Текст книги "Григорий Распутин"

Автор книги: Алексей Варламов

О настроениях патриарха и духовенства Александре Федоровне могло быть известно от самого Гермогена, который осенью 1917 года ездил в Москву на выборы патриарха, но ни глава Церкви, ни духовенство не смогли ничего изменить ни в ее судьбе, ни в судьбе одного из самых твердых и верных русских епископов. В 1918 году по благословению патриарха Тихона владыка Гермоген совершил крестный ход вокруг тобольского кремля и специально остановился возле губернаторского дома, где жила семья Императора. Этого ему не простили. На Страстной неделе 1918 года Гермоген был арестован и отправлен в Екатеринбург, а в июне епископа живьем сбросили с парохода в реку Туру. Его тело нашли на берегу и похоронили в Покровском около той церкви, которую некогда строили на деньги, собранные Григорием Распутиным.

«…нашли в воде его обмотанного веревками, с руками связанными назад, мучили, говорят, его бедного страшно, ах какие мерзавцы большевики, не лучше бы им и не хуже, Господи, накажи их, – записала в эти дни в дневнике Матрена Распутина. – Как жутко проходить мимо церкви, в особенности вечером, идешь – темно-темно и ни одного человека нет на улице, вся деревня спит. Видишь, в церковной ограде горит свеча, дьякон читает всю ночь Евангелие у Епископа Гермогена на могиле. Стараюсь реже ходить в верхний край, чтобы не видеть жуткой картины. Сегодня приехал епископ Еринарх за телом убиенного, служили панихиду».

Тело Гермогена перевезли в Тобольск и похоронили рядом с мощами святого Иоанна Тобольского. Дочь Распутина писала: «Я сильно плакала, вспомнила сейчас же папу, как его отпевали; стоять было немыслимо, хотелось зарыдать».

Были расстреляны и два других врага Распутина – журналист М. О. Меньшиков и епископ Пермский Андроник. Последнего большевики заставили выкопать самому себе могилу и, присыпав его землей, застрелили. 5 сентября (23 августа) 1918 года расстреляли протоиерея Иоанна Восторгова и нескольких крупных чиновников.

Сохранился рассказ безвестного очевидца этой казни, который цитирует в своей книге о новомучениках М. Польский:

«…С полгода тому назад привелось мне встретиться с одним лицом, просидевшим весь 1918 г. в Московской Бутырской тюрьме. Одною из самых тяжелых обязанностей заключенных было закапывание расстрелянных и выкапывание глубоких канав для погребения жертв следующего расстрела. Работа эта производилась изо дня в день. Заключенных вывозили на грузовик под надзором вооруженной стражи к Ходынскому полю, иногда на Ваганьковское кладбище, надзиратель отмерял широкую в рост человека канаву, длина которой определяла число намеченных жертв. Выкапывали могилы на 20—30 человек, готовили канавы и на много десятков больше. Подневольным работникам не приходилось видеть расстрелянных, ибо таковые бывали ко времени их прибытия уже „заприсыпаны землею“ руками палачей. Арестантам оставалось только заполнять рвы землей и делать насыпь вдоль рва, поглотившего очередные жертвы ЧЕКА.

Мой собеседник отбывал эту кладбищенскую страду в течение нескольких месяцев. Со своей стражей заключенные успели сжиться настолько, что она делилась с ними своими впечатлениями о производившихся операциях. Однажды, по окончании копания очередной сплошной могилы-канавы, конвойцы объявили, что на завтрашнее утро (23-го августа 1918 г.) предстоит «важный расстрел» попов и министров. На следующий день дело объяснилось. Расстрелянными оказались: епископ Ефрем, протоиерей Восторгов, ксендз Лютостанский с братом, быв. министр Внутренних Дел Н. А. Маклаков, председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов, быв. Министр Внутренних Дел А. Н. Хвостов и Сенатор С. П. Белецкий. Прибывших разместили вдоль могилы и лицом к ней…

По просьбе о. Иоанна Восторгова палачи разрешили всем осужденным помолиться и попрощаться друг с другом. Все встали на колени и полилась горячая молитва несчастных «смертников», после чего все подходили под благословение Преосвященного Ефрема и о. Иоанна, а затем все простились друг с другом. Первым бодро подошел к могиле о. протоиерей Восторгов, сказавший перед тем несколько слов остальным, приглашая всех с верою в милосердие Божие и скорое возрождение Родины принести последнюю искупительную жертву.

