Текст книги "Григорий Распутин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 61 страниц)

Последнее жесткое и несправедливое определение было, к несчастью, на устах не только у Блока. Слишком многие в России полагали, что русский царь подошел к последнему пределу…

«12 ноября Государыня выехала с дочерьми в Могилев. С ней ехала и А. А. Вырубова. Свидание Их Величеств изменило принятые было Государем решения. Протопопов остался на своем посту. Приехавший с докладом Трепов склонился пред Высочайшею волею. Вскоре он очень уронил себя морально в глазах Их Величеств. По совету генерала Мосолова, его шурина, он поручил Мосолову переговорить с Распутиным, предложить ему 150—200 тысяч рублей единовременно, а затем ежемесячную помощь с условием, дабы он не вмешивался в его министерские распоряжения. Распутин сначала разгорячился, как бешеный, затем, выпив хорошо с генералом, поуспокоился и сказал, что он посоветуется с „папой“, а что генерал пусть заедет к нему за ответом дня через два. Испросив разрешение приехать в Царское Село, Распутин рассказал все как было Их Величествам. Конфуз с попыткой подкупить „Старца“ вышел полный. Теперь Царица потеряла уже всякое доверие к Трепову, что очень затрудняло работу последнего».

Так писал в мемуарах генерал Спиридович, черпая сведения об очередной после Коковцова попытке подкупить Распутина и уговорить его не вмешиваться в государственные дела из показаний Манасевича-Мануйлова, Белецкого и Протопопова, которые сходятся в этом факте и лишь называют разные суммы.

«Распутин <…> терпеливо выслушав это предложение и отказавшись от него, передал государыне, а затем и государю о сделанном ему Треповым предложении в доказательство желания Трепова купить этим путем его замолчание пред Государем всего того, что он, Распутин, считает неотвечающим интересам августейшей семьи; при этом мне Распутин сообщил, что когда он в этой форме доложил об этом Государю, то государь и государыня увидели в его, Распутина, отказе от получения 30 тысяч от Трепова знак его неподкупной им преданности, и с этого момента Государь всецело перешел на сторону Протопопова и изменил свое мнение о Трепове», – показывал Белецкий.

«Отказ Распутина от 150 тысяч треповских тоже произвел на меня впечатление. Я ему сказал: „Да ты выходишь честнее многих господ министров“», – более лаконично изложил то же самое Протопопов.

Наконец, и сам Мосолов очень живо обрисовал в мемуарах свой разговор с Распутиным на эту тему:

«– Вот что, Григорий Ефимович. Как знаешь, назначен председателем Совета министров мой друг и шурин А. Ф. Трепов. Я хотел бы, чтобы вы жили в мире друг с другом… и это вполне возможно. Он против тебя не предубежден. Лишь бы ты ему не мешал в его действительно трудной задаче, тогда и он против тебя ничего не предпримет.

– Что же, это хорошо… Пусть себе работает… Лишь бы он-то моих друзей не трогал.

– Видишь ли, он готов устроить так, чтобы тебе ежемесячно платили за квартиру и на содержание твоего дома и семьи; чтобы у тебя осталась надежная охрана, без которой ты обойтись не можешь. Принимай, кого хочешь, делай, что хочешь. Только одно – не вмешивайся в назначение министров и высших чинов. Относительно духовенства он перечить тебе не станет, да и мелкие твои протекции будет по возможности исполнять.

Я не успел договорить, как он побледнел. Глаза его стали злющими, почти совсем белыми, с крошечной черной точкой в середине.

– Тогда сейчас соберусь и уеду в Покровское, домой… Здесь я, значит, не нужен.

Такого быстрого оборота дела я не предвидел и, сознаюсь, в первую минуту опешил:

– Не волнуйся, Григорий Ефимович. Поговорим по добру, по-хорошему. Ты же сам управлять Россией не можешь!.. Не Трепов – будет другой, который тебе ничего не предложит, а тебя за казенный счет отправят в твое Покровское…

Глаза стали еще злее.

– Ты думаешь, что мама и папа это позволят? Мне денег не нужно, любой купец мне довольно даст, чтобы раздавать бедным да неимущим. Да и дурацкой охраны не нужно. А он, значит, – гонит!..»

