Текст книги "Григорий Распутин"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

– Ваши военачальники, ваше величество, сказали бы вам больше, если бы вы спросили их. Спросите ген. Алексеева. Он человек безукоризненно честный и скажет вам только правду, – закончил я.

Государь слушал меня молча, спокойно и, казалось мне, бесстрастно. Когда я говорил о развратной жизни и пьянстве Распутина, Государь поддакнул: «Да, я это слышал». Когда же я кончил, извинившись, что неприятною беседою доставил огорчение, он так же спокойно, как и слушал меня, обратился ко мне:

– А вы не боялись идти ко мне с таким разговором?

– Мне тяжело было докладывать вам неприятное, – ответил я, – но бояться… я не боялся идти к вам… Что вы можете сделать мне? Повесить? Вы же не повесите меня за правду. Уволите меня с должности? Я несу ее, как крест; к благам, какие она дает мне, я равнодушен; нужды не боюсь, ибо вырос в бедности и сейчас готов хоть канавы копать.

В ответ на мою реплику Государь поблагодарил меня за исполнение долга, не сказав ничего больше. На этом мы расстались. Беседа наша длилась около 30 минут. Следующие два дня были сплошной пыткой для меня. Совесть говорила, что я не сделал ничего дурного, что, напротив, я, как умел, исполнил свой долг. Но сердце подсказывало, что я нарушил душевный покой Государя, причинил ему неприятность. Мне тяжело было встречаться с ним на завтраках и обедах. Не имея права уклоняться от них, я, по крайней мере, старался, чтобы наши взоры реже встречались. Мне казалось, что и Государь тоже чувствовал некоторую неловкость при встречах со мной. <…>

Хотя после моего разговора о Распутине прошло более двух недель, я никак не мог еще отделаться от неприятного чувства какой-то неловкости при встречах с Государем. А он, точно желая утешить и ободрить меня, окружил меня теперь таким вниманием, какого я не видал от него ни раньше, ни позже. Подходя к закусочному столу, Государь искал меня глазами, приглашал закусить, рекомендовал более вкусные закуски, раза два-три сам накладывал на тарелку икры или жареных грибов и подавал мне и пр. Кажется, в Великую Среду за обедом я сидел по левую руку министра двора. Граф был разговорчив: болтая без умолку и забыв, что против него сидит Государь, откровенничал со мною вовсю:

– Я всегда говорю Государю правду, хоть это ему иногда не нравится. Вот на днях я сказал ему: «Так не должно быть», а он мне отвечает: «Это вас не касается». Я же ему говорю: «Что касается Государя, то касается и министра его двора. Хорошо?»

Государь, обладавший прекрасным слухом, – а тут и глухой расслышал бы, – конечно, все слышал и, смотря на меня, ласково улыбался.

В Великий Четверг, во время закуски перед обедом, гофмаршал указал мне место за столом рядом с адм. Ниловым. Но потом Государь что-то сказал ему, и он, снова подойдя ко мне, объявил, что мое место изменено: я должен сесть рядом с Государем, по левую его руку. Когда я садился за стол, Государь приветливо обратился ко мне:

– Как мне хотелось, чтобы вы посидели около меня, а то часто сидят такие, которых совсем не хотелось бы видеть.

В течение всего обеда Государь говорил только со мной, не сказавши никому другому буквально ни одного слова. <…>

В субботу, 16 апреля, я посетил вел. кн. Елизавету Федоровну и долго беседовал с нею. Она не скрывала своего беспокойства из-за распутинской истории и очень одобряла, что я переговорил с Государем.

На Святой же неделе прибыла в Ставку Императрица с дочерьми. Конечно, ей в мельчайших подробностях был известен мой разговор с Государем 17 марта, но при встрече со мной она и виду не подала, что ей что-либо известно, и отношения ко мне не изменила».

Было или нет на самом деле все именно так, как описывал много лет спустя протопресвитер Шавельский, утверждать трудно. В дневнике Государя от 17 марта 1916 года есть лаконичная запись: «После чая принял о. Шавельского». Николай Александрович не имел обыкновения подробно писать о содержании своих разговоров, однако то, что протопресвитер не скрывал своих взглядов на Распутина и раньше, подтверждается письмами Императрицы. В сентябре 1915 года (то есть в самый разгар самаринской истории) она писала: «Мне бы хотелось, чтобы тебе удалось поговорить по душе с Шавельским обо всем, что произошло, и о нашем Друге. Пригласи его к чаю наедине. А. (Анна Вырубова. – А. В.) однажды с ним говорила, но душа его была полна всяких ужасов, и я уверена, что Н. это поддерживает».

