Текст книги "Утро пятого дня"

Автор книги: Алексей Ельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Ничего не понимаю, говори яснее. Какая бабушка, какая француженка?

– Преподавательница. Она хочет мне помочь по французскому языку. А бабушка зовет на пироги. А девушка предлагает переписываться. Это после той передачи. Представляете, как здорово!

– Поздравляю. Жду тебя вечером. Поговорим, – сказал Дед.

Когда я повесил трубку, у меня было такое чувство, что мой день рождения не завтра, а сегодня. Как будто только теперь я начинаю жить. Перед будущим нет ни страха, ни тревоги. Оно – награда за все трудное, что было в прошлом.

Тогда не стоит жить

Вечером Дед встретил меня у дверей с трубкой во рту. Рыжий пенковый чубук висел у самого подбородка. Дед придерживал его рукой, вминая пальцами табак.

– Здравствуй, входи, очень хорошо, что пришел, – сказал он скороговоркой, захлопнул дверь и звонко зашлепал домашними туфлями по коридору. Он, кажется, не шел, а бежал, увлекая меня за собой. – Ты как раз вовремя, – сказал он на ходу. – Я тут кое-что придумал.

В комнате Деда было накурено и солнечно. В светлом тумане как будто покачивались книги на полках стеллажей. Большой письменный стол, два стула у окна и часть широкого дивана были заняты листами бумаги – это были карты. Самая большая из них висела на стене, она была исчерчена красным и синим карандашом; пунктирные и сплошные неровные линии пересекали ее с севера на юг, с востока на запад, кружили и петляли, кажется, по всей планете.

Я уже не раз видел эту карту. На ней были отмечены маршруты осуществленных и не осуществленных путешествий. Дед много где побывал, когда плавал капитаном торгового судна. Немало поездил он и по земле – один и с нами, кружковцами. Дед любил странствия, когда говорил о них, молодел, преображался, и тогда казалось, что ничего более важного и замечательного не существует в его жизни. Особенно он любил намечать новые маршруты. Он говорил, что нужно уметь радоваться путешествию сначала в мечтах, потом в реальности и, наконец, в воспоминаниях.

Дед усадил меня на диван, а сам опустился в любимое деревянное кресло. Сел не глубоко, на краешек, нетерпеливо перебирая ногами и попыхивая трубкой. Он явно думал о чем-то своем, веселом, путешественном, и ему хотелось поделиться планами, но он спросил:

– Так что у тебя произошло?

Я стал рассказывать, как был у замполита училища, как тот дал мне адреса людей, которые захотели со мной познакомиться, услышав передачу.

– Это хорошо, хорошо, – похвалил меня Дед, по-прежнему нетерпеливо перекладывая одну ногу на другую. – Ты обязательно пойди к француженке. В наше время нужно знать иностранный язык, мало ли куда придется поехать.

– Неплохо бы очутиться во Франции, – сказал я.

– Еще бы, – отозвался Дед. – Но ты знаешь, я тут придумал такой маршрут… – Он вскочил с кресла, подбежал к карте и широким взмахом руки словно бы рассек ее с юга на север. – От озера Зайсан по Оби до Северного Ледовитого океана! Мы поплывем на плоту из автомобильных камер. Путешествие не из легких, но зато будет, чем гордиться, а? Махнем?

– Еще бы, конечно, махнем! – обрадовался я. – У меня все лето будет свободным. Я готов хоть по воде, хоть через Каракумы.

Дед слушал, улыбался, сопел и хлюпал трубочкой. В глазах его было что-то совсем молодое, даже мальчишеское. Каким он бывает разным, наш Дед, – когда грустит, когда сердится, когда мечтает…

– Каракумы, говоришь? Каракумы, Каракумы… А что ж! Это совсем неплохая идея. Мы пересечем всю Среднюю Азию. Самарканд, Бухара…

– Для такого пути нужен верблюд или вездеход, – заметил я.

