Текст книги "Утро пятого дня"

Автор книги: Алексей Ельянов

Строй

От остановки трамвая до училища я бежал бегом. Я не опаздывал, но никак не мог идти спокойно. Мне хотелось, чтобы все побыстрее узнали о моем дне рождения, обрадовались, поздравили меня. Днем я побуду с ребятами в училище, а вечером – к Деду. Поднимусь по лестнице, нажму кнопку звонка и прислушаюсь, скоро ли зашлепают торопливые шаги.

А потом Дед встретит меня на пороге, обнимет и, может быть, даже прижмется ко мне гладко выбритой щекой. Поздравит.

А потом, пока еще не собрались гости, я сяду на скрипучий диван. Дед раскурит трубку и спросит:

– Ну, что у тебя хорошего? Рассказывай.

И я начну рассказывать. О том, как вчера побывал у Андрея, как мы поговорили с ним, как я проснулся и случайно увидел дневник, не удержался и прочел «Ночные вести», как потом мы пили с Андреем чай, разговаривали, как нам было хорошо. А потом расскажу о француженке, а потом о сегодняшнем дне в училище, а потом…

Дед уже, наверное, приготовил свой столик. Маленький, шаткий, за которым я не раз пил чай. Один и вместе с друзьями. Каким вкусным был этот обычный чай, и какими сладкими были дешевые конфеты, и какими сытными казались свежие бутерброды с колбасой и сыром! Все это, наверное, будет на столе.

А потом понемногу, по одному начнут приходить мои гости: принесут цветы, подарки. А потом мы сядем за стол, и Дед произнесет тост.

– Эй, Лёпа! – услышал я за спиной. Оглянулся. Меня догонял Володька.

– Оглох, что ли? – рассердился он. – Ору тебе, ору. Вместе ехали, я был в первом вагоне, а ты во втором. Ты выпрыгнул и драпанул. Я за тобой…

Володька едва переводил дух.

– А чего ты так рано? – спросил я.

– С мастаком решил поговорить. Он что-то не очень насчет седьмого цеха. Говорит – посмотрим.

– Оставят, Володька, не бойся.

– Оставят, оставят. Ты всегда говорил – оставят. Бригадир тоже говорил: «Оставлю». Мастер тоже. А теперь скис, говорит: «Посмотрим, не от меня зависит». Устроит меня в какую-нибудь шарагу…

Никогда еще мой друг не был так встревожен. Все у него шло гладко, все казалось надежным. Из училища намечался переход прямо в лучший цех завода. А у меня еще не было ясности; я хоть и ждал, что все обойдется, но втайне готов был к худшему. Но сегодня я даже не думал об этом.

– Ты забыл, что у меня день рождения? – спросил я Володьку.

– Да нет, Лёпа, не забыл. Поздравляю. – Друг порылся в карманах, вытащил маленький перочинный нож. – На, держи.

– Так это же твой, – удивился и обрадовался я.

– Ну и что ж, что мой. Теперь будет твой.

Володька никогда не расставался со своим ножичком – в нем были четыре тонких аккуратных лезвия, маленькое шильце и даже крошечные ножницы с пружинкой.

– Спасибо, Володька, – сказал я.

– Да ладно тебе. На вот, держи еще подарочек, – сказал мой друг и протянул небольшой сверток, перевязанный суровыми нитками.

– Письма? – догадался я.

– Тут все, – сказал Володька. – Не так уж их и много.

Я взял в руки сверток, подержал на весу. Володька смотрел на меня внимательно, и какое-то новое выражение появилось на его лице.

– Слушай, Лёпа. Она действительно такая, как в письмах?

– Нет, не совсем, – сказал я. – Она многое придумывала. И потом, она уже почти взрослая.

– А у тебя действительно с ней серьезно? – И в голосе друга я услышал что-то новое. Он спрашивал и смотрел с интересом, а не вяло, как обычно.

– Да, Володька, это серьезно.

– И ты мог бы на ней жениться? – спросил он.

– Жениться?

Было очень странно произносить и слышать это слово. Оно всегда было таким далеким! Не завтрашний, а послезавтрашний день.

– По правде сказать, Володька, я не знаю. А разве обязательно, если любишь, жениться?

– Тогда это не настоящее, – сказал друг. – Ты помнишь, мы познакомились на катке с одной девчонкой, она была в белой шапочке?