В результате выгнали Трепова, хотя надо признать, что в истории с отставкой Трепова есть неясные моменты. «Трепова долго убеждали остаться, – писал хорошо информированный Я. В. Глинка. – Он подавал четыре раза прошение об отставке. Последний раз он объяснил, что с Протопоповым служить он не может и что вообще его положение представляется совершенно невозможным, когда министры назначаются без его ведома, что, конечно, он уйти не может, раз Государь его не отпускает, но что при этих условиях ему остается пустить себе пулю в лоб. После этого Государь согласился на его отставку».

Распутин, как видим, здесь ни при чем, так что очень возможно предложенная ему сумма – либо легенда, либо никакой роли в отставке Трепова она не сыграла, но в любом случае к концу своей жизни герой этой книги с созданной ему славой и слухами о его всесилии и могуществе стал чем-то вроде слона в посудной лавке.

По всей вероятности, к этому периоду относится история, описанная подругой императрицы Юлией Ден. Юлию пригласила к себе Государыня, и, согласно воспоминаниям госпожи Ден, между ними состоялся следующий разговор:

«– Я знаю все, Лили, – произнесла она. – Почему Григорий не уезжает из Петрограда? Государь не желает, чтобы он оставался здесь. Я тоже. Но мы не можем выгнать его – он не сделал нам ничего плохого. Ну почему он сам не хочет нас понять?

– Я сделаю все, что в моих силах, Ваше Величество, чтобы объяснить ему обстановку, – отозвалась я».

Дальше Юлия Ден рассказывает, как с позволения Императрицы она поехала к Распутину и «тотчас же взяла быка за рога».

«Григорий, – без обиняков начала я. – Вы должны немедленно покинуть Петроград. Вы с таким же успехом можете молиться за Их Величеств и в Сибири. Вы должны уехать – ради них. Я вас умоляю. Уезжайте… Вы знаете, что говорят кругом. Если вы не уедете, положение станет опасным для нас всех.

Распутин внимательно, серьезно смотрел на меня, но не произносил ни слова. Я заметила на лице Анны выражение «обиженного ребенка», почувствовала на себе зловещий и пристальный взгляд Акилины. Распутин совершенно неожиданно для меня произнес:

«Пожалуй, ты права. Надоела мне эта бодяга. Я уезжаю».

Но тут произошло нечто поразительное. Ударив кулаком по столу, Акилина злобно впилась в меня взглядом.

«Как ты смеешь противиться духу отца Григория? – воскликнула она. – А я говорю, он должен остаться. Да кто ты такая? Ты пустое место и не тебе судить, для кого что лучше!»

В комнате воцарилось тяжелое молчание. Анна плакала, Распутин молчал. Я не собиралась уступать Акилине, силы мне придавала мысль о Государыне.

– Что же, вы станете слушать эту женщину? – спросила я холодно.

Акилина снова принялась стучать по столу.

– Если ты уедешь из Петрограда, отец, тебе несдобровать. Ты не должен никуда ехать.

– Ну, что же, может, так оно и есть. Я остаюсь, – беспомощно проговорил Распутин».

Как относиться к этому мемуару? Было так на самом деле или перед нами попытка создать легенду с противоположным знаком, то есть представить всемогущего фаворита как беспомощную игрушку в чужих, еще более мощных руках.

Косвенно зловещая роль Лаптинской подтверждается показаниями генерала Комиссарова: «Опять-таки Акулина (Акилина. – А. В.). Она очень умная женщина, и допускать, чтобы Акулина верила в святость Распутина, – невозможно. Акулина раньше, – об этом были сведения, – чуть ли не сама брала за вход к Распутину, как к Иоанну Кронштадтскому, и допускать, что она верила в его святость, невозможно».

Но как бы ни была хитра и изворотлива Лаптинская, едва ли можно поверить в то, что она управляла Распутиным, а главное – в переписке Николая и Александры нет не только ни слова о желательности отъезда Распутина из Петрограда, но, напротив, видна потребность в его присутствии. Особенно сильно проявлялась она у Императрицы.

«Слушай Его – Он желает тебе лишь добра, и Бог дал Ему больше предвиденья, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе. Его любовь к тебе и к России беспредельна. Бог послал Его к тебе в помощники и в руководители, и Он так горячо молится за Тебя», – писала она Государю 7 сентября 1916 года.