– Чудак, – остановил меня он. – Ехать нужно знаешь на чем? На детских самокатах! Да-да, детские самокаты с велосипедными моторчиками – вот наш транспорт. Он не тяжелее тросточки. А проходимость!

– А перегрев? – спросил я в тон Деду. – Велосипедным моторчикам трудно будет в такую жару. Вы помните, у вас даже в Карелии едва тянул. Вы еще называли свой велосипед упрямым ослом, когда моторчик отказывался тащить в гору. Вы еще завидовали нам, что мы на обычных дорожных велосипедах. Крути себе педалями и крути.

– Упрямым ослом? – Дед задумался. – Ослы. А что ж. Ослы – это прекрасно! – воскликнул он. – Именно ослы, как я раньше не сообразил? Мы отправляемся в Среднюю Азию, покупаем там двух ишачков, садимся верхом и медленно, почти недвижно начинаем плыть по пустыне. Кругом колючки да пыль, да выжженная равнина, а мы будем плыть и плыть на ишачках, покачиваться, дремать и думать. Вот уж когда можно будет обо всем хорошенько подумать!

Дед быстро вложил в рот черный мундштук, затянулся, выпустил на волю клуб дыма, потом в одно мгновение очутился возле стола. Он был так взволнован, что оставил свою трубку в черной чугунной пепельнице. Я был удивлен, что мы так быстро пересели с одного вида транспорта на другой, но не стал прерывать Деда. Путешествие на ишачке мне тоже пришлось по душе.

– А если надоест равнина, – продолжал Дед, – мы сможем подняться в горы. Да-да, не улыбайся. Ишаки сильные. Они поднимут нас в такое высокогорье, где лишь вечный снег.

– А я и не улыбаюсь, – сказал я. – Снег, так снег, я на все согласен. Я улыбаюсь от удовольствия.

– Но только, – таинственным шепотом сказал Дед, – никому ни слова: перехватят, опередят. Такие идеи под ногами не валяются.

Теперь и мне путешествие показалось таким реальным, что я уже больше не мог сидеть на диване, заходил по комнате вместе с Дедом. Комната стала тесной, сдавленной стенами, я не выдержал и распахнул окно. А Дед вновь подошел к географической карте.

– И ничего себе кружочек мы сделаем! Ты только взгляни. Начнем вот отсюда, видишь? Ну, здесь еще жара, скорпионы и тарантулы, а дальше… дальше хребты, обвалы, пропасти, горные реки, разреженный воздух и эдельвейсы. Ты когда-нибудь видел эдельвейсы? Не просто цветы – легенда.

– И еще там беркуты, – сказал я.

– И горные туры, – сказал Дед.

– А чем мы будем кормить наших ослов? – неожиданно пришло мне в голову.

– В самом деле, чем? – озадаченно переспросил Дед.

– И еще, говорят, ослы лягаются, когда им все надоест, – пошутил я.

– Да уж, эти создания чертовски упрямы, – удрученно сказал Дед. – Они и в самом деле могут остановиться посреди перевала, и тогда я просто не знаю, как быть.

– Придется развести костер, зарезать ослов на шашлыки, а самим тащить поклажу, – невесело сказал я, сожалея, что так быстро закончилось путешествие по дорогам и тропам Ходжи Насреддина.

Дед ничего не ответил. Он стоял около карты, но не смотрел на нее, глаза его глядели куда-то в угол и вниз.

– А ведь в этом что-то есть, – вдруг опять приободрился он.

– В чем – в этом?

– В ногах… Ты молодец, умеешь подкидывать идеи. Я сейчас тебе объясню. Я уже, кажется, все нашел. Ослы отпадают, это ясно. Но ты опять подсказал, как нам быть. Мы пойдем пешком. На своих двоих. А называться наш переход будет так: от Белого моря до Черного. И никакого транспорта, никаких вещей. Я давно об этом мечтал.

