Текст книги "Утро пятого дня"

Автор книги: Алексей Ельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Береги, – сказал мастер. – Это тебе как орден за труды. Все начинается с болванки.

Открылась дверь. Вошли ребята. Володька, Завьялов, Иван Колесников. Они окружили меня, каждый хотел подержать мою деталь в руках.

– Дайте и мой кубик, – сказал Володька.

– И мой, – сказал Колесников.

– И мой, и мой, – стали просить ребята.

Мастер снова порылся в ящиках и выложил на стол еще несколько кубиков:

– Выбирайте, бракоделы. Вспоминайте свои грехи.

Ребята зашумели, заспорили, узнавая и не узнавая свои детали. В мастерской вскоре оказалась чуть не вся группа, и всем хотелось взять на память первую свою работу.

– Выходит, что я тебя ничем не отличил, – сказал мастер. – А ты ведь сегодня именинник. На вот тебе еще твой гаечный ключ, и плоскогубцы, и молоток. Можешь взять и напильник. На этих китах держится все наше слесарное дело. Без них и станок не отремонтировать, и блоху не подковать.

– Скажите, а кто из нас оказался самым лучшим учеником? – спросил кто-то.

– Самым лучшим? – переспросил мастер. – Это смотря как поглядеть. Сразу не ответишь. Хорошо работает Завьялов. Болтун немного, но это ничего, дело проходящее. Колесников – тоже старательный парень, да и ты, Леня, ничего – не жалуюсь. Многие из вас будут неплохими рабочими. Но самый лучший – вот он, Вася Степанов.

Вася стоял в сторонке. Маленький, светловолосый, лицом похожий на девочку. Он был самым тихим и скромным из всех нас. Работал он за дальним верстаком, сидел на последней парте, не бузил, не дрался. На уроках физкультуры учитель иногда посмеивался над его тощими руками, заставлял почаще подтягиваться на турнике. Но Вася едва-едва поднимал свое легкое тело и ничуть не обижался на шутки мальчишек. Он только румянился от застенчивости. Он и теперь покраснел, услышав похвалу мастера.

– Да, Вася, это верно. Уж теперь я тебе могу это сказать, на прощанье. Каждый должен знать свои достоинства и недостатки. Ты, Вася, много думаешь, когда работаешь. И не о чем-нибудь, а о деле. Я доволен всеми твоими работами. Сдавал ты их не раньше всех, но зато к твоей работе не подкопаешься. Ты взял свой кубик?

– Взял, – ответил Вася.

– Ну-ка дай на минутку, – попросил мастер. И, поворачивая металлический кубик в пальцах, стал показывать нам его. – Видите, какие у него фасочки по краям? Идеальные. А плоскость? И по линейке, и по угольнику. А штрихи? Не туда-сюда, все в одном направлении. Штрих к штриху. Залюбуешься. Это же элегантная работа, – восторженно заключил мастер. – Знаешь, Вася, оставь-ка свою работу на память. В назидание другим.

Я позавидовал Васе. Мне захотелось, чтобы и мой кубик остался у мастера на память, да и многие ребята, судя по их лицам, хотели бы того же.

– В общем, идите гуляйте, – сказал мастер. – И ни пуха вам ни пера, как говорится. Помните: ремесленник – это не халтурщик, а молодой специалист высшего класса. Так должно быть, по крайней мере. Не хочу краснеть за своих учеников. Ясно?

Мы все хором, как на линейке, ответили: «Ясно!» – но долго еще не расходились. Расспрашивали мастера, разговаривали с ним. Всех беспокоило предстоящее распределение. А потом, когда снова началась суета в коридорах училища, Володька подошел ко мне, спросил негромко:

– Лёпа, может, сходим?

– Какой разговор. Бежим!

Мы с Володькой выбежали на улицу и помчались к заводу, который был недалеко от училища.

– Если мы там все решим, мастак поддержит! – крикнул я на бегу.

– Посмотрим, – ответил Володька, шумно посапывая рядом со мной.

Вот и завод. Открываем тяжелые двери, поднимаемся по ступеням к проходной.

– Стой, Лёпа. Пропуск забыл.

– Эх, ты, чучело. Давай так, упросим.

Сегодня все должно сбываться, опять подумал я и подбежал к женщине с пистолетом на боку. Это была та самая женщина, которой я вчера соврал, что мне нужно в поликлинику.