Об этом разговоре с фрейлиной Императрицы, состоявшемся еще до войны, вспоминал и Шавельский:

«…она попросила меня уделить ей несколько минут для беседы, предоставив мне избрать место: или у меня, или в квартире ее отца (в музее Александра III). Я избрал второе.

В назначенный час мы сидели в столовой за чайным столом. Когда участвовавшая в чаепитии мать А. А. Вырубовой оставила нас одних, последняя обратилась ко мне:

– Я, батюшка, хочу поделиться с вами своими переживаниями. Кажется, я никому не делаю зла, но какие злые люди! Чего только они не выдумывают про меня, как только они не клевещут! Вот теперь распускают слухи, что я живу с Григорием Ефимовичем…

– Охота вам, – перебил я ее, – обращать внимание на такие глупости. Ну, кто может поверить, чтобы вы жили с этим грязным мужиком?

Она сразу прервала разговор. Ясно, что моя реплика ей не понравилась. Хотела ли она расписать «старца» самыми яркими красками и меня привлечь на его сторону, но из моих слов заключила, что сделать этого нельзя, или она надеялась, что я сам выступлю на защиту «старца». Но расстались мы не так радушно, как встретились».

Известно также письмо Александры Федоровны мужу, отправленное в Ставку 5 апреля 1916 года, то есть уже после разговора Шавельского с Государем: «Если Шав. заговорит о нашем Друге или митрополите, будь тверд и дай ему понять, что ты их ценишь и что ты желаешь, чтобы он, услышав истории о нашем Друге, энергично заступился бы за Него против всех и запретил говорить об этом. Они не смеют говорить, что у Него есть что-либо общее с немцами. Он великодушен и добр ко всем, каким был Христос, независимо от религии, каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что Его молитвы помогают переносить испытания, – а у нас довольно примеров, – они не смеют говорить против Него, – будь тверд и заступись за нашего Друга».

Заступился Государь или нет, но в его отношениях с протопресвитером что-то нарушилось: «Не чувствую себя в настроении исповедоваться у Шав., потому что боюсь, чтоб оно не принесло вместо мира и спокойствия душе обратного!»

И все же когда столько разных голов из-за Распутина летело, Шавельского никто не тронул. Напротив, он ходил в любимцах.

«Синод поднес мне дивную старинную икону, а Питирим прочел прекрасную грамоту – я что-то промямлила в ответ. Очень была рада видеть дорогого Шавельского», – писала Государыня мужу в сентябре 1916 года. И это косвенно говорит о том, что последний протопресвитер армии и флота обладал неплохими дипломатическими способностями. «Тонким и умным дипломатом» назвал его в своей книге и С. Л. Фирсов.

В мемуарах протопресвитера Шавельского и князя Жевахова есть еще одно примечательное расхождение. Оно касается личности бывшего министра народного просвещения П. М. Кауфмана.

Протопресвитер рисует в своих записках следующую сцену:

«9-го ноября, в 10 ч. утра, ко мне зашел член Государственного Совета П. М. Кауфман, состоявший при Государе в качестве лица, объединявшего все учреждения Красного Креста на фронте. Раньше мы с ним не были знакомы, а в недавнее время близко сошлись на почве одинакового отношения к Распутину и к распутинской клике. Он первый подал повод к нашему сближению.

– Я, кажется, обращаюсь по адресу, – сказал он, явившись ко мне в первый раз, и сразу, волнуясь, начал говорить о той страшной беде, какой представляется ему распутинская история.

Государь, по-видимому, сердечно и с уважением относился к Кауфману.

Теперь Кауфман пришел ко мне расстроенный, взволнованный.

– Благословите меня! Сейчас я иду к Государю. Выскажу ему всю горькую правду, – обратился он ко мне.

Около 11 ч. Кауфман снова пришел ко мне еще больше взволнованный, раскрасневшийся, со слезами на глазах.

– Ну что? – спросил я.