– А успеем мы за одно лето?

– Не беда, если и не успеем за одно, пройдем за два, даже пусть за три, если потребуется.

– А что, если нам погрузить вещи на тачку? Я сам ее сделаю. Будет легонькая, что надо.

– Ловко придумано! Молодец! – Дед был счастлив, вовсю кочегарила его трубка. – Эх, беда, – внезапно огорчился он. – Я где-то читал, что австралийские парни уже отправились вокруг света таким способом. Да, тачки не годятся. Нам не пристало быть мелкими подражателями. Уж если подражать, так подражать грандиозно. Мы пойдем, как ходили великие и древние странники, пилигримы. С посохом! С обыкновенным сучковатым посохом. А что? Странники с посохом. В наше-то время. Неплохо звучит! И пусть все мчатся на своих автомобилях сломя голову. А мы будем купаться в озерах и речках, станем разводить костры и варить кашу. Спать будем в стогах. Мы отпустим бороды… – Дед замолчал, посмотрел на мое лицо, раздумывая, вырастет на нем борода или нет, усомнился и все-таки продолжил так: – И, похожие на сказочных лесовиков, выйдем к морю и воткнем наши корявые посохи в песок какого-нибудь фешенебельного черноморского пляжа.

– А не заберут нас как бездомных бродяг? – спросил я.

– Путешественник не бродяга, – строго сказал Дед. – В наших обликах должна быть броская определенность. Изюминка. Нужно, чтобы каждый еще издали понял, с кем имеет дело. Я, кажется, знаю, что нам нужно. Я это видел вчера или позавчера. И это совсем недалеко от нас, в магазине «Динамо». Только бы не раскупили. Ах, чудак, как я раньше не догадался! Знаешь что? Собирайся, а то расхватают. Это же не ботинки, а гусеничные трактора! Подошва, кажется, вырезана из колес самосвала, а широкие крючки, вместо петель, блестят, как пуговицы баяна.

Дед пренебрежительно отшвырнул стоптанные шлепанцы, втиснул ноги в свои повседневные черные ботинки. Чтобы удобнее было их шнуровать, он поднял правую ногу на краешек стула. Но что это? Почему так упирается в живот колено? Почему Дед так хрипит, свистит, покряхтывает, отдувается? А вот и кашель. Кашель заядлого курильщика. Дед вытер вспотевшее лицо и грузно опустился в кресло. Я впервые так ясно увидел, что наш Дед именно дед, старик, переживший две войны, ранения, океанские штормы и еще что-то такое, что не пересказать, не передумать.

– Да-а, уже не тот… брюхо мешает, – печально сказал Дед. – Уж не твои семнадцать. Ты даже не представляешь, с каким отвращением я иногда смотрюсь в зеркало. Пожалуй, прощай дальняя дорога, – совсем загрустил Дед.

Я сидел на диване и не знал, чем и как утешить Деда. Эх, если бы я мог поделиться с ним своей молодостью! А может быть, именно сейчас ему нужно выбраться к деревьям, солнцу, придорожным канавам, где он, как уже было в прошлое путешествие, выбросит снотворные и нитроглицерин, где любимой походной иглой, похожей на шило, он заузит в поясе свои брюки, где на клеенке мы разложим колбасу и хлеб и пыльными руками начнем есть непередаваемо вкусную дорожную пищу. Будут плыть в неизвестность облака, будут проноситься перед нами машины, будут озабоченно ползать муравьи по нашим ногам, а мы улыбнемся друг другу, и станет ясно, что каждый из нас думает: «Вот это по мне, это жизнь!»

– Ты уж прости, – буркнул Дед. – Сегодня мы не пойдем в магазин.

– А завтра?

– Завтра? – Дед прищурился, вложил в рот мундштук трубки, почмокал, попыхал дымом. – Завтра? – Глаза его стали веселыми и горячими, как недавно, когда он мечтал. – Никакого завтра не будет, идем сейчас же. У меня нет времени ждать… Ты только посмотри, где мы еще с тобой не побывали!