«…я спрошу совета у нашего Друга. Так часто у Него бывают здравые суждения, которые не приходят другим на ум, – Бог вдохновляет Его, и завтра тебе напишу, что Он сказал. Его присутствие здесь меня очень успокаивает. Он говорит, что теперь дела пойдут лучше, потому что его меньше преследуют, – как только усиливаются нападки на Него; так все идет хуже».

И так было до самой смерти Распутина – упоминание о «нашем Друге» присутствовало практически во всех письмах в Ставку.

«Даже дети замечают, что дела идут плохо, если мы Его не слушаем, и, наоборот, хорошо, если слушаем», – писала Государыня за день до убийства ее друга.

И Распутина слушали. Он просил освободить из тюрьмы бывшего военного министра Сухомлинова, хвалил новые военные приказы царя и возмущался тем, что Брусилов не послушался приказа о приостановке наступления (а между тем речь шла о знаменитом Брусиловском прорыве), предлагал назначить А. А. Андрианова (того самого, что был причастен к истории с «Яром») исполнять должность градоначальника (с чем, впрочем, Государь не согласился), предлагал отправить банкира Рубинштейна «без шума» в Сибирь, чтобы «не раздражать евреев», и освободить Манасевича-Мануйлова. И почти все делалось, как он хотел, а Государыня жалела, что Император не может приехать в Петербург «хотя бы только на два дня, только чтоб получить благословение нашего Друга! Это придало бы тебе сил. Я знаю, что ты храбр, терпелив, но все же ты человек, и Его прикосновение к твоей груди очень бы утишило твои горести и даровало бы тебе новую мудрость и энергию свыше. Это не пустые слова, но глубочайшее мое убеждение».

«Я чувствую, что поступаю жестоко, терзая тебя, мой нежный, терпеливый ангел, но я всецело полагаюсь на нашего Друга, который думает исключительно о тебе, о Бэби и о России, благодаря Его руководству, мы перенесем эти тяжелые времена. Это будет жестокая борьба, но Божий человек находится вблизи, чтобы благополучно провести твой челн через рифы…»

Если бы не эти письма, распутинское влияние на престол можно было бы считать оговором. Но против этих строк возразить нечего.

«Милый, верь мне, тебе следует слушаться советов нашего Друга. Он так горячо денно и нощно молится за тебя. Он охранял тебя там, где ты был, только Он, – как я в том глубоко убеждена и в чем мне удалось убедить Эллу, и так будет и впредь, – тогда все будет хорошо. В „Les Amis de Dieux“ один из Божьих старцев говорит, что страна, где Божий человек помогает Государю, никогда не погибнет. Это верно – только нужно слушаться, доверять и спрашивать совета – не думать, что Он чего-нибудь не знает. Бог все Ему открывает. Вот почему люди, которые не постигают Его души, так восхищаются Его удивительным умом, способным все понять. И когда Он благословляет какое-нибудь начинание, оно удается, и если Он рекомендует людей, то можно быть уверенным, что они хорошие люди. Если же они впоследствии меняются, то это уже не Его вина – но Он меньше ошибается в людях, нежели мы – у Него жизненный опыт, благословленный Богом».

Нет, едва ли Александра Федоровна желала, да только не решалась отправить Григория на родину. К несчастью, он был нужен ей здесь и она делала все, чтобы он оставался при ней. Это погубило обоих. А по большому счету – всех.

«Да, революция назревает и надвигается. Теперь ее проводят в жизнь высшие классы и чины, а потом – поведут уже на свой лад рабочие и крестьяне. Кто тут останется в живых, Один Господь ведает. Но можно весьма думать, что сама виновница зла, „темная сила“, в лице Гришки Распутина, благополучно удерет в критический момент куда-нибудь за границу», – записал в дневнике 9 декабря 1916 года, то есть ровно за неделю до убийства Распутина, Лев Тихомиров.

«До чего мы дожили! Религия поругана, духовенство запугано, ум, способности людей обесценены, отброшены, как ненужный хлам, и на поверхность всплывают одни авантюристы за другими… Не могу переварить такой обиды, нанесенной нашей русской народной чести. Пока я жива, никогда не прощу сделанного нам оскорбления и останусь непримиримой к тем, чьею властью была допущена эта несмываемая и неслыханная обида!» – по обыкновению эмоционально высказывалась в дневниковых записях княгиня М. К. Тенишева.