– Ну, как здоровье? – узнала она меня.

– Нормально. У меня сегодня день рождения!

– Поздравляю, – улыбнулась женщина. – В такой день не до работы.

– А мы с другом просто так. У нас выпуск. Попрощаться идем.

– Насовсем, что ли? – огорчилась женщина.

– Да нет, не насовсем. Сегодня решится. Надо поговорить с начальником цеха.

– Давайте, давайте, а то уйдет начальник-то. Скоро конец работы.

Мы оказались на заводе без всякого пропуска. На заводском дворе возле старого грузовичка, который перевозил с места на место всякие тяжести, мы встретились с Ивановым и его напарником Сашком. Они сидели на какой-то ржавой трубе, покуривали.

– Привет поэту! – крикнул Иванов. – Как дела?

– Все в порядке. У меня сегодня день рождения. – Я был так рад, что даже не вспомнил Сашку его злую шутку на лестнице, когда мы тащили станок.

– Да ну? Это надо бы смочить, – обрадовался Иванов.

К грузовичку подошел шофер. Пнул переднее осевшее колесо, потом стукнул ногой по железной трубе.

– Наваливай, – сказал он. – Сделаем последнюю ходку – и по домам.

Иванов и Сашок нехотя встали. Володька направился через двор к цеху, я пошел за ним.

Мы быстро начали подниматься по той самой лестнице, по которой тащили когда-то станок. Слышно было, как свистят и скрежещут резцы в токарном обдирочном цехе, как чухает тяжелый кузнечный молот во дворе, в соседнем здании.

Володька первым открыл дверь в цех. Прошел мимо фанерной пристройки, где обычно располагалось все начальство, свернул направо, к верстаку, за которым работал в дни практики.

– А, Володя, здравствуй, – приветливо сказал его бригадир, Андрей Егорович, невысокий лысый мужчина с большим животом. Лицо у него было одутловатое, добродушное. – Ты знаешь, я еще не поговорил с начальством. Тут была такая горячка, не покурить. Прибор забраковали, пришлось все перековырять. Но ты не волнуйся, я потолкую.

– Мне нужно сегодня, – сказал Володька. – Чтобы в ремесленном знали.

Он волновался, даже побледнел. Он, должно быть, не ожидал, что бригадир затянет с этим, теперь самым главным для моего друга разговором.

– Поговорю, поговорю. Все будет как надо. Потерпи до завтра. Сегодня, вроде, и начальника-то нет. Ты прости, мне надо закончить побыстрее. Мы тут вкалываем без передыху. – Бригадир показал на детали, разложенные на верстаке. – Как бы с зарплатой не погореть в этом месяце, – озабоченно сказал бригадир. Ясно было, что ему теперь не до нас.

– Володька, идем, – сказал я. Мой друг уныло попрощался и нехотя пошел за мной.

– Не волнуйся, наладим, – подбодрил я. – Дядя Яша не такой. Он поможет. – Я почему-то очень верил в удачу.

Мы прошли через весь большой цех, сначала прямо, потом налево, мимо длинных верстаков.

Дядя Яша занимался своим делом. Его большой «сверхпрецизион» работал, как всегда, бесшумно. Под плексигласовым колпаком широкой струей бежала эмульсия. Корундовый камень с алмазной крошкой плавно полз вдоль блестящей детали. Дядя Яша повернулся к нам, спросил:

– Вы еще здесь?

– Да не совсем, – сказал я.

– Пришли посмотреть?

– В общем, нет.

– А чего тогда? – удивился дядя Яша. – Или, может быть, станок не нравится?

– Нравится, – сказал я, – еще как.

– То-то же, – улыбнулся дядя Яша. – Может, и вместо меня придется работать. Я еще годика два – и на покой. Свое открутил.

Корундовый камень подошел к самому краю детали, сработала автоматика, и он плавно пополз в обратную сторону.

– Машина умная. Ее бы только в хорошие руки, – сказал дядя Яша.

Мы с Володькой переминались, делали вид, что нам все интересно, а я все думал, как бы получше начать разговор.

– Дядя Яша, знаете что? – наконец решился я.

– Ну, говори, что замолчал?

И тут, как-то сами собой сорвались совсем не те слова:

– День рождения у меня, понимаете?

– Как же, понимаю. И поздравляю. Сколько тебе?