«Я готов», – заключил он, обращаясь к конвою. Все стали на указанные им места. Палач подошел к нему со спины вплотную, взял его левую руку, вывернул за поясницу и, приставив к затылку револьвер, выстрелил, одновременно толкнув о. Иоанна в могилу. Другие палачи приступили к остальным своим жертвам. Белецкий рванулся и быстро отбежал в сторону кустов, шагов 20—30, но, настигнутый двумя пулями, упал и «его приволокли» к могиле, пристрелили и сбросили.

Из слов конвоя, переданных нам рассказчиком, выяснилось, что палачи, перекидываясь замечаниями, пока они «присыпали» землею несчастные жертвы, высказывали глубокое удивление о. Иоанну Восторгову и Николаю Алексеевичу Маклакову, видимо, поразивших их своим хладнокровием пред страшною, ожидавшею их участью. Иван Григорьевич Щегловитов, по словам рассказчика, с трудом передвигался, но ни в чем не проявил никакого страха…»

Так умерли в один час министр внутренних дел А. Н. Хвостов и его заместитель С. П. Белецкий, некогда пытавшиеся использовать Распутина в своих интересах. Третий участник «триумвирата» князь Андроников был расстрелян в 1919 году (по другим данным в 1920-м). 27 октября 1918 года в Москве был расстрелян последний министр внутренних дел А. Д. Протопопов. В том же году расстреляли последнего военного министра Императорской России генерала Михаила Алексеевича Беляева, которого ранее на следствии 1917 года обвиняли в связях с Распутиным и к которому обращалась некогда Вырубова с просьбой дать Распутину усиленную охрану. В 1919 году был расстрелян министр внутренних дел А. А. Макаров (показавший Императору письма Императрицы и Великих Княжон к Распутину). Та же участь ожидала «распутинца» Бориса Владимировича Штюрмера, когда бы он не умер в страшных условиях и при чудовищном отношении к себе со стороны конвоя в тюремной больнице в Петропавловской крепости 20 августа 1917 года. Возможно, так же поступили бы и с бывшим председателем Совета министров Иваном Логгиновичем Горемыкиным (старцем, как звал его Распутин), но он погиб от рук неизвестных 11 декабря 1917 года близ Сочи.

От рук большевиков приняли смерть два авантюриста – Иван Федорович Манасевич-Мануйлов и Борис Ржевский. Манасевич, освободившись в 1917 году из тюрьмы, попытался выехать за границу по поддельным документам и в 1918 году был расстрелян после ареста на советско-финской границе. 20 февраля 1919 года тело Ржевского-Раевского с пятнадцатью пулями было найдено на улице в Одессе. Там же, в Одессе, умер в 1919 году от тифа выступавший против Распутина генерал Николай Иудович Иванов. Врач Петр Алексеевич Бадмаев после года заключения в тюрьме вышел на свободу и в 1920 году умер.

В 1919 году в Сергиевом Посаде скончался живо интересовавшийся личностью Распутина писатель Василий Васильевич Розанов. Нам неизвестно, как он воспринял известие об убийстве воспетого им сибирского странника, если не считать уже цитировавшейся фразы из «Апокалипсиса нашего времени» о «гнусной распутинской истории», но известно, что думал Розанов о трагедии отречения Императора. «И мысль, что нет на Руси у нас Государя, он в Тобольске, в ссылке, в заключении – так обняло мою душу, охватило тоской <…> что болит моя душа, болит и болит. Я знаю, что правление его было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но люблю и хочу любить его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без Царя не выживет».

Поэт Александр Блок, также очень близко принявший к сердцу историю с Распутиным, умер в Петрограде в августе 1921 года, пережив сначала горячее увлечение октябрьским переворотом, а потом жестокое разочарование в нем. О Распутине он размышлять не переставал, и, по справедливому замечанию А. Эткинда, во многом образ убитого крестьянина сказался в интересе Блока к фигуре Катилины – «баловня женщин, развратного и корыстного любимца аристократии, человека с диким и неприятным взглядом – всем похожего на Распутина».