«Царь Николай прежде всего сам перестал верить в себя как Божьего помазанника, и недостающую ему веру он занял у Распутина, который и захватил власть и втоптал ее в грязь. Распутин, хлыст – символ разложения церкви, и царь Николай – символ разложения государства соединились в одно для погибели старого порядка <…> Царь погиб в хлыстовской грязи от раздробления и распыления неба (духовного целого)», – отметил в дневнике Михаил Пришвин уже после того, как все было уже кончено.

Все это было так же несправедливо, как и суждения Блока о царской власти, и Распутин в критический момент никуда не удрал, а принял смерть, но именно так думали о нем и о Государе, и о государственном строе России наиболее глубокие и проницательные из современников и участников той исторической трагедии. Россия была расколота непоправимо. Царству, поделенному даже не надвое, а раздробленному, распыленному на множество частей, было не устоять.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Клеветники России. Был ли Распутин немецким шпионом? Убийство. Хрустальное распятие – почему? Англичанка. Завещание Арона Симоновича. Измена и глупость. Последний защитник трона. Темные силы

Напряжение в стране достигло пика в начале ноября 1916 года, когда Милюков выступил со знаменитой речью в Государственной думе.

«1 ноября, в Петрограде, лидер Кадетской партии Милюков произнес в Гос. Думе речь, которую позже сам назвал: „штурмовым сигналом“, – вспоминал Спиридович. – Делая вид, что у него имеются какие-то документы, Милюков резко нападал на правительство и особенно на премьера Штюрмера, оперируя выдержками из немецких газет. Он упоминал имена Протопопова, митрополита Питирима, Манасевича-Мануйлова и Распутина и назвал их придворной партией, благодаря победе которой и был назначен Штюрмер и которая группируется „вокруг молодой царицы“. Милюков заявлял, что от Английского посла Бьюкенена он выслушал „тяжеловесное обвинение против того же круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру“. Перечисляя ошибки правительства, Милюков спрашивал неоднократно аудиторию – „Глупость это или измена“ и сам, в конце концов, ответил: – „Нет, господа, воля ваша, уже слишком много глупости. Как будто трудно объяснить все это только глупостью“. Дума рукоплескала оратору. Со стороны правых неслись крики – „клеветник, клеветник“, председатель не остановил оратора, а сам оратор на выкрики протестующих правых ответил: – „Я не чувствителен к выражениям Замысловского“».

Эта речь была моментально перепечатана европейскими газетами. Чеканная милюковская формулировка «глупость или измена?», повторявшаяся как рефрен, хотя и была частично изъята из стенографического отчета Думы, все равно проникала в сознание каждого. Это был удар, от которого страна уже не оправилась. Обвинение, брошенное им, касалось уже не только Распутина и его ставленников-министров, но и самих Государыни и Государя. Собственно это было даже не обвинение, но намеренное и подлое оскорбление.

«Я вам назвал этих людей: Манасевич-Мануйлов, Распутин, Питирим, Штюрмер. Это та „придворная партия“, победой которой, по словам „Neue Freie Presse“, было назначение Штюрмера. Дер Зиг дер Гофпартей, ди зих ум ди юнге Царин группирт (Победа придворного кружка, окружающего молодую Императрицу)», – цитировал в своей речи немецкую прессу как истину в последней инстанции Милюков.

«Произнося свою речь, Милюков, конечно, понимал, чего стоят во время войны утверждения немецкой газеты, на которую он ссылался. Он знал, что никаких данных на измену кого-либо из упоминавшихся им лиц не было. Он клеветал намеренно, – писал Спиридович. – И эта клевета с быстротою молнии облетела всю Россию и имела колоссальный успех. Вычеркнутые из официального отчета слова Милюкова были восстановлены в нелегальных изданиях его речи. Листки с полной речью распространялись повсюду.

Монархист депутат Пуришкевич, пользуясь своим санитарным поездом, развозил по фронту целые тюки той речи и развращал ими солдат и офицеров. Все читали об измене, о подготовке сепаратного мира и верили. Правительство как бы молчало. Храбрившийся, что он скрутит революцию, министр Протопопов просто не понял этого первого удара революции. Ни один из шефских полков Государыни не обрушился на клеветника. Таково было общее настроение. Безнаказанность поступка Милюкова лишь окрылила оппозицию и показала ей воочию, что при министре Внутренних Дел Протопопове и при министре Юстиции Макарове все возможно. И кто хотел, тот продолжал работать на революцию».