– Все, что накопилось на душе, я высказал ему, – ответил он. – Между прочим я сказал: ваше величество, вы верите мне? Верите, что я верноподданный ваш, что я безгранично люблю вас? Отвечает: верю. – Тогда, – говорю, – разрешите мне: я пойду и убью Гришку!

Государь расплакался, обнял и поцеловал меня. Мы несколько минут простояли, молча, в слезах.

– Какой же результат выйдет от вашего с таким трагическим концом разговора? – спросил я Кауфмана.

– Никакого! Несчастный он, безвольный! – со слезами ответил Кауфман».

«…я решил сказать все это лично Государю. Я и сделал это. Я доложил Государю без всякой утайки, что я слышал и видел, и прямо высказал Ему, что уже создалась грязная сплетня про отношения Государыни Императрицы к Распутину, что дискредитирует саму идею власти; что необходимо немедленное удаление Распутина. Я высказал при этом мое глубокое убеждение, что, если этого не будет сделано, Распутин будет убит. Государь выслушал меня. Он не высказал мне никакого своего мнения. Он сказал лишь несколько слов, из которых стало ясно, что Государю уже известны обстоятельства, только что мною Ему доложенные», – показывал Кауфман на следствии.

А вот как описывается разговор митрополита Питирима и Кауфмана в мемуарах Жевахова. Кауфман, не возражая, слушает. Говорит Питирим:

«…Я должен сказать, что хотя авторитет Распутина в глазах Государя и Государыни и действительно был высок, но Распутин не пользовался своим авторитетом для преступных целей и самые ярые его враги не в состоянии будут указать ни одного преднамеренного преступного деяния с его стороны. Если бы его имя не сделалось мишенью для обстрела Монархии, то он сошел бы со сцены так же, как сошли со сцены и его предшественники. Нужно было замалчивать это имя так же, как в свое время замалчивалось имя графа Эйленбурга в Германии, а не раздувать его славу, все равно добрую или худую, ибо обе были одинаковы вредны и для государства опасны.

Все это хорошо сознавали все, но боялись прослыть «распутинцами» и тем громче кричали о преступлениях Распутина, чем больше желали отмежеваться от него и не запятнать своей репутации. А в чем выражались конкретные преступления Распутина, этого никто не мог сказать, и когда я об этом спрашивал, то никто не мог мне ответить, а отделывался лишь общими фразами. Не Распутин погубил Россию, а Ставка и Дума, но туда никто не заглядывал. Мне больше всех доставалось из-за Распутина, я страдал из-за этого имени больше, чем другие, ибо мной пользовались дурные люди, играя именем Распутина.

Говорили, что Распутин сменяет и назначает министров. Может быть, и была доля правды в том, что он рекомендовал Государю того или другого министра. И однако же этот ужасный человек, имя которого прогремело на весь свет как синоним зла, который якобы вызвал революцию, этот самый человек не рекомендовал Государю ни одного из тех лиц, которые сменили «распутинских ставленников» и образовали Временное правительство, погубившее Россию. И уж во всяком случае Распутин любил Царя и Россию больше, чем эти преступники. Да, это был болезненный нарост на государственном организме, и было бы лучше, если бы его не было, однако видеть в Распутине главное зло в жизни России за последние годы, значит не знать ни истории, ни психологии революции, на страницах которой имя Распутина даже не упоминалось».

Так говорил Питирим Кауфману, а Кауфман передавал князю Жевахову. Сколько при этой передаче было потеряно и переиначено и что на самом деле думал Кауфман, что Питирим, а что Жевахов – вопросы, которые остаются без ответа, но в том, что Распутин любил Царя и Россию больше, чем многие из его врагов, и в каких бы грехах Григория ни обвиняли, в одном и очень важном и очень, к несчастью, в предреволюционной России распространенном – в предательстве – он лично повинен не был, своя правда в этом есть.

«Он был типичным олицетворением русского мужика и, несмотря на свою природную хитрость и несомненный ум, чрезвычайно легко попадался в расставленные сети, – читаем дальше в мемуарах Жевахова. – Хитрость и простодушие, подозрительность и детская доверчивость, суровые подвиги аскетизма и бесшабашный разгул, и над всем этим фанатическая преданность Царю и презрение к своему собрату-мужику – все это уживалось в его натуре, и, право, нужен или умысел, или недомыслие, чтобы приписывать Распутину преступления там, где сказывалось лишь проявление его мужицкой натуры.

