводу чрезвычайного происшествия. Нас, конечно, заставят выступать, потому надо быть с ясной головой…

В Ленинграде, добравшись на трамвае домой, мы успели лишь побриться, позавтракать, как пришло время отправляться в Смольный.

Партактив собирался в актовом зале. Делалось это неспроста – хотели придать весомость обсуждаемым делам… Зал был переполнен работниками райкомов, директорами заводов, пропагандистами, преподавателями вузов. Рядом с нами сели секретари горкома и обкома. Слово для информационного доклада было предоставлено Жданову. Он зачитал постановление Центрального Комитета, а затем продолжал доклад не по писаному, а лишь заглядывая в листки. Говорил резко, с преподавательской чёткостью выговаривая слова…» ^{654}

По свидетельству документов, Жданов начал выступление такими словами: «Товарищи, мне поручено Центральным Комитетом партии дать разъяснения решению ЦК от 14 августа "О журналах 'Звезда' и 'Ленинград'". Вопрос на обсуждение Центрального Комитета о работе этих журналов был поставлен по инициативе товарища Сталина, который лично подробно ознакомился с состоянием этих журналов, читал их и предложил Центральному Комитету обсудить вопрос о недостатках в руководстве журналов "Звезда" и "Ленинград". Товарищ Сталин лично принял участие в заседании Оргбюро ЦК и дал руководящие указания, положенные в основу решения Оргбюро Центрального Комитета партии, которое я обязан вам разъяснить» ^{655} .

Обширный доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» представляет собой весьма многогранное произведение. Это очень тенденциозная, предвзятая, но глубоко и со знанием вопроса написанная литературная рецензия. Помимо широко известных в связи с этим докладом Ахматовой и Зощенко тут не без изящества и по делу затронута масса литераторов прошлого – Горький, Мандельштам, Некрасов, Чернышевский, акмеисты, символисты, Серапионовы братья и пр. Одновременно этот доклад и актуальная для тех дней политическая публицистика, литературные вопросы умело подвёрстаны докладчиком к новым политическим условиям начинающейся холодной войны. И в завершение: доклад Жданова это ещё и весьма проницательный анализ личных и экономических отношений в советской литературной среде тех лет с её групповщиной и персональными связями.

Если попытаться в одном предложении выразить главную мысль обширного ждановского доклада, то звучать она будет примерно так: в условиях послевоенного восстановления, в условиях продолжающегося строительства нового общества и мирового соперничества с более богатым империализмом литература должна оставаться одним из главных инструментов воспитания и политики, а всё, что не служит такому воспитанию и укреплению государства, должно быть безжалостно отброшено как чуждое и враждебное. Можно не соглашаться с данным убеждением, но в нём присутствует жёсткая логика, продиктованная форсированным развитием разорённой страны в условиях холодной войны.

Сам Жданов в докладе пояснял: «Некоторым кажется странным, почему ЦК принял такие крутые меры по литературному вопросу? У нас не привыкли к этому. Считают, что если допущен брак в производстве или не выполнена производственная программа по ширпотребу или не выполнен план заготовок леса, – то объявить за это выговор естественное дело (здесь стенограмма отмечает одобрительный смех в зале. – А. В.),а вот если допущен брак в отношении воспитания человеческих душ, если допущен брак в деле воспитания молодёжи, то здесь можно и потерпеть. Между тем, разве это не более горшая вина, чем невыполнение производственной программы или срыв производственного задания? Своим решением ЦК имеет в виду подтянуть идеологический фронт ко всем другим участкам нашей работы… Нельзя жить вслепую, не заботясь о завтрашнем дне не только в области материального производства, но и в области идеологической» ^{656} .

Доклад был многостраничным, Жданов выступал с ним более часа. Пётр Капица вспоминает один из кульминационных моментов:

«Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство? – обратился Андрей Александрович к сидящим в зале.

Зал отозвался грозным гулом. Актив слушал докладчика с повышенным вниманием…

Всё, что говорил дальше Жданов о Зощенко, мы уже слышали из уст Сталина. Удивлялись только тому, как это Андрей Александрович запомнил всё, чтобы повторить слово в слово. Новым было лишь то, что относилось к "Серапионовым братьям" и высказываниям Зощенко в двадцатые годы…» ^{657}

Без всякого пафоса заметим, что 15 августа 1946 года Жданов выступал в актовом зале Смольного перед людьми, ленинградскими руководителями, вынесшими всю тяжесть блокады и восстановления города после многолетней осады. И в целом они понимали и оправдывали необходимость такого послевоенного «закручивания гаек». Тот же Капица, в душе абсолютно несогласный с грубым разносом уважаемого им Зощенко, в своих мемуарах так иллюстрирует ход своих мыслей по поводу жёстких «воспитательных» инициатив сталинского ЦК:

«Я так и эдак пытался объяснить для себя происшедшее. Появилась, мол, насущная необходимость круче подвернуть гайки во всей идеологической работе… Война превратила безусых юношей в храбрых, самоотверженных мужчин, научила самозабвенно любить родную землю, облагородила, но многих и развратила. Многие пришли в действующую армию прямо со школьной скамьи, не имея никакой специальности. На войне они не заботились ни о еде, ни об одежде. Их одевали, кормили и даже давали сто граммов водки. Они, мол, привыкли к походной, довольно беззаботной жизни, особенно в последний год успешного наступления… К такой жизни человек привыкает быстрее, нежели к трудовым будням.

Я вспомнил, как у нас на Черноморском флоте десантники на отдыхе превращались в опасных дебоширов. За вино они сдавали и обмундирование, и припрятанное трофейное оружие. А если ничего не было, могли в загуле и ограбить, искалечить, убить. Человеческая жизнь не ставилась ни в грош. Некоторые именно на отдыхе попадали под трибунал, лишаясь орденов, званий и… вновь в штрафных батальонах высаживались десантом, чтобы кровью искупить вину и вернуть награды. Как они будут привыкать к мирной жизни?

Куда их приспособишь, если они не научились ничему другому? Кроме того, в стране развелось много беспризорников, сказывалась безотцовщина. Конечно же, думали мы, тут надо принимать решительные меры, по-новому строить воспитательную работу… » ^{658}

Заметим, что многое в этих словах Капицы перекликается с приводившимся нами ранее монологом Жданова в изложении Шепилова, при назначении последнего в Управление пропаганды и агитации ЦК. Капица писал свои мемуарные наброски в 1988 году, не будучи знакомым с опубликованными позднее воспоминаниями Шепилова. Но подобное совпадение слов и мыслей совершенно не случайно: именно такое понимание послевоенных проблем нашего общества было характерно для многих думающих людей из поколения победителей…

Как вспоминает Капица, в августе 1946 года «крепко досталось и секретарям Ленинградского горкома. Прений на активе не открывали. Их решили провести на другой день, когда в актовом зале собрались все писатели и приглашённые композиторы, художники, артисты и работники издательств» ^{659} .

На второй день своего пребывания в Ленинграде, 16 августа, в том же зале Смольного товарищ Жданов зачитал свой доклад уже не партактиву, а нескольким сотням творческих работников города. Старинный приятель Анны Ахматовой ленинградский журналист Иннокентий Басалаев оставил свою яркую зарисовку того дня: «Докладчик вышел справа, позади сидевших, в сопровождении многих лиц. Он шёл спокойно, серьёзный и молчаливый, отделённый от зала белыми колоннами. Он был в штатском. В руках папка. Его волосы под сиянием электричества блестели. Казалось, он хорошо отдохнул и умылся. Все встали. Зааплодировали. Он поднялся на трибуну…

Как обычно, вслух выбрали громкий президиум. Даже чуточку посмеялись… Докладчик улыбнулся, сказав тихо что-то смешное. Торопливо успокоились. Президиум сел. Сдержанный шумок затих. Докладчик секунду помолчал и заговорил.

И через несколько минут началась дичайшая тишина. Зал немел, застывал, оледеневал, пока не превратился в течение трёх часов в один белый твёрдый кусок.

Доклад ошеломил…» ^{660}

Журналист с колоритным именем Иннокентий Мемнонович Басалаев сотрудничал с редакциями «Звезды» и «Ленинграда» и именно он передавал туда стихи Ахматовой. Капица, подтверждая его впечатления, так описывает реакцию на доклад Жданова:

«После ободряющей концовки: "Мы уверены, что ленинградские литераторы правильно воспримут критику и сумеют показать, что они передовой отряд советской литературы", – мало кто захлопал в ладоши. Многие были подавлены… Сев рядом с председательствующим, Жданов спросил:

– Кто желает выступить?

В зале наступила неловкая тишина, никто не стремился появиться первым на трибуне. Пришлось говорить нам, участникам совещания… Я вспомнил кое-какие детали из прошедшего заседания и сказал, что рассказ "Приключения обезьяны" напечатан не только у нас, а гораздо раньше в Москве стотысячным тиражом в книжечке-приложении к журналу "Огонёк".

Жданов сделал недовольный жест и вставил:

– И до москвичей доберёмся, говорите о своих ленинградских делах.