«Что же, я первый изменник?» – возмущенно спросил вскоре после этого инцидента Николай Александрович у Родзянко, когда тот во время высочайшей аудиенции в Ставке в середине ноября 1916 года затронул распутинскую тему.

«…могу вспомнить известную дурную речь члена Думы Милюкова, брошенную им в лицо царице с разными обвинениями: „Глупость это или измена?!“ Что угодно, но я решительно отвергаю в душе своей мысль об измене царицы в пользу немцев! Этого не было и быть не могло! Фактов таких и доселе не знает история, хотя она стала против царей. И самый характер царицы не допускает такого лицемерия», – писал в воспоминаниях митрополит Вениамин (Федченков). Но мнение его было исключительным, да и высказанное в мемуарах, оно отражает оценку более поздних лет, когда прояснился трагический смысл тогдашних событий. А осенью 1916 года некогда поверившая слухам о связи Императрицы с Распутиным и распевавшая «Царь с Георгием, а царица с Григорием», измученная неудачной, тяжелой войной Россия еще в большей степени уверовала в то, что во дворце – измена. Самое страшное, что только может быть во время неудачной войны.

Вопросу, были ли в действиях Распутина измена и шпионаж в пользу немцев, очень много внимания уделял впоследствии Н. А. Соколов, убежденный в том, что «Распутин был центром немецкой агентуры. В последние годы его жизни он являлся орудием в руках организации, носившей наименование зеленых. Ее центром был Стокгольм. Организация эта умышленно толкала волю Распутина во все главные акты верховной власти. Путем пропаганды она же сама подчеркивала эти факты в России и за границей, дискредитируя власть монарха».

Уверенность следователя питалась показаниями свидетелей, допрошенных им в связи с расследованием дела об обстоятельствах убийства Царской Семьи. Проблема здесь только в том, что почти все, кто так или иначе касался этого пункта, очевидно, преследовали свои цели, и доверять этим деятелям не приходится. Скорее и в этом вопросе – очередная глава распутинской легенды.

«Что Распутин лично был немецкий агент, или, правильнее сказать, что он был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению <…> будь я присяжным заседателем, я обвинил бы его с полным убеждением. Вся роль Распутина была именно такова: за немцев и в пользу немцев», – говорил на допросе А. Ф. Керенский.

«Я хорошо припоминаю, как Хвостов, бывший министром внутренних дел, в последние дни своего министерства рассказывал мне, что он учредил наблюдение за Распутиным и для него было совершенно ясно, что Распутин был окружен лицами, которых подозревали как немецких агентов. Многие из тех лиц, на которых падало подозрение военной контрразведки как на немецких агентов, совершенно самостоятельно специальной разведкой за Распутиным оказывались в большой к нему близости. Это совпадение было настолько разительно, что Хвостов счел своим долгом, по его словам, доложить об этом Государю», – показывал В. А. Маклаков.

Сам Хвостов говорил на следствии: «Распутин ездил в Царское, и ему давал поручения Рубинштейн узнать о том, будет ли наступление или нет… Причем Рубинштейн объяснял близким, что это ему нужно для того: покупать ли в Минской губернии леса или нет?..» А далее бывший министр высказывал предположение, что Распутин вольно или невольно работал на германский штаб: «Нужны ли были Рубинштейну эти сведения, чтобы купить лес, или чтобы по радиотелеграфу сообщить в Берлин и чтобы потом могли послать 5—6 корпусов на Верденский фронт».

«Контрразведке было известно, что Распутин является сторонником сепаратного мира с Германией и если и не занимается прямым шпионажем в пользу немцев, то делает очень многое в интересах германского генерального штаба. Влияние, которое Распутин имел на императрицу и через нее на безвольного и ограниченного царя, делало его особенно опасным. Понятен поэтому интерес, с которым контрразведка занялась „святым старцем“ и его окружением, – писал генерал М. Д. Бонч-Бруевич. – Мне и теперь неясно, в чем был „секрет“ Распутина. Неграмотный и разгульный мужик, он не раз в присутствии посторонних орал не только на покорно целовавшую ему руку Вырубову, но и на императрицу. Вероятно, это был половой психоз; агенты контрразведки, донося об очередной „ухе“, которая устраивалась у Распутина, сообщали о таких „художествах“ старца, что трудно было поверить. Доходили сведения и о том, что Александра Федоровна непрочь устранить царя и стать регентшей. Выпив любимого своего портвейна, Распутин, не стесняясь, говаривал, что „папа – негож“ и „ничего не понимает, что права, что лева“. Папой он называл царя, мамой – Александру Федоровну. Подвыпив, „старец“ хвастался, что имеет на Николая II еще большее влияние, нежели на императрицу. Сотрудничавший в контрразведке Манасевич-Мануйлов как-то сообщил, что Распутин говорил по поводу уехавшего в Могилев царя: „Решено папу больше одного не оставлять, папаша наделал глупостей и поэтому мама едет туда“».