– Восемнадцать, то есть семнадцать, – запутался я.

Дядя Яша засмеялся.

– Так сколько же? Может, все двадцать, а ты забыл?

– Да нет, семнадцать, – совсем смутился я. – Но хотел я не про это…

– Он за меня пришел просить, – сказал Володька.

– Насчет чего? – поинтересовался дядя Яша.

– Надо, чтобы его оставили в этом цехе, – сказал я. – Володька работает лучше всех нас.

– Кончай ты, Лёпа, – рассердился Володька.

– Точно-точно, – горячо сказал я. – Он даже руки себе лекарствами сжег, чтобы они не потели.

– Да хватит тебе, – еще больше рассердился мой друг. А дядя Яша слушал, не перебивал. Смотрел то на меня, то на Володьку, то на деталь, вдоль которой все еще полз круглый камень.

– Володька с бригадиром договорился. А тот что-то тянет. Наш мастер, в общем, не против, но все это не от него, оказывается, зависит. Нужен запрос.

– Все ясно, – остановил меня дядя Яша. – А у тебя у самого-то как?

– Еще не знаю.

– Да, – сказал дядя Яша. – Дело трудное. В цехе у нас народу хватает. И работа, конечно, не для каждого. К ремесленникам отношение, прямо скажем, не совсем. Оно и понятно – вы люди временные. Поучились – и рассовали вас по разным местам. Да и дело вы еще знаете слабовато. И зеленого еще много: чуть что – заленился, сбежал, проволынил. А тут работать надо как полагается. Дело есть дело. Даже не знаю, как теперь быть. – Дядя Яша выключил станок. Вытер ветошью руки, помолчал, подумал. – А с другой стороны, без молодняка тоже никуда, – сказал он, доставая папиросу. – Как у вас там с отметками? – спросил он.

– У Володьки хорошо, а у меня похуже, – сказал я.

– Ну, а с площадью как? Домашние или из общежития?

Я даже удивился, что мы ни разу с дядей Яшей не говорили об этом.

– У Володьки мать, отец, – сказал я. – А у меня родственники.

– А где родители? – спросил дядя Яша. Он, кажется, тоже был удивлен, что не знал об этом.

– Мать умерла в блокаду, – сказал я. – Отец – сразу после войны.

Дядя Яша вздохнул, достал спички, но открывать коробок не стал.

– Ну вот что, – сказал он. – Теперь уже конец работы. А завтра посмотрим. Завтра у нас партсобрание, я поговорю. Твоя фамилия Ефремов? – спросил он у меня.

– Да, – сказал я. – А его – Палтышев.

– Обещать не обещаю, – сказал дядя Яша. – Но поговорить – поговорю. Только уж если выгорит – смотрите у меня! Понятно? – Дядя Яша выставил ладонь и ударил по ней кулаком.

– Понятно, спасибо, – сказал я.

– Спасибо, – сказал Володька.

– Ладно-ладно, насчет спасиба – еще посмотрим. До завтра. Гуляй на своем дне рождения. Да лишнего не пей.

Из цеха мы не шли, а бежали. За дверью, на лестнице, Володька шлепнул меня по спине.

– Ну, Лёпа, ты и даешь, – сказал он о чем-то таком, что трудно было объяснить иначе. А мне и не нужны были никакие объяснения.

Закусочная

Мы попрощались с вахтером, выбежали на улицу, помчались к училищу. Я хотел еще немного побыть с ребятами, поблагодарить мастера, напомнить ему, что если он сможет, мы ждем его у Деда.

Мы добежали до угла дома. У ларька выстроился хвост любителей пива.

– Эй, поэт, давай-ка сюда! – услышал я сиплый окрик. Это был Иванов. Он и Сашок стояли в очереди. Мы подошли.

– Давай-ка я тебе хоть пивка поставлю, – сказал Иванов. – Может, когда и про меня напишешь.

Я не знал, как быть. Отказываться было неудобно. Да и чего отказываться, выпью кружечку – и все тут. Человек предлагает от чистого сердца, улыбается.

– Нам с Володькой одну на двоих, – сказал я.

– Непорядок, непорядок, – загудел Иванов. Мужчины в очереди тоже заулыбались.

– Необстрелянные еще, – сказал кто-то.

– Подумаешь, – сказал я. – Мы и не такое пили, и то ничего.