Кроме того, по свидетельству одного из своих современников, во время краткосрочного заключения в Петропавловской крепости, куда еще недавно он ходил в качестве секретаря ЧСК, Блок говорил о том, «до какой степени вырубовцы, или распутинцы, были активнее и приятнее, чем царские бюрократы».

Другой литератор, поэт Николай Александрович Клюев, писавший в «Гагарьей судьбине» о личном знакомстве с Распутиным и оценивавший личность сибирского крестьянина очень высоко, в последние годы жизни пересмотрел отношение ко многим событиям и лицам, в том числе и к Распутину. В своей последней поэме «Песнь о великой матери» Клюев вложил в уста Распутина слова:

 
Я православный искони
И Богородицу люблю,
Как подколодную змею,
Что сердце мне сосет всечасно!
С крутыми тучами, ненастный,
Мой бог обрядней, чем Христос
Под утиральником берез,
Фольговый, ноженьки из воска!
 

И о его смерти Клюев написал:

 
Сегодня корень азиатский
С ботвою срежет князь Димитрий,
Чтоб не плясал в плющевой митре
Козлообраз в несчастном Царском.
 

Продолжая речь о русских писателях, так или иначе высказавшихся о Распутине, упомянем Алексея Ремизова, который записал у себя в дневнике летом 1917 года: «Получили речи Госуд. Совещ. Какая бедность у Керенского. И пустота у Авксентьева. Россию забыли. Не революция. Россия. Да, Гриша убиенный нашел бы слова».

Проживший долгую жизнь (умер в 1954 году) и все эти годы писавший дневник писатель и исследователь сектантства Михаил Пришвин также не раз возвращался к фигуре Распутина: «Читал в Народном Университете лекцию о народной вере, мало кто это понял – вина, конечно, моя. Одну мысль поняли, – что Григорий Распутин был орудием мести протопопа Аввакума царю Алексею и сыну его Петру, был Распутин царем, а царь Николай его рабом».

Или такая запись: «Распутин наш всеобщий кум: „Для милого дружка сережка из ушка“. Бесятся кумовья в стремлении окумить всю Россию, а небесный цветок все наливается кровью, и ярче и ярче разгораются лепестки его. Переполнилась, наконец, чаша кровью, и полилась кровь по огненным листочкам».

«Безнадежно глубоко (хотя формально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия», – записала в дневнике свой вывод о распутинской истории Зинаида Гиппиус, прожившая в эмиграции долгую жизнь, пережившая почти на четыре года Мережковского и скончавшаяся в 1945 году в Париже на руках своего литературного секретаря Владимира Злобина.

Убежденный противник Распутина Александр Дмитриевич Самарин умер своей смертью в России в 1932 году. После революции он вел себя так же мужественно, как и до нее. Этот момент принципиальный, поскольку бытует точка зрения, что все противники Распутина оказались людьми недостойными, предали Царя, Родину и веру. Про кого-то, например про князя В. Н. Львова, эмигрировавшего в 1918 году, вернувшегося в СССР в 1922-м и примкнувшего в 1927 году к обновленцам, так сказать можно, про кого-то – нет. Изменники были как среди «распутинцев», так и среди их врагов. Стойкие люди также были среди тех и других. К последним относится и Самарин, как бы ни пытались его опорочить современные монархисты на том основании, что обер-прокурор Синода был слишком независим в отношениях с Государем и крайне резко выступал против Распутина и епископа Варнавы, а после революции выдвигался на Московскую кафедру. Из описания последних лет жизни Самарина известно, что в первые годы после октябрьского переворота он входил в состав так называемого «Правого центра», стремившегося добиться освобождения Царской Семьи. Тогда же он был избран председателем Совета объединенных приходов Москвы, цель которого, как говорилось в его уставе, – в случае посягательств большевиков на церковное имущество «тревожным звоном (набатом) созвать прихожан на защиту церкви». «По материалам Московского губернского революционного трибунала Самарин изобличен в подготовке директив и мероприятий по активному сопротивлению рабоче-крестьянской власти», – писали про него в донесении ВЧК. Самарин исполнял обязанности второго товарища председателя Поместного собора от мирян и был включен в состав делегации Собора, принятой в Кремле представителями Совнаркома по поручению Ленина. Это не помешало большевикам несколько раз арестовывать его и привлекать к суду, как, например, в 1919—1920 годах в связи со вскрытием мощей Саввы Звенигородского.