– Конечно, помню, Юлька.

– Так вот, ты тоже говорил, что любишь ее.

– То другое было, Володька. Теперь совсем не так.

– Вы целовались?

– Нет.

– Ни разу?

– Ни разу.

– А вообще, Лёпа, ты хоть раз целовался? Только не заливай.

– Однажды, Володька. Чуть-чуть. Но это, можно сказать, не в счет.

– Я тоже ни разу, – вздохнул мой друг. – А ты думал когда-нибудь, какая у тебя будет жена?

– Немножко думал. Я хочу, чтобы она была красивая и добрая.

– А я хочу, – решительно сказал Володька, – чтобы она во всем могла меня понять.

– И меня тоже.

– И чтобы она никого другого не любила, – сказал Володька.

– Конечно, – сказал я. – Отелло вон даже задушил свою жену от ревности.

Володька ничего не ответил. Мы молчали, шли не спеша. Такого разговора у нас еще не было за все три года нашей дружбы.

– Володька, а что ты думаешь делать после училища? Только работать? – спросил я.

– Конечно, а чего еще? Учиться больше не хочу. Заработок будет приличный, куплю мотоцикл. Буду ездить на рыбалку. Надо хоть пожить, а то все зубри да зубри. Я вот, может, только рабочий разряд подниму. Нужно получить самый высший. Тогда все в порядке. А что толку учиться? Инженеры-то, вон, меньше получают, чем работяги.

– Меньше-то меньше… – согласился я. – Но знаешь…

– А ты что, куда-нибудь в академию решил податься?

– Зачем в академию? Я тоже сначала поработаю. А там видно будет. Вот если со стихами пойдет…

– Слушай, Лёпа, я давно хотел тебя спросить, а не мура ли все это?

– О чем ты?

– Да вот то, что ты пишешь и рассчитываешь на что-то.

– Ну, знаешь, Володька, ты это напрасно. Я, может, и не поэт, но все это не мура, без этого мне теперь никак не прожить. Ты даже не представляешь, как мне было бы скучно без стихов, без книг, без моих друзей из литкружка. Раньше я не знал, что мне делать, когда я оставался один. Бывало мне так тошно, места не находил, а теперь, куда бы я ни попал, что бы со мной ни произошло – я не одинок. Я думаю, и мне интересно. Я фантазирую и сразу попадаю или в какое-нибудь другое время или в другой мир, где и люди, и дома, и деревья, и все-все – такое, да не совсем такое…

– Но это же неправда, – сказал Володька.

– Ну и что? Пусть не совсем правда. Вот сколько уж мы ходили с тобой по этой улице. До того знаем каждый дом, что даже скучно. Ничего в этой улице нет особенного, и это правда. А вот разговор такой у нас впервые. И теперь улицу эту я вижу по-другому. Я волнуюсь, думаю и чувствую не как всегда. Все скучные наши вышагивания я позабуду, а вот как мы идем сегодня – никогда. И это тоже правда, но уже такая, какая бывает редко, как в стихах. Когда я их пишу или только задумываю, мне кажется, что все-все впервые, и все так волнует, как будто первый раз целуюсь.

– Откуда ты знаешь, ты ведь не целовался, – улыбнулся Володька. Кажется, он и сказал это, чтобы только улыбнуться мне.

– И ты знаешь, Володька, – продолжал я с горячностью, – когда я фантазирую или сочиняю стихи, ко мне приходит такое чувство, будто я хорошо, по-доброму знаком со всеми людьми и даже со всей природой, даже с асфальтом, по которому мы идем. И тогда я ничего не боюсь. Эх, Володька, хватило бы только этого у меня на всю жизнь.

Я недавно написал одно стихотворение, оно как раз к разговору, хочешь – прочту? Вот послушай:

 
Строили дети домик из глины:
Будет дворцом он высоким и длинным.
Если получше домик наладить,
Можно в нем стены пошоколадить.
Делали мальчики луки из ивы:
Были те луки крепки, красивы.
Лес заполнялся Миклухо-Маклаями,
Лес улюлюкал, насвистывал, лаял.
Озеро вдруг покрывалось Колумбами,
Прятались львы за цветочными клумбами.
Небо спускалось до самой земли,
Звездные камни валялись в пыли…
 

Володька хотел что-то сказать, но промычал неопределенно и вдруг спросил с горячностью:

– Тебе никогда-никогда не бывает скучно?