– Хорошо сказал, хорошо, – похвалил меня Иванов. – Тогда, может, по сто грамм? А что? Раз – и проглотили. От ста грамм ничего не будет. Только веселье. – Иванов слегка толкнул меня в бок. – Пошли, тут закусочная недалеко.

– Нет, нам некогда, – сказал я. – Да и денег не хватит, – прибавил я зачем-то.

– Деньги что, деньги – мякина. Вон сколько у меня денег. – Иванов достал из кармана брюк смятые купюры. Их было и в самом деле много. – Зарплату получил, – сказал Иванов.

– Ты их не очень-то угощай, – посоветовал кто-то.

– Да чего там, чего там. У поэта день рождения. А я, может, его поклонник. Может, и сам чего почитаю. Послушаешь, а? У меня в тетрадочке много всякого. Про любовь, про птичек-бабочек. Так что рванули, парни. Это мы мигом. Раз, два-с – и никаких колбас. Сашок, давай-ка ходом. Ребятишки торопятся.

– Не надо, зачем, – уже рассердился я. Но Иванов взял меня и Володьку за плечо, стал подталкивать:

– Шагай, шагай, молодняк. Чего это вы такие робкие? Тоже мне, рабочий класс! В праздник все можно, а от стопочки ничего не будет. Гарантия.

Я не знал, что теперь делать. Ноги шли сами собой, вырываться было смешно и стыдно. И потом, попробуй вырвись! Рука Иванова лежала на моем плече, как увесистая металлическая болванка. Сашок угрюмо шагал рядом. А может быть, и в самом деле ничего не будет от ста граммов? Зачем обижать человека? Он ведь от всего сердца. Володька тоже идет, не сопротивляется. Выпьем, отметим, что у нас все хорошо получается, и бегом в училище. Все трезвые, а мы того… Страшное и привлекательное было что-то в нашей быстрой ходьбе к закусочной. Чем дальше я уходил от пивного ларька, тем тревожнее было мне, и все чаще я поглядывал на Володьку, даже успел ему шепнуть: «Может, смоемся?». Друг только неопределенно пожал плечами, и эта его неопределенность ненадолго успокоила меня, а потом снова пришло волнение, да такое, будто зажгло все внутри.

– Отпустите, – взмолился я. – Нельзя нам напиваться.

– А мы и не собираемся напиваться, дружище. Вот и она, родимая. Влезайте. У меня тут знакомая есть, Шурочка. Она мигом.

Народу в закусочной оказалось порядочно. Мужчины мусолили потухшие папиросы, позвякивали стаканами, галдели. Мы нашли свободный столик в углу, опустились на стулья солидно, без спешки. Иванов небрежно отодвинул в сторону грязную посуду и предложил:

– Что, мужики, дернем по полтораста?

– Можно и по полтораста, – вяло согласился Сашок. Мы с Володькой переглянулись. Я со страхом, он как будто с удовольствием. Как будто не раз ему приходилось пить по полтораста и даже больше. Он-то что, он, может быть, и выдержит. А что будет со мной? «Не надо, – хотел я сказать, – зачем?» Но стало стыдно. Хотелось быть таким же солидным мужиком, как Иванов, и уж по крайней мере не хуже Володьки. Мне теперь начинало даже нравиться, что я попал в настоящую мужскую обстановку, что пить мы будем из граненых стаканов и без скидок – одному поменьше, другому побольше. И еще я подумал, что с завтрашнего дня смогу в разговоре среди мужиков на равных, запросто сказать: «Вылакали мы это сначала по полтораста, чувствуем – мало. Добавили…» А вдруг я так напьюсь, что не смогу прийти на день рождения?! Ну уж нет! Что бы там ни было, а приду. Проветрюсь по дороге.

– Шурочка, голубушка, – игриво обратился Иванов к толстой буфетчице, – нам по полтораста и сосисок… Мужики, сколько сосисок?

– Да что там, не есть пришли, – вяло отмахнулся Сашок. – Сколько положит.

Пока дожидались водки и сосисок, молчали. Даже разговорчивый Иванов сидел, помалкивал. Так, наверное, и полагается в солидной мужской компании, подумал я.

Но вот стаканы и сосиски с картошкой на столе. Иванов первым поднял граненый стакан. Водки в нем было не так уж много.

– Ну, поехали, – сказал он и шумно выдохнул в сторону. А потом одним махом влил водку в разинутый рот.