Сохранился рассказ очевидца об обстоятельствах этого суда. Мемуарист приводит выдержки из речи государственного обвинителя Крыленко.

«"Самарины, Кузнецовы – все это генеральный штаб, сознательные вожди той идеологии, с которой пролетариат борется не на жизнь, а на смерть, беспощадно… Они должны быть изъяты"…

Публика замерла… словно ее не стало в этой жуткой тишине.

«И всем подобным интеллигентным руководителям придет тот же конец… Дело Патриарха Тихона у меня уже здесь в портфеле»…

Трибунал ушел для совещания. Оно было очень продолжительно.

Наконец судьи возвращаются в зал, и председатель Смирнов прочитал при напряженном внимании зала приговор. «Самарина, Кузнецова подвергнуть высшей мере наказания, т. е. рас-стре-лять!»… произнес он четко, с расстановкой. В публике послышался вздох ужаса.

Но затем приведено было пояснение, что так как накануне Совнарком принял отмену смертной казни, то расстрел заменяется тюремным заключением на 5 лет».

В 1922 году Самарина освободили, в 1925-м арестовали снова и сослали в Якутию, сначала в Якутск, потом в Олекманск; в 1929-м бывший предводитель московского дворянства и член Государственного совета был сослан в Кострому. Там он служил регентом церковного хора, его снова на некоторое время заключили в тюрьму, там же, в Костроме, он скончался и похоронен на Александро-Невском кладбище.

Другой известный противник Распутина Лев Александрович Тихомиров в последние годы своей жизни отошел от активной общественной деятельности и работал над большим трудом об Апокалипсисе. «После революции его не тронули, – писал о нем С. И. Фудель, – были еще люди, знавшие его безупречную и благородную партийную и личную жизнь. Но все-таки ему пришлось пойти в милицию (почему в милицию – не помню) и там отдать свою „декларацию“, в которой он обязался подчиняться новой государственности. Он это сделал как выражение христианского подчинения власти, но кто-то в газете назвал его двойным ренегатом.

<…> Он в это последнее время жизни в Загорске, конечно, больше жил в тенях прошлого. Этим объясняется то, что он не сближался с жившими тогда там же Флоренским, Мансуровым, Розановым, Дурылиным и часто туда приезжавшим Новоселовым. Флоренский ему казался каким-то модернистом».

Умер Тихомиров 16 октября 1923 года.

Удалось избежать насильственной смерти и трем архиереям, которые считались «распутинцами» – митрополиту Питириму (Окнову), архиепископу Варнаве (Накропину) и митрополиту Макарию (Невскому), а также бывшему обер-прокурору Саблеру, на которого так яростно нападали на заседании Думы в марте 1912 года Гучков и Пуришкевич.

Митрополит Макарий умер в 1926 году. Последние годы жизни он провел на покое в Николо-Угрешском монастыре, «…ему уже около 90 лет, он живет в небольшом уютном домике в районе Николо-Угрешского монастыря, у него парализована вся левая сторона, рука и нога, и он совершенно беспомощен, только благодаря чудесному ангельскому уходу сестры милосердия, вдовы земского начальника Дефендовой, которая посвятила себя заботам о престарелом митрополите, он находится в хороших условиях. У него небольшая крошечная домовая церковь, и ежедневно в этой церкви служится всенощная и обедня, которые он никогда не пропускает, сидя в кресле, которое подкатывают в алтарь. Голова у него свежа, он всех узнает и трогательно радуется, когда его навещают, встречая всех со свойственной ему обворожительной, полной доброты и участия улыбкой. (Я его навещал в последний раз в прошлом, т. е. в 1922 г.)», – писал в мемуарах о «распутинце» Макарий страшный враг сибирского странника В. Ф. Джунковский.

Навещал Макария в его обители и очень любил с ним беседовать Святейший патриарх Тихон. Макарий пережил его ровно на год. В апреле 1926 года алтайского святителя похоронили на территории монастыря, а тридцать один год спустя, в апреле 1957 года, по ходатайству патриарха Алексия (Симанского) тело митрополита Макария было перенесено в Троице-Сергиеву лавру и похоронено в Успенском соборе. Ныне Русской православной церковью Макарий канонизирован.