Дед вскочил с кресла, подбежал к карте, подбросил к ней руку. Так подбросил, будто смахнул со стены все города, горы и океаны, чтобы крепко-накрепко зажать их в кулаке.

В комнате над дверью что-то затрещало. Только тут я заметил новый большой звонок, он висел на проводах, перекинутых через гвоздь. Дед услышал, забеспокоился, подбежал к письменному столу, выдернул один за другим ящики, отыскал маленькую стеклянную ампулу и быстро вышел. Я знал, что за стеной лежала в постели его больная внучка. Дед уже месяц ухаживал за ней днем и ночью.

– Леня, будь добр, сбегай в аптеку, – попросил Дед, вернувшись. – Она на углу улицы Желябова и Невского. Получи лекарство. Знаешь, там, где выдают по рецептам. – Дед дал мне какую-то бумажку, и я помчался.

* * *

Вернувшись, я застал в комнате Деда двоих наших кружковцев – Руслана и Люду. Они чинно сидели рядышком на стульях у окна. А на диване полулежал Андрей.

– Здравствуйте, – сказал я радостно.

– Привет, привет, знаменитость, – усмехнулся Андрей. Руслан и Люда кивнули.

Смущаются, подумал я. Пришли посоветоваться насчет свадьбы. Если бы я не знал об их недавнем решении, никак бы не подумал, что передо мной сидят жених и невеста, такие они разные: высокий, тощий, с виду сумрачный он, и маленькая, тоненькая, озорная и лукавая она. Густые черные волосы Люды вились мелкими колечками, спадали на плечи, на голубое платье. Она крепко держалась за края стула. Я подумал, что еще немного – и она не выдержит этой чинной неподвижности, быстро встанет, рассмеется, начнет подшучивать над всеми нами. Руслан сидел прямо, сосредоточенно и будто что-то мял, скручивая длинными пальцами. Он всегда так делал, когда волновался.

Я отдал Деду лекарство. Дед поблагодарил и больше не сказал ни слова. Низко склонилась его голова, редкие седые волосы были растрепаны, очки сползли на кончик носа. Сидя в кресле, Дед грустно потягивал трубочку, сопел, покашливал. Его было просто не узнать. Куда девались энергия и веселость? Что тут произошло?

Я сел на диван рядом с Андреем, хотел сказать что-нибудь забавное, пошутить, но меня смутила необычная тишина в дымной комнате Деда. Как будто что-то очень важное нарушилось с моим появлением. Никто не смотрит на меня, никто не ждет моих слов. Лица у всех напряженные, вызывающе топорщится клочковатая борода Андрея.

– Вот, пожалуйста, – сказал вдруг Дед горячо и громко, показывая на меня рукой: – Я вам говорил о его успехе. Так он теперь тоже конченый человек.

«Вот так да, – подумал я. – Какой же я конченый человек? Все у меня складывается как нельзя лучше». А Дед продолжал:

– Теперь и он захочет персональный стол.

– Он не захочет, – сказал Андрей. – Он всю жизнь будет сочинять что-нибудь дамское, – Андрей хохотнул, – о станках для француженок.

Зачем он так зло шутит? Когда у Андрея бывали удачи, когда все хвалили его у нас в кружке, я радовался за него, гордился им. А он всегда говорил о моих стихах что-нибудь такое… И сегодня он особенно язвителен.

– При чем тут дамское? – взорвался Дед. – Он написал неумело, но человечно, и это поняли многие.

– Опять вы о человечности, – недовольно сказал Андрей. – Кто знает, что это такое?