Сашок поднес к губам свой стакан, сморщился.

– Бывайте, – буркнул он и тоже выпил одним духом.

Когда пил мой отец, он тоже морщился, вспомнил я. И сразу припомнилось: «Бойся первых рюмок». Но вот уже выпил и Володька, тоже духом вылил водку в рот. Начал пить и я. Глотками. Не дыша. И какой-то голос с горечью подсказал: «Все, теперь начнешь пить, как отец». Я не допил, водка потекла по губам. Обожгло рот и глотку. Я сморщился.

– Ты хлебцем занюхай, хлебцем, – посоветовал Иванов. Он сунул мне под самый нос кусок горбушки.

– Ну вот, поздравляем. Чтобы жилось, не чесалось, – весело сказал Иванов. – Теперь навались на сосиски. Для первого раза без закуски нельзя.

Иванов быстро умял сразу две сосиски. Сашок нехотя ковырялся в картошке. Володька ел сосредоточенно, посапывая.

– Доедай побыстрее, – сказал я. – Надо бежать, нас ждут.

Володька почему-то вяло промямлил в ответ: «Успеется».

– Ну, в общем, ты как хочешь, – рассердился я. – А мне пора. Мне еще продукты надо купить и всякое такое. И вообще…

Я встал, начал шарить по карманам, хотел расплатиться и уйти. Все теперь страшило меня: дымное помещение, галдеж, смех, выкрики, лица мужчин.

– Слушай, тютя, мне это надоело, – рассердился Иванов. – С тобой – как с человеком, а ты, как прыщ, выскакиваешь не по делу.

– Да вы поймите, – взмолился я. – Вам-то что, хоть весь вечер сиди. А у меня сегодня гости будут. Каким я приду к ним? Не хочу я больше, пойду. Дурак, что согласился раньше.

– Садись ты, – сказал Сашок и дернул меня за гимнастерку. Я плюхнулся на стул.

– Все будет в ажуре, не беспокойся, – сипло уверил меня Иванов, и вдруг пропел негромко: – «Улыбнися, Маша, ласково взгляни».

Я понял, что мне не уйти, пока не отпустят Иванов и Сашок.

Я быстро хмелел. Пришла легкость, уверенность, стало весело. Галдеж в закусочной удалялся и приближался, как накаты волн. Спины, головы, глаза, рты – все расплывалось, покачивалось. Сознание то подергивалось теплым туманом, то вдруг становилось острым и светлым, как в минуты душевного подъема. Хотелось сказать что-нибудь приятное моим друзьям-соседям, затеять какой-нибудь значительный разговор, признаться, пооткровенничать, доказать Сашку, что я не какой-нибудь лопух и зря он потешался надо мной.

– А знаете, мужики, – лихо начал я, наспех проглотив кусок сосиски, – надо быть островом.

– Кем-кем? – не понял Иванов.

– Островом. Чтобы – пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

– Это что, твоя поэма? – спросил Иванов.

– Это Пушкин, – сказал я значительно.

– Пушкина знаю, как же, как же.

– Вместе трубу грузили, – усмехнулся Сашок.

– Не по делу, Сашок, не по делу. Пушкина я еще в школе учил: «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» – с выражением прочел Иванов.

– Эх ты, серость, – усмехнулся Сашок. – Тебе что Пушкин, что Пушкин.

Иванов смутился, прожевал сосиску, откашлялся, потом строго посмотрел на своего помощника.

– А вообще ты прав, – сказал я, чтобы поддержать Иванова, – если не будешь островом, сразу набок – хлоп! И еще нужно дверь за собой не захлопывать. Ну, в общем, не хлопать дверью.

Я чувствовал, что как-то не так сказал, нескладно. Иванов слушает и удивляется. А Володька даже есть перестал. Лишь один Сашок по-прежнему равнодушно поковыривает в картошке алюминиевой вилкой.

– А то ведь захлопнешь дверь, человек обидится, и потом уж никак, потом уже только на себя рассчитывай, на свою звезду, – горячо продолжал я, чтобы поскорее прояснить свою мысль. – Звезда, она, конечно, есть у всякого, но она такая – и туда, и сюда…

– Как повернешь, – буркнул Иванов.