И совсем иные представления сохранились о другом «ставленнике» Распутина и другом столичном митрополите – Питириме (Окнове). Митрополит Евлогий написал в мемуарах о последней встрече с Питиримом в 1919 году: «Однажды зашел я в архиерейский дом, сидим мы, раздумываем о положении дел, – и вдруг входит старик, в мещанской чуйке, в шапке, изнуренный, измученный, по виду странник, – и мы в изумлении узнаем в нем бывшего Петербургского митрополита Питирима. Оказывается, он был сослан в Успенский монастырь, на Кавказе, на горе Бештау. Когда началась эвакуация, он бросился к нам. И теперь, дрожа от волнения, психически потерянный, он униженно молил нас о помощи: „Не оставляйте, не бросайте меня“ <…> Неожиданной встречей я был потрясен. Помню митрополита Питирима в митрополичьих покоях… Как он домогался этого высокого поста! Как старался снискать расположение Распутина, несомненно в душе его презирая! Эта встреча осталась в моей памяти ярким примером тщеты земного величия».Питирим скончался 21 февраля (по другим данным 25 марта) 1919 года в Новочеркасске.

Митрополит Евлогий был свидетелем кончины убийцы Распутина – Владимира Митрофановича Пуришкевича, который после ареста 18 ноября 1917 года Петроградской ЧК, осуждения на четыре года принудительных работ и последовавшей весной 1918 года амнистии уехал на юг. В Ростове-на-Дону он издавал журнал «Благовест». В январе 1920-го Пуришкевича не стало. «Умер в те дни от сыпняка и Пуришкевич. Я его отпевал», – вспоминал Евлогий.

Он же, Евлогий, провожал в последний путь «распутанца» архиепископа Алексия (Дородицына). «Отпевать пришлось не так, как обычно отпевают архиереев, хоть я и старался, по мере возможности, вычитать все, что по чину погребения в таких случаях полагается. После отпевания спрашиваю: „Где могила?“ Оказывается, – на краю кладбища в заросли кустов. Мы долго пробирались по сугробам, увязая в снегу… Погребение архиепископа Алексия, как и судьба митрополита Питирима, показало мне всю тщету честолюбия, властолюбия…»

Что касается обер-прокурора Саблера, то о нем оставил свидетельство другой мемуарист – митрополит Вениамин (Федченков): «Бывший обер-прокурор после Победоносцева Саблер, переменивший свою фамилию на Десятовский, жил беспрепятственно в Твери. С ним встречалась старушка княгиня Гейден. Когда ослабел от старости, она водила его под руки в собор на службы. А когда ее выпустили за границу, она вывезла его дневник в Париж. Я читал его и даже докладывал в Богословском институте студентам: Саблер смиренно принял новую советскую власть и подкреплял это ссылками на Писание и своими размышлениями». Умер Саблер в 1929 году.

На пять лет раньше преставился получивший при Саблере епископский сан Варнава (Накропин), который после удаления его с Тобольской кафедры весной 1917 года был сослан в Высокогорский Воскресенский монастырь Нижегородской губернии, а в 1918 году подвергнут аресту и заключен в Бутырскую тюрьму. Там он пробыл недолго, и в июне 1919 года был назначен настоятелем Троицкого Калязина монастыря Тверской епархии, а в 1920-м архиепископом Архангельским, но к месту назначения не поехал (возможно, по состоянию здоровья). 13 апреля 1924 года архиепископ Варнава скончался в Москве и был похоронен в ограде храма Покрова в Филях. Отпевал его Святейший патриарх Тихон, которому самому оставалось жить чуть меньше года.

О Варнаве (хотя трудно сказать, правда это или нет) писал автор книги «Идеология национал-большевизма» Михаил Агурский:

«…ставленник Распутина архиепископ Тобольский Варнава (Накропин) заявил на допросе в ВЧК, что советскую власть он признает „выше и лучше всякой другой, какая была до сих пор, и готов за нее умереть“. Варнава сказал также, что нужна новая церковь, и пообещал большевикам привести к ним пол-России. „Только большевики могут спасти Россию“, – заявил Варнава.

Вряд ли такое далеко идущее заявление может объясняться лишь страхом перед ВЧК. Причина этого могла быть другой. Варнава, как и Распутин, мог принадлежать к традиции религиозного нигилизма, и его признание большевиков могло опираться именно на это».