Именно потому, что он был мужик, именно по этой причине он и не учитывал, что близость ко Двору налагает уже обязательства, что каждый приближенный к Царю есть прежде всего страж имени Государева, что не только в Царском Дворце, но и за порогом его нужно вести себя так, чтобы своим поведением не бросать тени на Священные Имена. Не учитывал Распутин и того, что русский народ дорого ценит свою веру в тех, кого считает «святыми», требуя от них взамен преклонения перед ними, абсолютной нравственной чистоты и проявляя к ним, в этом отношении, очень строгие требования. Достаточно малейшего сомнения в чистоте их нравственного облика, чтобы им вменилось в преступление и то, что составляет обычную человеческую слабость, мимо чего при других условиях и в отношении к другим людям проходят без внимания; достаточно самого незначительного проступка, чтобы вчерашний «святой» был объявлен сегодня преступником.

Ничего этого Распутин не учитывал и, потому, когда его звали в гости, он ехал; давали вино и спаивали его – он пил и напивался; предлагали потанцевать – он охотно пускался в пляс, вприсядку, танцуя камаринскую под оглушительный гром рукоплесканий умиравшей со смеху публики… Но неужели можно серьезно говорить о том, что Распутин сознавал в этот момент преступность своего поведения?.. Он не сознавал даже того, что его высмеивают с самыми гнусными и преступными намерениями, что хитростью и обманом умышленно завлекают в расставленные сети для того, чтобы поглумиться над Священными Именами Царя и Царицы, считавших его подвижником. Распутин был до того далек от таких предположений, что отправлялся на званые вечера не иначе как в шелковой голубой рубахе и хвалился тем, что получил ее в подарок от Императрицы.

Нет, психология крестьянской натуры мне понятна, и я не нахожу данных для того, чтобы приписать этим действиям Распутина криминальный характер».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Распутин и армия: яблоко раздора. Деникин и Брусилов. Шавельский и Питирим: пустые хлопоты. Предупреждение отца Васильева. Распутин и евреи. Арон Симанович как коллективное неизвестное. Солженицын о Распутине. Русский Рокамболь с двойной фамилией. Старший Бонч. Наш новый национальный герой. Григорий Распутин и ФСБ. «Ватерлоо» генерала Батюшина. Ахиллесов список опытного странника

Жевахов – нет, а большинство современников такие данные находили. Особенно это касалось военной среды – единственной, куда Распутину так и не удалось проникнуть, и никак на нее повлиять он не смог. Хотя великого князя Николая Николаевича на Западном фронте давно не было, грозное «приезжай – повешу» висело над царским другом как проклятие и новые генералы желали видеть Распутина в расположении своих частей столь же охотно, сколь и прежние. Правда, слухи о том, что в связи со сменой главнокомандующего Распутин на фронт приезжал, по Петрограду ходили:

«Опять Распутин! Все говорят, будто он Думу распустил. Государь уже решил было поручить Кривошеину организовать из общественных деятелей министерство, как вдруг переменил решение и назначил Горемыкина. Это будто бы Распутин отговорил. Опасаются, что он теперь в ставке и не подкуплен ли немцами, не сговорит ли царя к сепаратному миру. Вспомнишь только, что слышал за одну неделю здесь – и ужаснешься жизни петербургского человека: в неделю на месяц постареешь…»

Так писал в своем дневнике весьма далекий от дворца Михаил Пришвин, и поразительно, что его настроения совпадали с интонациями в письмах Императрицы Государю: «В милом Петрограде <…> говорят, что Гр. – в ставке. Право здесь все более и более становятся кретинами, и я так жалею тебя, что ты сюда вернешься…»

Царица пыталась переломить ситуацию, но ничего из ее устремлений не получалось.

«Вскоре после того, как государь принял Верховное командование, в Ставку приехала императрица Александра Федоровна, – писал в основанной на мемуарах генерала Деникина книге „Белые против красных“ Д. В. Лехович. – Гуляя по саду с Алексеевым, она взяла его под руку и стала говорить о Распутине. "Несколько волнуясь, – описывал этот эпизод генерал Деникин, – она горячо убеждала Михаила Васильевича, что он не прав в своих отношениях к Распутину, что старец – чудный и святой человек, что на него клевещут, что он горячо привязан к их семье, а главное, что его посещение Ставки принесет счастье… Алексеев ответил, что для него это вопрос – давно решенный. И что, если Распутин появится в Ставке, он немедленно оставит пост начальника штаба.