– Эгоист, – сказал Дед. Он встал с кресла, быстро заходил по комнате. Три шага вперед, три назад. – Когда ты смеешься над пороками – тебе только смешно, – говорил он. – Когда ты восхваляешь что-то или превозносишь – ты, даже не замечая этого, восхваляешь и превозносишь только самого себя. Ты как будто сводишь со всеми счеты.

– А разве мало дураков? – усмехнулся Андрей. – Почему я должен быть с ними заодно?

– Ты ни с кем не заодно. И кажется… кажется, это я во всем виноват, – внезапно заключил Дед и остановился. Голос его потускнел. – У вас хорошие специальности. У вас друзья, много книг, много дней впереди, вы уже начинаете обзаводиться семьями. – Дед посмотрел на Руслана и Люду. – И вдруг такая вот беда: не окрепнув, все бросить… Андрей, ты не должен уходить с работы.

Ах, вот они о чем, наконец-то понял я. Сегодня первый день Андрей не на работе. Я просто не мог представить, как он решился уволиться. Пока он только мечтал об этом, я думал, что он прав, и даже поддерживал его, восхищался его смелостью, его готовностью к подвигу ради любимого дела, но теперь, когда все свершилось, я думал о поступке Андрея с растерянностью, недоумением и страхом.

Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.

– Может, в чем-то вы и правы, – сказал Андрей. – Но ваш совет – от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.

– Перестань, – оборвала его Людмила, – Как тебе не стыдно.

– Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, – резко ответил Андрей.

– Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, – вступился Руслан.

Андрей даже вздрогнул, услышав слово «гениальничаешь».

– А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! – закричал Андрей.

– Боже мой, – сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. – Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?

В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.

Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей остановил меня:

– Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.

– До чего же ты злой, – вспыхнула Людмила. – Тебя никто никогда не будет любить, – произнесла она, как заклятье.

– А ты знаешь, что такое – любить? – язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.

– Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, – сказал он грустно, – что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее – пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман – что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.

– Напишу, – сквозь зубы процедил Андрей. – Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.

Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.

– Вы все скучные и трусливые люди, – сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного – это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!

Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.

Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.

– Ты и его не любишь? – глухо спросил Дед, показывая на меня.

– Да, и его, – не глядя на меня, сказал Андрей.

Я был поражен. Я уже ничего не понимал.

– Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? – тихо спросил Дед.

Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: «Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья». Как же можно не любить свою мать?

Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:

– Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.

– По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, – горько сказал Дед.

– А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, – сказал Андрей и быстро вышел в коридор.

Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.

– Он сошел с ума, – с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.

Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.

– Ну и пусть, – сказал Руслан.

– Он сошел с ума, – с прежним отчаяньем повторила Людмила.

Пришел Дед. Он был подавлен.

– Простите меня. Скоро придет врач. Встретимся завтра, на дне рождения Лени.

Дед крепко сжал в пальцах свою трубку. Седые волосы спадали ему на лоб, глаза будто спрашивали у нас троих, его учеников: «А вы? Вы тоже уйдете когда-нибудь, как ушел Андрей?»

– Оказывается, мы ничего не знаем друг о друге, – сказал Дед. – Когда я его хвалил, мне хотелось его поддержать, чтобы он дорос до самого себя. Но кто-то из нас двоих поспешил. Неужели всем вам, всем кружковцам я могу принести такое вот?..

Дед торопливо пожал нам руки, мы вышли на улицу.

– Какой Андрей все-таки жестокий, – сказала Людмила чуть не плача.

– Он всегда был таким, – ответил ей Руслан.

Я промолчал, не зная, что сказать. Мне было тревожно. Так тревожно, как никогда еще не было. Я был и за Андрея, и против него. Но не хотелось мне ни осуждать, ни обсуждать его поступки. Хотелось остаться одному, идти молча. Я понимал: в комнате Деда произошло что-то такое значительное и сложное, что взрослее меня, шире и глубже любых моих возможных суждений, но в чем я обязательно должен разобраться сам, один.