– Вот-вот, как повернешь, – обрадовался я, что меня понимают. – То она плывет в лодочке, как Монтень, то как это…

Я изо всех сил старался вспомнить что-нибудь поумнее из того, что говорил мне Андрей, или Дед, или мастер, но слова и мысли сами собой уплывали от меня в туман. Володька стукнул меня ботинком по ноге. Сашок смотрел на меня с какой-то странной ухмылочкой. А Иванов сказал:

– Пробуксовочка вышла, пробуксовочка. Надо бы смазать. – Он повернулся к буфетчице и гаркнул: – Шурочка, голубушка, плесни-ка нам еще по соточке.

И мигом появились четыре стакана.

– Да ты, выходит, еще и философ, – сказал Иванов, поднимая новый стакан. – Ну, что ж, поехали. За твоего этого Монтеля, – усмехнулся он.

Жутко было пить вторую порцию. Сивушный запах вызывал тошноту. И хоть замутненное сознание тревожно предупреждало меня: «Не пей! Не пей! Ты еще должен пойти к друзьям! Ты уже городишь ерунду!» – я все-таки не удержался и выпил. Володька вдруг фыркнул, закашлялся, встал из-за стола, зажал рот.

– Не пошла, не пошла, – сказал Иванов. – Чеши на волю, продышись.

Володька быстро прошел между столиками, вышел за дверь.

– А ты как? – спросил меня Иванов.

– Я ничего, я на это дело крепкий.

– Это по-нашему, – похвалил меня Иванов. – Плеснули-то всего ничего.

В закусочной вдруг стало тихо-тихо. Я всех видел, но не слышал. А потом все разом загалдели, начали стучать вилками, брякать стаканами. Мне стало душно.

– Пойду посмотрю, как он там, – сказал я.

– Ничего, очухается, – сказал Иванов. – Но вообще-то выгляни.

Столики долго мешали мне пробраться к выходу, толкнул меня в бок дверной косяк, да и сама дверь долго не хотела выпускать меня на волю.

На улице прямо передо мной с воем и позвякиванием пронесся трамвай. Я посмотрел направо, налево. Нигде не было моего друга. Я заглянул в какой-то двор – и там его не нашел. «Смылся, – решил я. – Надо и мне, а то еще накачают…»

Веселые, счастливые люди шли мне навстречу. Покачивались из стороны в сторону. Покачивались дома, деревья – они тоже были навеселе. Шарахались от меня и взлетали в небо веселые голуби, носились друг за другом, словно играли в пятнашки, автомашины, трамваи, мотоциклы, они все время почему-то мчались мне наперерез.

Бегом, бегом в училище, к ребятам. Эх, и расскажу я им! Эх, и выдам что-нибудь такое… Эх, и праздничек у меня сегодня. Эх, и крепкий я мужик. То ли еще будет вечером. Вечером? Когда это, вечером? А может быть, уже? Где часы? Где тут могут быть часы? «Скажите, пожалуйста, который час? Да нет, я ничего… Я сам дойду. Я крепкий. У меня сегодня день рождения. Семнадцать. Хотите, и вас приглашу? До свиданья. А то я могу… У меня будет хорошо. Девушка, девушка, куда же вы?»

Что она сказала? Семь часов? Или восемь. Или… Не может быть! Надо бежать. Да не туда, а вон туда, к Деду. Дом с башенкой, скамейка напротив. Дом с башенкой, скамейка напротив… Дом с башенкой, скамейка…

* * *

Кто-то стонал – рядом или во мне. Кто-то отсекал мои уши, жевал их. Кто-то душил меня, крутил мне нос и разбивал лицо. Моя рука прикоснулась к чему-то шершавому и холодному. Оказалось, что это ножка скамьи. Потом в белесом полумраке растопырились тонкие штрихи кустов, потом заблестели надо мной зеленые пятна звезд. Что случилось со мной? Почему так тошно и зябко? Где я? Кажется, где-то погромыхивает трамвай, урчит машина. И кто это спрашивает меня так грубо:

– Отошел, что ли? Живой?

Надо мной нависло усатое лицо. Милиционер.

– Давай, давай. Пошевеливайся, щенок. Надрызгался до полусмерти. Сейчас тебя отмоют в вытрезвителе.

– Не надо! У меня день рождения!

– Давай-давай, волокись. Знаем эти дни рождения! – прикрикнул милиционер, поднял меня со скамьи, крепко схватил за руку и повел.

– Не надо! Пустите! – закричал я в отчаянии.