– Это ваше окончательное решение?

– Да, несомненно.

Императрица резко оборвала разговор и ушла, не простившись с Алексеевым. Этот разговор, по словам Михаила Васильевича, повлиял на ухудшение отношения к нему государя. Вопреки установившемуся мнению, отношения эти, по внешним проявлениям не оставлявшие желать ничего лучшего, не носили характера ни интимной близости, ни дружбы, ни даже исключительного доверия.

Несколько раз, – писал далее Деникин, – когда Михаил Васильевич, удрученный нараставшим народным неудовольствием против режима и трона, пытался выйти из рамок военного доклада и представить царю истинное освещение событий, когда касался вопроса о Распутине и о военном министерстве, он встречал хорошо знакомый многим непроницаемый взгляд и сухой ответ:

– Я это знаю.

Больше ни слова.

Но в вопросах управления армией государь всецело доверял Алексееву"».

«Слишком поздно, чтобы идти в церковь. Посылаю тебе бумагу от нашего Друга, которую дай, пожалуйста, прочесть Алексееву», – писала Императрица мужу.

Неизвестно, что это была за бумага, неизвестно, передал ли ее Николай Алексееву, неизвестно, читал ли ее генерал, но известно, что никаких военных советов, исходящих от «нашего Друга», в Ставке не принимали, хотя Государыня их время от времени передавала.

«…наш Друг шлет благословение всему православному воинству. Он просит, чтобы мы не слишком сильно продвигались на севере, потому что, по Его словам, если наши успехи на юге будут продолжаться, то они сами станут на севере отступать, либо наступать, и тогда их потери будут очень велики, если же мы начнем там, то понесем большой урон. Он говорит это в предостережение».

Замечателен и ответ Николая:

«Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия южнее. – Но, прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу».

Понятно, что не потому, что послушались Распутина, скорее его правильные в каких-то случаях советы лишь раздражали генералов, как раздражали архиереев отдельные удачные советы в области церковной.

«Он находит, что во избежание больших потерь не следует так упорно наступать, – надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном счете победа будет на нашей стороне, – можно бешено наступать и в 2 месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, – а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови» – вот еще одна распутинская рекомендация, изложенная Императрицей в письме к главнокомандующему русской армией, и в ней звучит настойчивый мотив: главное – не торопиться, главное – беречь русские жизни. Оценить его с военной точки зрения нелегко, но крестьянская мысль прослеживается здесь очень четко:

«Наш Друг надеется, что мы не станем подниматься на Карпаты и пытаться взять их, так как, повторяет Он, потери будут слишком велики»; «Милый, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не послушался твоего приказа о приостановке наступления <…> Он говорит, что снова будут бесполезные потери <…> Зачем упорно лезть на стену, разбивать себе голову, зря жертвовать жизнью людей, словно это мухи?»; «Наши генералы не щадят „жизней“ – они равнодушны к потерям, а это грех», – писала она день спустя, и в этих рассуждениях несомненно чувствуется влияние Распутина.

«Только что получил твою телеграмму, в которой ты сообщаешь, что наш Друг сильно расстроен тем, что мой план не исполняется, – отвечал Государь и далее, объяснив Императрице причины этого изменения, писал: – Эти подробности только для тебя одной – прошу тебя, дорогая! Передай Ему только: папа приказал принять разумные меры».

Боялся ли он измены, распутинской болтливости или просто был дисциплинирован и осторожен, но Александра Федоровна все равно привлекала Распутина к военным советам, окрашенным в религиозные тона:

«Солнышко мое, пожалуйста, не торопись с польскими делами – не позволяй наталкивать тебя на это, пока мы не перейдем границы, – я всецело верю в мудрость нашего Друга, ниспосланную Ему Богом, чтобы советовать то, что нужно тебе и нашей стране, – Он провидит далеко вперед, и поэтому можно положиться на Его суждение».