– Бывает, конечно. Только не очень часто.

– А что делаешь ты, когда тебе все-таки скучно?

– К друзьям иду или начинаю читать книгу. А ты?

– Знаешь, Лёпа, от книг черепушка болит. Я их читаю только перед сном. Не хочешь, да заснешь. А насчет друзей – ты ко мне, да я к тебе, вот и все друзья.

– А Кузя?

– Какой он мне друг! Разве что боксом заниматься.

Я посмотрел на Володьку. У него никогда не бывало таких грустных глаз и такой растерянности на лице. Только теперь я стал понимать – мы ведь прощаемся. Последние дни. Что будет дальше – неизвестно. Оказывается, какая бы ни была большая у нас группа и сколько бы ни было во всем училище ребят, Володька был всегда только моим другом, никто ему больше не был нужен. Почти никогда мы не разговаривали с ним всерьез, как сегодня, наших коротких полушутливых перемолвок бывало достаточно, чтобы хорошо понимать друг друга, подбадривать, если надо, быть вместе сутками и не скучать. Вместе нам все было нипочем: длинные дождливые вечера в колхозе, когда убирали картошку, толкотня в трамвае, компании незнакомых мальчишек – вместе нам было и уютно, и запросто, и надежно. И вот, оказывается, за три года у меня появились Дед, Андрей, весь наш кружок, Люба, а у Володьки никого, кроме меня. Я почувствовал себя виноватым.

– Слушай, Володька, хочешь, я тебя познакомлю с нашими кружковцами? Тебе будет хорошо, как мне, вот увидишь. Мы никогда с тобой не расстанемся.

– Что ты, Лёпа, какой из меня поэт. Ты уж только не зазнавайся, если станешь знаменитым, – грустно улыбнулся друг. – Мы лучше на мотоцикле будем ездить на рыбалку.

– Еще как, – сказал я.

– Посидим у костра, уху сварим, потолкуем, – сказал Володька. – Ты сразу стишок сочинишь.

Я верил и не верил, что это может быть, но так мне хотелось, чтобы это было, что я сказал:

– Давай поедем куда-нибудь за Зеленогорск, подальше.

– Можно и подальше, – согласился Володька. – Мотоцикл я куплю помощнее. Ездить, так уж ездить. В любую сторону и с ветерком.

– Это уж точно, – согласился я. – А вот мы и пришли.

* * *

Как всегда, дверь училища громко хлопала. Ее никто не открывал рукой или плечом, в дверь пинали или дергали за ручку что есть силы, а тугая ржавая пружина срабатывала, как всегда, на полную мощь.

Мальчишки орали, толкались, бегали друг за другом. Кто-то ошалело выскочил из училища и с маху налетел на какого-то парня в кепке и в длинном пиджаке. Оба свалились. Ремесленник вскочил на ноги первым, схватился за лоб. Обозленно наскочил на парня в кепке. Тот был маленький, узкоплечий – пиджак не по росту, должно быть, отцовский или старшего брата. В такой одежде когда-то ходил и я. Ремесленник схватил парня за грудь и стал трясти. «Вот нахал, – подумал я. – Сам свалил, а еще лезет». Я вспомнил, как в первые дни моей учебы, как только нам выдали новую форму, ко мне на лестнице, на железной нашей гулкой лестнице, привязался один вот такой из «старичков». Схватил за кожаный ремень, прошипел: «Снимай, ну?». Мы стали возиться. Хорошо, что подоспел Володька, оттолкнул «старика» так, что он покатился по ступеням. С тех пор мы и стали с Володькой друзьями.

– Эй, ты, – крикнул я, – отстань! – Ремесленник даже не оглянулся на мой окрик. Он все еще тряс парня и тащил его к стене. Я подбежал к ним. Дал пинка «старичку». Тот обернулся, бросился на меня. И снова подоспел Володька. Настырный «старичок» отлетел в сторону и брякнулся на землю. Это был какой-то незнакомый мне парень, должно быть, из фрезеровщиков.

– Ты у меня попомнишь, – проворчал он, медленно поднимаясь на ноги. Володька усмехнулся, ничего не ответил.

Парень в кепке все еще испуганно смотрел то на Володьку, то на «старичка».