Даже если это утверждение и справедливо в адрес Варнавы (Агурский, очевидно, ссылался на «Еженедельник Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией», изданный в Москве в 1918 году[69]69
  Если все, что написано в этом документе, правда, то впечатление он производит устрашающее. Варнава не только говорил о том, что «хочет работать с большевиками» и что он «разошелся со своими, которые всегда были против меня, потому что я из простого народа пришел в архиереи», не только утверждал, что, «если собор или патриарх задумают отлучить меня от Церкви, я не буду обращать на это внимания», но и доносил на митрополита Агафангела, митрополита Кирилла, архиепископа Евлогия, протоиерея Иоанна Восторгова, обер-прокурора А. Д. Самарина, а также обещал работать осведомителем в ВЧК («я берусь узнать, если мне дадут возможность вести деятельность на свободе, и все, что узнаю, сообщу Чрезвычайной Комиссии» (цит. по: Религия и Церковь в Сибири. Вып. 2. С. 84—88). «О том, что это была самая беззастенчивая ложь, свидетельствует все последующее служение архиепископа Варнавы, – пишет С. В. Фомин. – Нам неизвестны никакие его особые заявления или обращения, высказанные им на свободе, в духе этих явно сфальсифицированных чекистами „пыточных записей“. Неведомы нам также какие-либо его действия или даже просто высказывания в пользу живоцерковников или обновленцев. Тем не менее сначала большевицкой дезинформации поверили. Патриарх Тихон писал, например, по этому поводу митрополиту Антонию (Храповицкому) 24 сентября 1918 года: „А Варнава-то отличился“» (Фомин С. В. Последний Царский Святой. С. 508). А далее Фомин приводит два документа, из которых следует, что патриарх Тихон сначала запретил Варнаву в служении, но тот уклонился от получения этого приказа и, испросив прощения, сказал, что «пойдет именем Господним „странником“», однако в дальнейшем Варнава к Тихону явился, сказал, что «1) никаких намерений создавать какую-то Советскую Православную Церковь не имел и не имеет, и своих услуг в этом деле не предлагал, 2) приписываемых ему слов и отзывов о церковных деятелях решительно не помнит, чтобы произносил их» (там же. С. 510—511). После Тихон благословил Варнаву на совершение богослужений.


[Закрыть]), оно совершенно неверно по отношению к Григорию Распутину, которого можно обвинять в чем угодно, но только не в симпатии, даже гипотетической, к большевизму и не в религиозном нигилизме. Предполагать, что останься он жив, то говорил бы то же или примерно то же, что говорил (если говорил) Варнава, никаких оснований у нас нет. И большевики это хорошо знали. С Распутиным и его духом боролись после революции ничуть не менее усердно, хотя и более успешно, чем до этого русские монархисты, русские националисты, русские философы, миссионеры, публицисты, государственные деятели, русские и нерусские масоны, еврейская пресса и весь мировой интернационал.

После смерти Григория большевики взялись за его семью. Удалось спастись только старшей дочери Матрене, хотя и ее судьбу трудно назвать счастливой. Осенью 1917 года Матрена, «помня желание отца и Государыни», как говорила она на следствии, вышла замуж за поручика Б. Н. Соловьева. Брак оказался неудачным. «Боря меня стесняется, т. е. не меня, а моей фамилии, а вдруг что-нибудь скажут <…> недаром дорогой мой отец сказал: „Ну, Матрешка, ты у меня злосчастная“», – писала она в дневнике, полном женских обид, ревности и признаний в собственном неумении жить: «Боря заставляет меня заниматься хозяйством, мне это неприятно, больно». Потом случилась темная история с участием ее мужа в неудавшейся попытке освобождения Царской Семьи. В декабре 1919 года Матрену арестовали в Чите, ее допрашивал следователь Соколов, но вынужден был дочь Распутина освободить, ввиду того, что за нее вступилась любовница атамана Семенова. Единственное, что удалось Соколову – забрать дневники Матрены, частично им процитированные в своей книге, а ныне полностью опубликованные.