Более объективным можно считать суждения члена батюшинской комиссии полковника А. С. Резанова: «Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда же ясно, что его квартира – это и есть место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен по совести сказать, что я не имею оснований считать его немецким агентом <…> Он откровенно говорил, что войну надо кончать: „Довольно уже проливать кровь-то. Теперь ужо немец не опасен: ужо ослаб“. Его идея была – скорее мириться с ними. Он плохо говорил про „союзников“, ругал их и не признавал существования „славянского вопроса“. Ясно было, что его идея – принести в жертву ради сближения с Германией интересы славянства. Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, т. е. он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были напеты, а он искренне повторял их. Я думаю, что платный немецкий агент не стал бы так открыто говорить мне эти вещи, а постарался бы скрыть свои мысли».

«…все это переплеталось с выдумкой, будто Распутин играет в руку немцев, что было совершеннейшим вздором, вздором вполне доказанным, так как Распутин находился под зорким наблюдением трех компетентных учреждений», – утверждал Спиридович.

Любопытно также свидетельство В. И. Барковой, доказывающее мужицкое здравомыслие Распутина и ставящее под сомнение тезис о несамостоятельности его политического мышления: «Про возможность заключения мира он говорил: „Ты что думаешь? Корову купить ты пойдешь, и то не скоро купишь. Сначала посмотришь какая она: черная, пегая, молочная ли, дня два подумаешь, а потом и купишь. А мир заключить – это не корову купить, а устал народ воевать. Ах, как устал“».

Но все это было разбором полетов. Это либо говорилось в Париже в 1920—1921 годах, либо писалось еще позднее в Нью-Йорке, когда закончилась победой союзников война, когда не было Императорской России, Государя, Думы, политических партий и самого Распутина. Эти показания никакой роли на ход истории не оказывали и изменить ничего не могли. А вот произнесенная 1 ноября 1916 года речь Милюкова – да.

«– Наконец-то нашлись у нас мужи, и Россию, может быть, можно еще спасти! 1 ноября раздались с трибуны Государственной думы честные речи <…> Да будет благо вам… Вы, сказавшие в эти черные дни давно желанную правду, вы тоже совершили подвиг мужества, кликнули клич, и со всех концов нашей измученной родины на этот зов дружно отзовутся миллионы голосов! Мы с вами, в добрый час!

И радостно, и страшно…» – записала княгиня Тенишева.

«…за экземпляр речи Милюкова в первые дни платили по 25 рублей и за прочтение 10 рублей», – отметил у себя в дневнике Я. В. Глинка.

«Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал „решительный час“, – признавал позднее сам Милюков. – Я говорил о слухах, об „измене“, неудержимо распространяющихся в стране, о действиях правительства, возбуждающих общественное негодование, причем в каждом случае предоставлял слушателям решить, „глупость“ это или „измена“. Аудитория решительно поддержала своим одобрением второе толкование – даже там, где сам я не был в нем вполне уверен. …Впечатление получилось, как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено на показ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения. Штюрмер, на которого я направил личное обвинение, пытался поднять в Совете министров вопрос о санкциях против меня, но сочувствия не встретил. Ему было предоставлено начать иск о клевете, от чего он благоразумно воздержался. Не добился он и перерыва занятий Думы. В ближайшем заседании нападение продолжалось… За моей речью установилась репутация штурмового сигнала к революции.

Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение. А показателем впечатления, полученного правительством, был тот неожиданный факт, что Штюрмер был немедленно уволен в отставку. 10 ноября на его место был назначен А. Ф. Трепов, и сессия прервана до 19-го, чтобы дать возможность новому премьеру осмотреться и приготовить свое выступление.

Казалось, тут одержана какая-то серьезная победа. Но… это только казалось».