Француженка

Я долго шел по городу. По тихим, неприметным улочкам, через площади, вдоль каналов. Трудно мне было разобраться во всем, что случилось. Порой мне казалось, что я – как на дне, когда уже не хватает воздуха. Хотелось, чтобы свершилось чудо и сразу стало хорошо Деду, Андрею и всем-всем, кого я знаю и даже кого не знаю. Иногда мне казалось, что так все и будет, и тогда я шагал свободнее, увереннее, но одна улица сменялась другой, я видел новые и новые фасады домов, не похожие друг на друга лица людей, и опять приходило беспокойство.

Несколько раз я подходил то к одной, то к другой телефонной будке, набирал номер Деда, но после гудка вешал трубку. Я не знал, что сказать моему учителю, как успокоить его. Сегодня он подумал, что принес всем кружковцам несчастье. Но он принес нам счастье. Всем нам, какие бы мы ни были разные.

Я просто не представлял свою жизнь без Деда, без кружка. В кружке я стремился всерьез прояснить свое «самое-самое»… Там я был умнее, свободнее и прямодушнее, чем где-либо. Может быть, мне только так казалось, но так же казалось и всем моим друзьям-кружковцам; они признавались в этом не раз. Когда приходили к нам новенькие, я радовался за них. Наконец-то они встретились с Дедом, думал я, теперь они поймут, как мало они знают себя, людей, жизнь, прекрасные возможности, которые есть в них самих и в любом человеке. Нет, напрасно Дед решил, что принес нам несчастье. Все будет хорошо. Андрей успокоится, подумает, вернется на работу.

Я достал из кармана листок с адресами, развернул его, прочел: Загородный, тринадцать, квартира сорок семь. Юлия Семеновна Золотовская. Учительница французского языка.

Я вспомнил нашу преподавательницу в ремесленном училище. Рослую, громкоголосую, неприветливую. Подумал, что – нет, эта француженка не такая, раз она сама позвонила и приглашает к себе. Какая же она? Сколько я ни старался, никак не мог представить ее лицо, услышать ее голос, увидеть ее глаза; но чем дольше я о ней думал, тем больше мне хотелось встретиться с ней. Я сел в трамвай и поехал к Владимирской площади. Стал вспоминать все слова, какие только знал на французском языке. Оказалось, что их очень мало, и если Юлия Семеновна спросит меня о чем-нибудь по-французски, я ни за что не пойму ее.

Дом оказался старинным и высоким, с широкой лестницей, с кафельной красивой печкой в углу площадки между первым и вторым этажами.

Два пролета лестницы я пробежал, перепрыгивая через ступени. А потом остановился, зашагал едва-едва, мне стало совестно, неловко, я уж хотел было вернуться, но все-таки заставил себя подойти к дверям квартиры сорок семь и нажать кнопку звонка.

Долго никто не открывал, но вот послышались легкие шаги, потом тихий, тоненький голос. Слов было не разобрать. Я подумал, что это говорит маленькая девочка.

– Открой, – сказал я. – Мне нужно к Юлии Семеновне.

– Что нужно? – спросил тоненький голос.

– Мне нужна Юлия Семеновна. Она пригласила меня.

Дверь открылась. Я увидел седую старушку. Глаза ее смотрели внимательно и ласково.

– Юля будет позже, молодой человек, – сказала она нараспев. – А вы кто, ученик?

– Нет еще, но вообще-то да.

– Приходите, приходите позже, – сказала старушка, и дверь закрылась.

Я пошел вниз. Глухо и монотонно постукивали и поскрипывали мои рабочие ботинки. «Может быть, это и к лучшему, что ее нет дома, – подумал я. – Какой из меня француз?»

Навстречу мне по лестнице легко поднималась девушка. Тоненькая, длинноногая, в шерстяной вязаной кофточке, в белых туфлях и с белой сумочкой в руке.

Девушка подняла голову, и мне показалось, что ее большие черные глаза обрадовались, увидев меня. Я услышал голос, такой же мелодичный и детский, как у той седой старушки.