– Ты к нам, что ли? – спросил Володька, кивнув на дверь училища. Парень переступил с ноги на ногу. Застенчиво улыбнулся.

– Поступать пришел? – спросил я.

– Не знаю еще, – сказал парень. – Хотел посмотреть.

– Чего смотреть, пойдем, – сказал я. – Ты не бойся. Этот тип к тебе больше не привяжется. А привяжется, получит. Пойдем, пойдем. У нас неплохо. Просись на слесаря и к нашему мастаку.

– Как тебя звать? – спросил Володька.

– Сергей.

– Давай, Сергей, топай, – подтолкнул я нерешительного новичка. – Сегодня выпуск, а скоро и прием начнется. Пока посмотришь, что к чему. Пойдем.

Я открыл перед Серегой дверь. Володька оттолкнул кого-то с дороги. Мы прошли мимо раздевалки, где по-прежнему сидела и скучала бабка Корнеевна. Потом мы стали подниматься по лестнице на второй этаж, где были учебные классы, кабинеты начальства, спортивный и актовый залы, библиотека, кладовая новой форменной одежды. Длинные просторные коридоры сходились буквой «П». Лестница стала гулко отзываться на наши шаги.

Серега поднимался неуверенно, как будто не мог решить, оставаться ему здесь или возвращаться домой.

– У нас тут много хорошего, кормят, одевают, – сказал я и начал вспоминать, что же у нас еще есть хорошего. Не рассказывать же новичку о линейках, об уроках, на которых часто чуть ли не половина группы дремала по утрам, или играла в войну, поражая «корабли» противника на листах бумаги из тетрадей по математике, или как мы почти половину нашей первой учебной зимы скоблили напильниками один и тот же кусок металла, выравнивая его четыре стороны по линейке и по угольнику, и вообще чего там особенно рассказывать, все увидит сам, когда окажется в слесарной группе. Три года пролетят незаметно, как они пролетели у всех нас.

В длинных коридорах этажа воспитатели, старосты и мастера уже собирали свои группы. Еще не унимался крик, еще невозможно было ходить по коридорам без опаски: кто-нибудь случайно мог налететь сзади или задеть плечом, сбить, а потом извиниться с притворной вежливостью.

Безопаснее всего было идти вдоль стены, почти касаясь ее прохладной маслянистой поверхности. Мы прошли мимо дверей библиотеки и актового зала. Остановились около кабинета Лазаря Семеновича, нашего замполита. Перед этими дверями не раз мне приходилось стоять и собираться с духом. Все знали, что замполит, в общем, человек неплохой. Наказывал он редко, но вот голос у него был густой, громкий, обличающий. Он гудел и, кажется, разлетался по всему училищу, от его мощи и возвышенного гнева некуда было деться.

– Очковтиратель, ловкач, – услышали мы. Лазарь Семенович кого-то распекал. – Государство обманываешь? Оно тебя поит, кормит, одевает. Учит тебя, лоботряса. За государственный счет в люди выходишь. А что даешь взамен? Да ты знаешь, что бы с тобой сделали по законам военного времени?

– Переждем, – тихо сказал Володька. – Это он так, чтобы дошло.

Мы уже собирались было уйти от дверей подальше, но увидели нашего мастера. Он шел навстречу, шагал быстро, легко, весело и, как всегда, застежка-молния его черной кожаной куртки была расстегнута.

Замполит все еще бушевал в своем кабинете.

– Распекает? – весело спросил мастер.

– А мы тут новенького привели, – сказал я.

– И сразу под шрапнель, – усмехнулся мастер. – Что ж, для боевого крещения самое милое время. Пойдем вместе. – Мастер открыл дверь, вошел первым, потом пропустил нас.

Замполит широко шагал по кабинету, подходил к столу, постукивал кулаками и согнутыми пальцами. Он отчитывал высокого длинноносого парня, по кличке Гусь.

– Здравия желаем, – сказал замполит, увидев нас. Он протянул руку мастеру. – А вы, орлы, постойте пока за дверью, я еще не все сказал этому ухарю.

– Они к вам с пополнением, – сказал мастер.

– С улицы? – строго спросил замполит у Сереги.

– Я живу с мамой, – обиженно ответил Сергей. Мне показалось, что еще немного – и он уйдет из кабинета.

– Мать слушаешься? – спросил замполит уже спокойнее.