В этих искренних, простодушных записках Матрена предстает как любящая дочь, тоскующая о своем убиенном отце: «Сегодня служили панихиду с Варей о папе; плакали страшно. Я и Варя чувствовали, что папа во время панихиды был с нами»; «Мне как-то радостно, горько и обидно, хотя это грех, я сама сознаю, но ведь я же человек: почему нету моего папы. Зачем Ты, Господи, взял его от нас так рано? Мы остались как листья без дерева. Папа, милый папа, будь с нами в разговенье»; «Как счастлива, что я дома. Как здесь хорошо, каждая мелочь напоминает тятеньку дорогого <…> Хочу страшно идти к Мурашному, где тятеньке было видение. Какой он был хороший, милый, славный, добрый. Любил нас больше своей жизни, больше всех».

Вспоминала Матрена в дневнике и о Государе. Когда в сентябре 1918 года прошел слух о том, что Царской Семье удалось спастись, Матрена записала: «Мне кажется, что если они будут живы, т. е. Папа и Мама, тогда и я буду счастлива, ведь вся моя опора, вся моя надежда на них, я знаю, в трудную минуту они меня не оставят, а надеяться на мужа нельзя».

После окончания Гражданской войны Матрена с мужем и двумя маленькими дочерьми, родившимися в 1919 и 1920 годах и названными – как знать, возможно, в честь Великих Княжон – Татьяной и Марией, уехала в Европу, а потом перебралась в Америку. Работала укротительницей тигров, писала мемуары, судилась с Юсуповым и умерла в 1977 году в Калифорнии от сердечного приступа на восьмидесятом году жизни. У нее остались внуки, которые и по сей день проживают на Западе и своим родством с Rasputin'ым гордятся. Одна из внучек, Лоране, живет во Франции, часто бывает в России и недавно посетила село Покровское. От нее стали известны некоторые подробности жизни Марии Григорьевны.

«В 1926 году Борис Николаевич Соловьев умирает от туберкулеза. Положение вдовы с двумя детьми незавидное. Ресторан, ранее открытый супругом, обанкротился: в нем повадились обедать в долг бедные эмигранты. Однажды молодой женщине, танцовщице в кабаре, менеджер крупнейшего американского цирка предложил: войдешь в клетку со львами – возьму на работу. Перекрестившись – вошла. Так она стала укротительницей с именем „ Мария Распутина“ – громкое имя привлекало публику. Арену Матрена покинула, когда ее ранил белый медведь. Еще одно мистическое совпадение: в Юсуповском дворце сраженный выстрелом Григорий Распутин рухнул на шкуру белого медведя», – написал тюменский журналист Анатолий Меньшиков в «Российской газете».

В судьбе Лоране Ио-Соловьёфф есть одно характерное обстоятельство: «Когда-то она не знала не только о знаменитом предке – о русских корнях. Родные утаивали сей факт. Сама Лоране долго скрывала от друзей свою родословную. Фамилию прадеда объявила в день своего 60-летия».

Тем представителям распутинского рода, кто после революции остался в России, скрыть свою родословную не удалось, и, быть может, поэтому их жизнь оказалась много короче и потомков они не оставили. О второй дочери Григория, Варваре, ничего не известно, кроме того, что летом 1919 года по вызову матери она вернулась в Покровское из Владивостока, где была вместе с Матреной и ее мужем, и, по всей вероятности, вскоре умерла (Э. Радзинский пишет о том, что она скончалась после войны, но откуда эти сведения, неясно; тюменский журналист Анатолий Меньшиков сообщает о том, что Варвара, «по дошедшим до нас сведениям, умерла незамужней в 1925-м»). У вдовы Распутина Прасковьи Федоровны новые власти отняли дом и почти все ее имущество, после чего в конце 1920-х годов она, ее сын Дмитрий и невестка Феоктриса с маленькой дочкой были сосланы в Обдорск как спецпереселенцы строить Салехардский рыбоконсервный завод. Там они жили в бараке с товарищами по ссылке. В Обдорске и умерли: Прасковья Распутина от порока сердца 20 декабря 1933 года. Дмитрий Григорьевич Распутин, которого некогда отец сравнивал с Исааком, а себя с Авраамом и умолял власти не забирать единственного наследника и кормильца на войну, умер на четыре дня раньше – 16 декабря 1933 года от дизентерии.