Или вот такое очень важное место:

«Если бы только Алексеев принял икону нашего Друга с подобающим настроением, то Бог, несомненно, благословит его труды с тобой. Не бойся упоминать о Гр. при нем – благодаря Ему ты сохранил решимость и взял на себя командование год тому назад, когда все были против тебя, скажи ему это, и он тогда постигнет всю мудрость и многие случаи чудесного избавления на войне тех, за кого Он молится и кому Он известен…»

А месяц спустя: «Досадно, что масса людей пишет гнусные письма против Него (Гр.) Алексееву».

Но гораздо досаднее было иное обстоятельство:

«По доходившим до меня сведениям пропаганда против императрицы, которой ставилось в вину ее знакомство с Распутиным, стала распространяться по всей армии, в особенности же в тыловых частях. Эти сведения я счел долгом доложить со всеми подробностями Его Величеству. Упоминание имени Распутина было Государю, видимо, болезненно неприятно», – вспоминал дворцовый комендант В. Н. Воейков.

Что же касается генерала Алексеева, то он так же, как и весь генералитет, был настроен резко против Распутина и от Императрицы этого не скрывал.

«Ваше величество, – ответил ей генерал, – глас народа – глас Божий. Я, верный слуга своего государя, готов сделать все для его облегчения, но не могу допустить присутствия здесь человека, о котором народ и армия единодушно самого отрицательного мнения» – так писал Мих. Лемке в своей книге «250 дней в царской Ставке».

«…и называет Распутина и прибавляет слово „каналья“, Вырубову, ей не помню, какой дал эпитет, потом называет императрицу, Андроникова, Рубинштейна, Мануса и еще какие-то две-три „жидовские фамилии“…» – говорил в показаниях об Алексееве генерал Николай Иудович Иванов, который и сам разговаривал с Государем о Распутине, как говорили до этого Столыпин, Родзянко, Самарин, Шавельский, Фредерике, Тютчева…

«Иванов: Когда заговорил с государем, он был удивлен. Он говорил: «Этого не ожидал слышать», но в мягкой форме.

Сенатор Иванов: Недоволен был?

Иванов: Нет, в мягкой форме.

Председатель: Вы сказали, что Распутин вредный человек?

Иванов: Я сказал, что вредный человек. Он мне сказал: «Я не ожидал этого от вас слышать». Он сказал в мягкой форме.

Председатель: Генерал, сообщите факт.

Иванов: Он мне сказал: «Благодарю за преданность». Этим закончилась наша беседа, и он попрощался со мной. И сказал это мягким тоном <…>.

Сенатор Иванов: В бытность вашу в Ставке, когда Ставку должен был покинуть П. М. Кауфман, какие были на то причины?

Иванов: Из Ставки он уехал в Государственный совет, но перед этим имел разговор с государем относительно Распутина. Государь тогда его обнял и поцеловал, а потом читаем в газетах, что он отчислен от должности главнокомандующего.

Сенатор Иванов: А почему его отстранили?

Иванов: Говорили тогда, что из-за доклада государю о Распутине».

Тут вот что важно отметить. Именно Распутин стал одной из ключевых причин того непонимания, охлаждения, обиды, которые возникли между Церковью и Государем, с одной стороны, и армией и ее главнокомандующим – с другой. Отдельные люди, называющие себя сегодня монархистами, часто говорят, что как раз именно две эти силы – армия и Церковь – предали Императора в феврале 1917 года, не выполнив свой долг и перейдя на сторону Временного правительства. Противники Государя, напротив, убеждены, что отречение совершил он, и это было и его ошибкой, и преступлением. Но какое бы из этих двух мнений ни было ближе к исторической истине, нет сомнения, что Григорий Распутин помимо своей воли был одним из центральных звеньев этого раздора, и то, что могло еще как-то сойти с рук в мирное время, в войну стало донельзя раздражающим фактором.

Трудно было найти человека, который оставался бы равнодушен к слухам о нем в воюющей армии. В особенности это касалось офицерства – солдаты реагировали проще и отчасти воспринимали Григория как своего, но офицерство и прежде всего высший командный состав были возмущены, и разница этого восприятия, к слову сказать, тоже была неслучайной и не сулящей ничего доброго.

Михаил Лемке писал в дневнике о некой карикатуре, «изображающей: слева Вильгельма, меряющего метром длину германского снаряда, а справа Николая, меряющего, стоя на коленях, аршином… Распутина… И все хохотали, никто не считает нужным стесняться… Развал полный».