– Вы Леня? – спросила девушка.

– Леня, – сказал я.

– Тогда вы ко мне, – улыбнулась девушка и протянула руку.

Я осторожно сжал тонкие пальцы, веря и не веря, что передо мной Юлия Семеновна, преподавательница французского языка. Она была ну совсем как девочка, только высокая и смелая не по-девчоночьи. Я подумал, что мне очень трудно будет называть ее по имени и отчеству.

– Хорошо, что мы встретились. У вас было такое лицо, будто вы уходите, чтобы не вернуться больше, – сказала Юлия Семеновна, когда мы стали подниматься по лестнице.

– Это правда, – признался я.

– Вот и напрасно, – горячо сказала Юлия Семеновна. – Раз вы пишете стихи, вам обязательно нужно знать французский язык. Бодлер, Рембо, Вийон, столько прекрасных поэтов писали по-французски. Когда я услышала вас по радио, то очень удивилась и обрадовалась: оказывается, ремесленников обучают французскому языку. А ведь о них я слышала разное. Больше, признаться, плохое. Что вы хулиганистые, что вам ничего не интересно. А тут вдруг стихи, и французский… – Юлия Семеновна даже руками развела.

– Это о нас плохо говорят потому, что среди нас попадаются, конечно, и так себе ребята. А мы очень заметны, в форме. Чуть что, все валят на нас, – сказал я обиженно. – Однажды я ехал в автобусе, увидел, что у одной тетки сумочка открыта. Я ей говорю: «Закройте, а то еще останетесь без денег». А она как заорет: «Ремесло! Жулики! Сам открыл, а теперь еще издеваешься!» И требует, чтобы меня обыскали. «Да вы сначала сумочку проверьте», – сказал кто-то. Тетка порылась – все на месте. Замок – щелк, и заткнулась.

– Таких теток на всех хватает, – сказала со вздохом Юлия Семеновна. – Но я, честно говоря, тоже побаивалась ремесленников. – Она посмотрела на меня, улыбнулась и добавила: – Пока вас не услышала. Теперь вы мне расскажете о ремесленниках побольше. Я вам французский – а вы мне про себя и своих друзей, идет? – живо спросила она, снова протягивая руку. И уже перед самой дверью ее квартиры мы скрепили наш договор таинственным и крепким пожатием рук. И сразу мне стало просто и легко, как будто я встретился с давно знакомым человеком.

Комната Юлии Семеновны была большой, светлой. Никогда мне еще не приходилось видеть столько старинной мебели – резного и полированного дерева. Даже тяжелый стол окружали не стулья, а кресла с фигурными спинками. На стенах висели расписные фарфоровые тарелки, картины в тяжелых рамах. Казалось, я попал в жилье к людям совсем другого времени. Но это мне понравилось. У француженки все должно быть не как у всех.

– Бабушка, это вот и есть Леня Ефремов, – сказала Юлия Семеновна седой старушке, которая стояла с полотенцем в руках возле массивного буфета, старательно протирая тарелку с каким-то сложным рисунком на донышке.

– Да уж знаю, знакомы, – улыбнулась старушка. – Я думала, что это двоечник какой-нибудь не дает тебе житья, а потом догадалась. Вы садитесь сначала к столу, дети мои, а уж потом за науку. Мойте руки. Вы, молодой человек, наверно, прямо с работы?

– Да, прямо с работы, – сказал я, украдкой поглядывая на свои ладони в ссадинах и мозолях, на длинные, не очень-то чистые ногти.

Умывался я над большой белой раковиной, розовым душистым мылом. Вытирал руки мягким мохнатым полотенцем. Вспоминал, как мне приходилось отдраивать их после работы жестким песочком или древесными опилками, чтобы выгнать из пор и трещин кожи въедливую заводскую грязь, как потом я подходил к мокрой, захватанной вафельной вытирашке. Что и говорить, у француженки разве может быть такое? У нее, наверно, все как в Париже.