Солоневич не напрасно считал Милюкова одним из главных виновников падения монархии. Когда-то декабристы разбудили Герцена. Милюков разбудил Пуришкевича с Юсуповым, князем Дмитрием Павловичем и еще несколькими людьми. Даже не разбудил, они уже давно бодрствовали, но подтолкнул их к решительным шагам. Образно говоря, взвел курок на том пистолете, который выстрелил полтора месяца спустя. Сам он, правда, от распутинских убийц открестился.

«Мне, признаюсь, подвиг Феликса и Дмитрия Павловича в сообществе с Пуришкевичем не рисовался в этом романтическом свете. Безобразная драма в особняке Юсупова отталкивала и своим существом, и своими деталями. Спасение России оказывалось призрачным; убийство Распутина ничего изменить не могло.

И я предвосхищал суждение русского мужика о гибели своего брата: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором – говорить царям правду, – и дворяне его уничтожили».

Так оно и вышло. Коллективный русский мужик готовился повторить эту операцию над «дворянами». Но в княжеских виллах, окружавших Гаспру, никто об этом не думал. Должен признаться, что и в наших разговорах с И. И. Петрункевичем о том, что ожидало Россию, было больше гаданий, чем конкретных суждений о том, что предстояло через два месяца».

В мемуарах все хотят выглядеть благородно. В мемуарах Гучков изобразил нечто вроде сожаления о своих думских речах 1912 года и пущенных по рукам копиях писем Императрицы и ее дочерей, а заодно открестился от думских леваков, которые вместе взятые не принесли стране столько зла, сколько он один. Однако в 1916-м в России, покуда революция не случилась и еще был шанс ее остановить, русские политики – и Милюков первый от них – продолжали раздирать тело монархии, а вместе с ней и всей страны. Распутин был частью этого тела, пуля, направленная в него, попала в самое сердце династии – вещих слов Александра Блока сегодня не отрицает никто. Спорят лишь о том, кто эту пулю выпустил. А вот догадывался ли о своем скором конце осенью 1916-го сам Григорий Распутин – большой вопрос.

Существует мемуар Вырубовой о том, что во время последней встречи с Николаем Распутин повел себя необычно: «Когда Их Величества встали, чтобы проститься с ним, Государь сказал, как всегда: „Григорий, перекрести нас всех“. „Сегодня ты благослови меня“, – ответил Григорий Ефимович, что Государь и сделал. Чувствовал ли Распутин, что он видит их в последний раз, не знаю: утверждать, что он предчувствовал события, не могу, хотя то, что он говорил, сбылось. Я лично описываю только то, что слышала и каким видала его. Со своей смертью Распутин ставил в связь большие бедствия для Их Величеств. Последние месяцы он все ожидал, что его скоро убьют».

Но письма Государыни свидетельствуют об обратном.

«Он был в хорошем, веселом настроении. – Видно, что Он все время думает о тебе и что все теперь хорошо пойдет. Он беспокоится по поводу предстоящего приезда туда Трепова, боится, что он снова тебя расстроит, привезет ложные сведения», – писала она Государю за десять дней до убийства Распутина.

«Ангел мой, вчера мы обедали с нашим Другом у Ани, – сообщала ему же за три дня до убийства Распутина. – Все было так мило, мы рассказывали про наше путешествие, и Он сказал, что мы должны были прямо поехать к тебе, так как доставили бы этим большую радость и „благодать“, а я боялась помешать тебе! Он умоляет тебя быть твердым и властным и не уступать во всем Трепову. Ты знаешь гораздо больше, чем этот человек, и все-таки позволяешь ему руководить тобой, – а почему не нашему Другу, который руководит при помощи Бога?.. Вспомни, за что меня не любят, – ясно, что я права, оставаясь твердой и внушая страх, и ты будь таким, ты – мужчина, только верь больше и крепче в нашего Друга (а не в Трепова) <…> Он правильно ведет нас, а ты благосклонно внимаешь такому лживому человеку, как Тр. <…> слушайся меня, т. е. нашего Друга, и верь нам во всем».

Разумеется, в известном смысле слова о необходимости быть твердым и властным можно рассматривать как своеобразное духовное завещание «старца» своему Государю, но настойчивое упоминание ни в чем не повинного и куда более толкового, чем Протопопов, Трепова доказывает сиюминутность этих советов: наверху шла обычная борьба за политическое влияние на Государя, Императрица в нее вмешивается, и о смерти Распутина не помышляет ни он сам, ни Государыня.