…Потом вышел на трибуну Николай Никитин. Он был связан с "Серапионовыми братьями", но ничего не мог сказать, стоял и молчал, губы у него дрожали. Наконец, как робкий ученик, стоявший перед воспитателем, он шёпотом попросил:

– Разрешите уйти…

Жданов, словно опасаясь, что Никитин сейчас разрыдается, согласно закивал головой:

– Пожалуйста… пожалуйста!

После Никитина на трибуну стали выходить литераторы, пытавшиеся разной критикой поправить свои дела. Особенно запомнился прозаик М., который ни одной книги не написал самостоятельно, а всегда – с чьей-нибудь помощью.

К концу войны он проштрафился и за пьяные похождения в освобождённом Таллине был уволен с флота, хотя война ещё не кончилась. Он-то и принялся поносить всех "Серапионовых братьев" – заслуженных, известных литераторов, таких как Константин Федин, Николай Тихонов, Вениамин Каверин. Почему-то называл их "уродами", делая ударение на первой букве. Слушая его, Жданов морщился.

– Перехватывает. Кто такой? – спросил у меня. Я шёпотом объяснил.

Затем стали выходить кликуши и каяться в грехах, о которых никто не имел понятия. Одна из пожилых детгизовских редакторш, бия себя в грудь, призналась, что она первая напечатала Зощенку. Казалось, что она сейчас завопит: "Казните меня!" Жданов этого не ждал…

Выступали ещё какие-то окололитературные люди, которых, как пену во время наводнения, выносит на поверхность в такие дни. Они, не задумываясь, поносили оба журнала и предъявляли какие-то свои претензии» ^{661} .

Собрание деятелей ленинградской культуры требовалось завершить соответствующей резолюцией. Председательствующий, второй секретарь обкома 38-летний Иосиф Турко, до войны директор фарфорового завода «Пролетарий», огласил подготовленный заранее проект резолюции. Современный историк, профессор Петербургского университета В.А. Кутузов в конце 1980-х годов записал рассказ Иосифа Турко о тех минутах:

«У меня в проекте резолюции было сказано: осудить произведения Зощенко, как охаивающие советский строй, советских людей. Спрашиваю: "Есть ли дополнения и изменения…" Смотрю – сухонькая такая, в пенсне женщина, пожилая (тогда, наверное, показалось, что пожилая) поднимает руку. Я видел, да ну, думаю… "нет желающих". А Саша Вербицкий – он тогда больше флотом как член Военного Совета занимался – сидел в Президиуме и – "есть" – показывает на ту старушку. Она поднимается, зачитывает этот пункт. А я удивился: у неё проект резолюции в руках! Ведь только у меня был, у Жданова! Сейчас бы сказали (усмехнулся): утечка информации, гриф "секретно"… Встаёт и предлагает: поставить после моих слов запятую и записать: осудить… кроме произведений о Ленине…

Что делать? Медленно начинаю снова всё читать, чтобы выиграть время, сообразить. В зале – настороженность. Тут Жданов рядом сидит, как бы бумажки перебирает, и шепчет мне: "Надо ли…" Я, такой карт-бланш получив, обращаюсь к залу: "Надо ли?" Понимаете, когда к залу в неопределённой формулировке обращаешься, начинается разброд, а когда – или-или…"Нет!" – кричат. Я проголосовал. А ведь надо же узнать, кто она. Смотрю: стоит просто так. Я ей: "А Вы!.." "Я – за, я – за!" – перепугалась. "Хорошо, а кто Вы? – Чтобы в протокол записать: предложение есть предложение"; "Я – секретарь Зощенко". Она, оказывается, застенографировала проект резолюции и успела по своим закорючкам прочитать. Зощенко-то мы решили – правильно или неправильно – пригласительного билета не посылать» ^{662} .

Автором этой единственной робкой попытки подправить резолюцию в пользу Зощенко была Наталья Дилакторская, детская писательница, работавшая в Ленинграде. Будучи редактором и приятельницей Зощенко, она была близко знакома и с Анной Ахматовой. Именно благодаря Дилакторской, её рукописным записям, сохранились многие стихи поэтессы. Кстати, как и семья Ахматовой, семья Дилакторской в годы Гражданской войны пострадала от красных и в дальнейшем при всей внешней лояльности она, подобно многим рядом с Ахматовой, в своём кругу не скрывала антисоветских настроений. Так что слова из доклада Жданова о чуждости творчества Ахматовой советской литературе были не риторическим приёмом, а констатацией вполне реального политического факта существования среди формально «советских» литераторов значительной группы вполне антисоветских…