Обломком старой своей расчески я старательно причесал волосы перед маленьким зеркальцем над раковиной, расправил под ремнем складки гимнастерки, вошел в комнату.

На круглом столе, на белой скатерти рядом с неглубокими тарелками аккуратно лежали ножи, вилки, ложки – они были большие, тяжелые, должно быть, серебряные. Посредине стояла плетеная хлебница, наполненная до самого верха кусками хлеба и булки. На столе красовались хрустальная солонка, перечница и еще какие-то массивные граненые пузырьки.

– Я супа не буду. А вот Леня – обязательно, – сказала Юлия Семеновна.

Я не стал отказываться. Суп, так суп. Я вообще никогда не отказывался от еды, даже если был сыт. Дают, значит ешь. Суп оказался очень вкусным, и я только сначала стеснялся, ел не спеша, а потом все пошло, как обычно – быстро, с удовольствием.

– Молодец, – сказала старушка. – Вы, молодой человек, хорошо едите. Мужчине это к лицу.

Я подумал, что мне обязательно нужно чем-то отблагодарить приветливую и любезную старушку.

– Такой вкусный суп я ел только у своей бабушки, – сказал я, хоть не помнил ни одной из своих бабушек.

– Ешьте на здоровье, – улыбнулась старушка. – Я вам еще могу подлить.

– Леня, а кем были твои родители? – спросила Юлия Семеновна, медленно разрезая кусочек мяса и намазывая его горчицей.

– Мама была медицинской сестрой. Отец… Даже не знаю, кем он был. Он работал сварщиком, плотником, пел в театре, настраивал рояли, он все умел.

Мне показалось, что уж очень неинтересно я представил моих родителей, и я тут же вспомнил рассказы родственников о деде, в честь которого меня назвали Леонидом.

– А вот мой дед, – начал я, – сперва был пастухом. Потом выучился, стал мастером на Балтийском заводе. Без него, кажется, ни один корабль не спускали на воду. Он так разбогател, что купил тройку рысаков. Лошади у него были знаменитые, с особым шагом. К передним ногам одну подкову им приделали тяжелую, другую легкую – вот и привыкли они бегать по-особому.

– Я-то еще помню рысаков, – мечтательно сказала бабушка. – И пролетки, и конки. Помню даже, как на Аничковом мосту стояли торговки со всякими селедками. Больше всех сладостей я любила рыбьи глаза. Положу в рот и сосу вместо конфеты.

– А мне нравятся капустные кочерыжки, – признался я.

– Ой, мне тоже, – закивала Юлия Семеновна.

– Поискать, так у вас много чего общего, – благодушно сказала бабушка.

«А что, у нас и в самом деле много общего, – обрадованно подумал я. – Вот Юлия Семеновна называла имена знаменитых французских поэтов, а я кое-кого из них знаю. Бодлера, например. Не знаю, конечно, по-настоящему, но слышал, даже читал кое-что». И мне так захотелось похвастаться своими знаниями, удивить чем-нибудь таким… интеллигентным, что я сказал без всякого перехода от капустной кочерыжки:

– А я вот, между прочим, Бодлера не очень люблю.

Юлия Семеновна осторожно спросила:

– Это почему же?

Я подумал, что нужно ответить как-нибудь повозвышеннее, понеобычнее, и сказал:

– Да так. Он весь такой индифферентный.

Юлия Семеновна отвернулась от стола и начала так хохотать, что я думал, она упадет со стула. Я понял, что сказал какую-то ерунду.

– Да ладно тебе, Юлька, – сказала бабушка, тоже посмеиваясь. – Ну, чего ты над ним хохочешь. Сказал не то. Бывает.

Юлия Семеновна вышла из-за стола, все еще похохатывая, глаза у нее были веселые и влажные.