И если эта дата верна, то мы снова сталкиваемся с мистикой чисел. Жена Дмитрия Григорьевича Феоктриса скончалась в комбинатском бараке в сентябре 1933 года от туберкулеза. Ей было 30 лет, спустя несколько дней умерла ее шестилетняя дочь, внучка Распутина Елизавета.

В 1930-е годы интерес к Распутину был уже не таким острым, но мученические смерти и сторонников Распутина, и его противников продолжались. Они не были теперь напрямую связаны с личностью тобольского крестьянина и причастностью к его судьбе. В 1937—1938 годах встретили смерть и считавшиеся до революции «распутинцами» епископы Алексий (Кузнецов) и Серафим (Чичагов) и выступавшие против него отец Роман Медведь, митрополит Трифон (Туркестанов), епископ Андрей Уфимский (князь Ухтомский) и московский генерал-губернатор В. Ф. Джунковский.

Сторонники Распутина часто ставят в вину Джунковскому его сотрудничество с ЧК. Такой эпизод в его жизни действительно был, хотя, судя по всему, это касалось в большей степени технической стороны дела: Джунковский привлекался в качестве консультанта в связи с разработкой паспортной системы. Но что было, то было. Вместе с тем существуют и другие свидетельства об этом человеке. В первые послереволюционные годы Джунковского несколько раз бросали в тюрьму.

«Он рассказывал мне, что во время первого его пребывания в тюрьме до суда его часто уводили на расстрел, а потом вновь возвращали в камеру, – вспоминала М. В. Сабашникова, неплохо Джунковского знавшая. – Эта процедура была самым тяжелым из его переживаний. „Этого не могут выдержать никакие нервы“, – говорил он. И все же перед судом он предстал совершенно спокойным».

На этом суде Сабашникова присутствовала.

«Между прочим обвиняемого спросили, действительно ли он был противником Распутина, как это следовало из писем царицы. <…> „Да, это так“. – „Почему вы были против него?“ – „Потому что его роль вредила престижу моего государя“. – „Значит, вы хотели поддерживать царскую власть?“ – „Ну, разумеется! Я был бы низким, подлым человеком, если бы, служа ему, не хотел бы помогать!“»

Джунковского приговорили к смертной казни, потом приговор заменили пожизненным заключением, еще позднее благодаря хлопотам влиятельных друзей бывшего московского генерал-губернатора – артистов МХТ – освободили. После этого Джунковский, зарабатывая на жизнь, давал частные уроки французского языка и писал мемуары. Объем информации, в них представленный, количество упомянутых лиц, приведенных документов, фактов делают их совершенно уникальной книгой. Опубликованные в 1997 году два тома охватывают период с 1905 по 1915 год. Публикаторы «Воспоминаний» пишут о том, что Джунковский намеревался издать их в 1920-е годы в издательстве Сабашниковых, но с трудом верится, что такое было возможно. В высшей степени монархические по слогу, написанные так верноподданно, как не писали и в эмиграции, эти «Воспоминания» могли стать только причиной нового ареста. Это и произошло. В 1930-е годы, уже после того как Джунковский передал свои мемуары в Литературный музей В. Д. Бонч-Бруевичу, его арестовали снова. На сей раз вступаться за «масона» никто не стал. О его последних днях оставил свидетельство литературный критик Р. В. Иванов-Разумник, оказавшийся с Джунковским в одной камере.

«Рад, что мне пришлось просидеть бок о бок три дня с другим „каэром“, обвинявшимся в „монархическом заговоре“ и скоро уведенным от нас неведомо куда. То был В. Ф. Джунковский, когда-то генерал-губернатор Москвы, потом товарищ министра внутренних дел, неустанно боровшийся в свое время с кликой Распутина, разоблачивший известного провокатора, члена Государственной думы Малиновского. За все это даже большевики относились к В. Ф. Джунковскому с уважением, не трогали его и назначили ему персональную пенсию. Но с приходом Ежова немедленно же был состряпан монархический заговор, к которому пристегнули и генерала Джунковского. Это был обаятельный старик, живой и бодрый, несмотря на свои семьдесят лет, с иронией относившийся к своему бутырскому положению. За три дня нашего соседства он столько интересного порассказал мне о прошлых днях, что на целую книгу хватило бы. К великому моему сожалению, его увели от нас, куда – мы не могли догадаться».