Отметим, что при всей нелюбви к большевикам, Дилакторская в годы Великой Отечественной войны проявила себя очень достойно, активно работала в газетах Ленинградского фронта, была ранена. Думается, она вполне искренне в тот момент вспомнила рассказы Зощенко о Ленине (довольно слащавые истории для детей о маленьком Володе Ульянове), которые формально противоречили словам резолюции о том, что раскритикованный писатель «специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности и аполитичности, рассчитанной на дезориентацию советской молодёжи и отравление её сознания» ^{663} . Опытный Жданов тут же сообразил, что имя Ленина будет совершенно неуместно в разгромной резолюции, и умело поправил своего растерявшегося от неожиданности младшего товарища по партийному руководству, вовремя шепнув второму секретарю Иосифу Турко: «Надо ли…»

Ещё один член президиума того собрания, тот, что принципиально не дал Турко не заметить неожиданной поправки, – 42-летний Александр Вербицкий. В прошлом – выпускник военно-химического факультета Ленинградского химико-технологического института, с июня 1941 года – член Военного совета Балтийского флота, с 1946 года – генерал-майор береговой службы и секретарь Ленинградского обкома. Через четыре года, уже после смерти Жданова, Александра Вербицкого расстреляют в ходе «ленинградского дела», чуть более везучий Иосиф Турко получит 15 лет тюремного заключения. В отличие от них все литературные объекты острой и грубой ждановской критики в августе 1946 года отделались лишь моральными потерями.

Первые материалы об этом «литературном» событии появились в советской прессе уже в конце августа. Одним из его последствий в сентябре стала смена руководства в Союзе писателей СССР – сняли со своего поста председателя правления союза ленинградского поэта Николая Тихонова, кстати, в молодости входившего в раскритикованное Ждановым литературное объединение «Серапионовы братья». По воспоминаниям Константина Симонова, руководил этими переменами именно Жданов.

19 сентября 1946 года Сталин пишет нашему герою короткую записку по поводу его ленинградского выступления: «Т. Жданов! Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился превосходный. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте. Привет!» ^{664}

Отметим, что Сталин оставил в ждановском тексте лишь несколько незначительных правок стилистического характера. Уже через два дня сокращённую версию доклада Жданова публикует «Правда», а вскоре он был издан отдельной брошюрой тиражом 500 тысяч экземпляров и широко использовался в системе партийной учёбы, в преподавании основ марксизма-ленинизма в вузах и т. д. Изучение доклада Жданова, проведение на его основе всяческих собраний и мероприятий стало первой в СССР идеологической кампанией такого рода.

В последующие десятилетия холодной войны на Западе, а со времён перестройки – и в нашей стране описанные события стали одним из ключевых элементов «чёрной легенды» о Жданове как гонителе творческой интеллигенции. Но, как мы видели, значительная часть интеллигенции тех лет, даже не солидаризируясь с резкостью оценок, вполне разделяла мотивы таких «гонений».

Даже в наше время отнюдь не все оценки Жданова кажутся предвзятыми и сомнительными. Так, в своём докладе он писал: «Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям, к которым относится Зощенко» ^{665} . Но разве читатель современной русской литературы начала XXI века не согласится, что подавляющая её часть теперь и состоит именно из подобного «копания в самых низменных и мелочных сторонах быта»?

Взглянем из нашего времени и на другие пассажи ждановского доклада: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусства для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе» ^{666} .

Можно не разделять критический пафос этих строк, но также сложно не признать их обоснованность. К чести самой Ахматовой, а её жизненный путь в отличие от презираемого ею Зощенко не был лёгким, она, по воспоминаниям современников, со здоровым чёрным юмором в приватных разговорах отмечала, что данные строки постановления вполне соответствуют действительности – свой образ «аристократического эстетства и декадентства» Ахматова несла открыто и до конца.

Но если опять же дать себе труд вспомнить, в какое сложное для страны время изображала весь этот «аристократизм», «эстетство» и «декадентство» эвакуированная в 1941 году по распоряжению Жданова из Ленинграда в Ташкент гражданка Горенко, то несложно понять то раздражение, которое Жданов излил в своём докладе. Напомним его слова ещё раз: «Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это – поэзия десяти тысяч "верхних" старой дворянской России…» ^{667}

Тем, кто, надрываясь, строил из бывшей полуграмотной и полуфеодальной монархии научно-техническую сверхдержаву, лирические трели Ахматовой действительно казались узкими и ничтожными. Зато теперь, в наши дни, благополучно проиграв большую страну в соперничестве цивилизаций, можно приятно расслабляться и без ждановских помех наслаждаться творчеством Ахматовой:

 
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь…
 

Отметим ещё один немаловажный момент: в докладе Жданова «декадентству» Ахматовой и «мещанству» Зощенко противопоставлялась не столько бодрая советская литература, сколько русская литературная традиция. В актовом зале Смольного в августе первого послевоенного года Жданов перечислил имена, создававшие её: Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Герцен, Салтыков-Щедрин…