Это реакция офицеров. А вот другое свидетельство:

«Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи… все беды и напасти, постигшие нашу армию, все затруднения в тылу валят на голову Распутина, – писал в своих записках участник Первой мировой войны, выходец из крестьян, дослужившийся до младшего офицерского чина, Дмитрий Прокофьевич Оськин. – Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.

– Но все же как к нему относятся? – настойчиво спрашивал я Ларкина.

– Да как относятся? Говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай, и ей надо, муж-то на фронте. Ведь и наши бабы в деревне, смотри, как балуются с австрийцами».

«Меня особенно заботили не войска и их мощь, в которой я в то время не сомневался, а внутренние дела, которые не могли не влиять на состояние духа армии, – вспоминал генерал Брусилов. – Постоянная смена министров, зачастую чрезвычайно странный выбор самих министров и премьер-министров, хаотическое управление Россией с так называемыми безответственными лицами в виде всесильных советников, бесконечные рассказы о Распутине, императрице Александре Федоровне, Штюрмере и т. п. всех волновали, и можно сказать, что, за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство».

О том же самом говорил и один из создателей Красной армии генерал Лукирский: «Накануне революции февральской 1917 года в среде офицеров Генерального штаба старой армии определенно сложилось недовольство монархическим строем: крайняя неудачливость войны; экономический развал страны; внутренние волнения; призыв на высшие посты в государственном аппарате лиц, явно несостоятельных, не заслуживающих общественного доверия; наконец, крайне возмутительное подпадание царя под влияние проходимца (Григ. Распутина) и разрастание интриг при дворе и в высших государственных сферах. Поэтому февральская революция была встречена сочувственно в основной массе всего офицерства вообще».

Протопресвитер Шавельский приводит в мемуарах свой разговор с генералом Алексеевым: «Знаете, отец Георгий, я хочу уйти со службы. Нет смысла служить: ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим…»

Шавельскому же принадлежит и еще одно воспоминание: «Не заезжая в Ставку, я проехал с фронта в Петроград и 13 мая присутствовал на заседании Св. Синода. По окончании заседания ко мне подошел митрополит Питирим.

– О<тец> протопресвитер! Ее величество поручила мне переговорить с вами по весьма серьезному делу, – обратился он ко мне. – Когда бы нам сделать это?

– Странно! – ответил я. – Перед отъездом из Ставки я каждый день виделся с Императрицей, беседовал с ней, но она ни словом не обмолвилась о предстоящей мне беседе с вами.

– Да. Но ее величество поручила мне… Так где же и когда мы переговорим с вами?

– Где угодно, – ответил я, – у вас ли, у меня ли. Я уезжаю в Ставку во вторник 17 мая.

– Может быть, мы сейчас же, здесь побеседуем? – предложил митрополит Питирим.

Я, конечно, согласился. Мы отошли к окну, что против синодального стола и, стоя, начали беседу. В синодальном зале никого уже не было. Только у входных в синодальный зал дверей стояли Тверской архиеп. Серафим, протоир. А. А. Дернов и и. д. товарища обер-прокурора В. И. Яцкевич.

– Так вот, – начал митрополит, – ее величество очень обеспокоена, что в армии много разговоров о Григории Ефимовиче. Какое кому дело, что хороший человек стоит около царской семьи? А вот мешает же он кому-то! В армии говорят и то, и то…

И митрополит передал мне почти дословно то, что я 17 марта говорил Государю. Ясно было, что мой разговор с Государем сообщен Императрице, а последнею или Вырубовою передан митрополиту Питириму с поручением «повлиять» на меня.

– Я не знаю, хороший ли человек Распутин, – как будто о нем говорят другое, но армия действительно волнуется из-за него, считая его виновником многих гадостей. Как велика ненависть к нему в армии, можете усмотреть из следующего… И я, не называя ни места, ни имен, рассказал эпизод 1 мая, бывший на завтраке после освящения знамен в 65 пех. дивизии.

– Если командир корпуса, заслуженный, старый боевой генерал позволяет себе такую выходку в отношении лица, столь близкого к царской семье, значит, как далеко зашло дело!

– Вот Императрица и просит вас повлиять на армию, чтобы в ней не было таких разговоров. Вас армия знает, вас она любит, – вы можете сделать это, – перебил меня митрополит.