– В милиции допразднуешь. Не дергайся, а то я тебя так крутану, переломишься.

Мы стали переходить через улицу. Редкие прохожие останавливались, разглядывали нас. Меня знобило, ноги плелись непослушно. Но я все больше сознавал беду, боролся с отвращением к себе и со страхом перед тем, что вскоре должно произойти.

– Пустите, я сам. Я не убегу, честное слово.

– Куда уж тебе, – едко заметил милиционер, ослабил хватку, приостановился. Меня качнуло.

– Эх, балда. Пить надо умеючи.

– Я первый раз.

– Знаем, знаем. Дома, поди, матка ждет?

– Нет у меня матери, – негромко признался я, когда мы снова поплелись уже мимо домов.

– Ну, значит, батька, – все еще сердито, но беззлобно сказал милиционер. Был он крепкий, сильный. Усатое лицо казалось суровым. Такой не отпустит.

– И отца нет, – сказал я.

– Детдомовский, что ли?

– Детдомовский, – сказал я.

– Тогда чего же ты такую пакость учинил? Сам был в детдоме – знаю. А теперь что получается? Привод в милицию. Вышибут из училища. Куда пойдешь? – Милиционер говорил сердито, но как-то совсем по-другому.

– Я первый раз. У меня день рождения. Такелажники напоили, – покорно и горько оправдывался я. А самого трясло. Но уже не только от ночной прохлады, а от отчаянья и позора.

Милиционер вздохнул, покачал головой.

– Давай адрес, – сказал он. – Домой доставлю.

«Домой!» – обрадовался я. Но куда? К родственникам в таком виде и так поздно? Нет уж, не стоит. В общежитие к ребятам?! Дежурная раскричится, узнает все начальство. К Андрею? Переполошится мать. К Деду? Ну уж нет! После того, что случилось, он меня и на порог не пустит. Зачем ему такой позор?

– Мне далеко, живу в Лесопарке, – соврал я.

– Далековато, – сказал милиционер. – Придется доставить в отделение. Поговорю с капитаном, может, на диване отоспишься. Но смотри, парень. В следующий раз не пожалею.

– Спасибо, – сказал я, – большое вам спасибо. Только вы отпустите, может, я просто так похожу.

– Да ты что, сдурел? Куда ты денешься в таком виде?

Все сильнее я трясся от озноба, и все мучительнее было чувство стыда, опустошенности и отвращения к себе.

– Что же мне теперь делать? – спросил я потерянно.

– Что делать? Отоспаться и запомнить все это покрепче.

– Запомню, – тихо сказал я.

В отделении милиции за перегородкой, перед неяркой настольной лампой сидел дежурный офицер.

– Ну и фрукт, – сказал он, увидев меня. – Старшина, волоки его в камеру под душ.

– Я этого парня хорошо знаю, – сказал мой провожатый. – Он случайно перехватил, на дне рождения. Может, на диване уложить? Отоспится.

– Да ты посмотри на него, – брезгливо бросил офицер.

– Я обмою.

– Ну, знаешь, Андреев, таких дружков учить надо, жалеть их нечего. Молокосос. Из какого училища?

– Я уже кончаю, последние дни.

– Вот мы напишем завтра бумагу. Вышвырнут тебя оттуда.

Старшина провел меня в туалет. Я обмыл лицо, почистил гимнастерку, брюки. Милиционер стоял рядом. Покуривал.

– Хорошо еще, что я тебя подобрал, – говорил он. – Самому три года пришлось детдомовский хлеб жевать. Запомни – с водочкой шутки плохи, всю судьбу испоганит.

Мы прошли по длинному коридору. Милиционер открыл передо мной дверь и сказал:

– Вон диван, за стульями. Ложись и спи. Я разбужу тебя, когда закончу дежурство.

Я снял ботинки, лег на скрипучий диван. Милиционер выключил свет, ушел. Я закрыл глаза.

Галдела дымная закусочная. «Шурочка, голубушка, плесни-ка нам по полтораста…» – услышал я.

Горькие, печальные глаза отца долго-долго смотрели на меня. И вдруг засвистел, заорал паровоз. Свалилась набок раскаленная печка-буржуйка в товарном вагоне, и я услышал голос матери: «Господи, только бы мне сохранить тебя».

Я сжался, покрепче стиснул холодными ладонями мокрое лицо. Повернулся на другой бок.