– Всякое бывает, – признался Сергей.

– А вот этот тип живет с бабушкой – и море ему по колено, – опять повысил голос замполит, подступая к Гусю. – Дерется, ворует, был привод в милицию. Скрутить тебя в бараний рог, тогда узнаешь, как быть человеком. – Замполит повернулся к нам, он был рассержен по-настоящему. – Вчера опять поймали его на барахолке. И чем бы, вы думаете, он торгует? Заводской микрометр приволок!

– Ощипать бы этого Гуся да на сковородку, – сказал мастер.

– Ощиплем, еще как ощиплем, – пообещал замполит. – Пойдет от нас голенький. Не аттестат, а справку ему, пусть работает, кем хочет. Хватит возиться с этой паршивой овцой. Все училище позорит. – Замполит повернулся к Сергею и больше для него, чем для Гуся, стал объяснять: – Наше училище особое. Мы выпускаем не просто рабочих – классных специалистов и культурных людей. У нас вон какие орлы. – Замполит широким жестом показал на Володьку и на меня. – Вот с кого нужно брать пример!

Ничего себе примерные, подумал я. Сколько уроков мы промотали за три года. Бегали в кино, на каток или просто бродили по городу. А сколько случалось всякой бузы! Да и на барахолке бывали не раз. Не продавали, конечно, инструменты, но потолкаться нам нравилось. Володька жил неподалеку от огромного пустыря около Обводного канала, где гудела и трясла всяким старым тряпьем, и не только старым, самым новейшим, какого не достанешь ни в одном магазине, знаменитая на весь город толкучка.

Мы с другом, бывало, выхаживали между рядами, где продавались старые патефонные пластинки, растрепанные книги, обувь всех видов и размеров, посуда, картины с лебедями, озером и луной на кухонных клеенках, велосипеды, мотоциклы, радиоприемники, гармошки – в общем, все, чем только пожелают обзавестись люди.

Мы ходили не покупать. Мы разглядывали, слушали, развлекались. А однажды продали перекупщику за полцены пару рабочих ботинок и бушлат. Володька сначала разозлился, что мы прогадали, а потом, когда мы ели мороженое, он вдруг сказал мне запальчиво:

– На этой барахолке можно тысячи огребать. Слушай, Лёпа, мы ведь слесари. Давай делать гвозди. Приспособление, гвоздодел, я беру на себя, у меня это получится лучше. А ты будешь доставать проволоку. Ее полно на свалках. Хорошие строительные гвозди знаешь как ценятся – нарасхват!

Чуть ли не весь день мы рассуждали о производстве гвоздей, маленьких и больших, о невероятных выручках. Голова кружилась от надежд и планов. Мечтали, пока не надоело.

Я вспомнил обо всем этом, когда замполит расхваливал меня и Володьку. Мастер поддакивал ему. Наши невероятные успехи должны были устыдить Гуся и стать примером для Сереги. «Ладно уж, – подумал я, – вообще-то у нас все нормально».

Послышался громкий и резкий звонок – на линейку.

– Орлы, строиться, – скомандовал замполит, и мы все вместе вышли в коридор.

– А он как же? – спросил Володька, показывая на Сергея.

– Пусть несет документы. Приходи, паренек, через недельку-другую, захвати документы. Через три года станешь настоящим рабочим.

Замполит и мастер быстро пошли по коридору к тому месту, где первогодки уже встали в строй. Мы с Володькой решили проводить Серегу до дверей. Он понравился нам. Спокойный, скромный. Жалко было, что все получилось наспех, хотелось приободрить Серегу. Володька сказал:

– Ты не дрейфь.

– Главное – начать да кончить, – пошутил я.

– А вас тут кормят? – спросил Сергей смущенно.

– Порядок, сыты, – сказал Володька. – И одежда нормальная. И учителя такие, что не только здесь – в техникумах преподают. Дело знать будешь, это уж точно.

– А на кого учиться? На фрезеровщика или на токаря?

– Да ты что! Лучше слесаря специальности нет! – выкрикнул из-за моей спины откуда-то взявшийся Иван Колесников. – Слесарь – как бог! На заводе устроишься, где хочешь. И в деревне житуха. Трактора ремонтировать, замки чинить, нам все нипочем.

– Да не треплись ты, Иван, – сказал Володька. – Пусть парень выбирает. К чему душа лежит.

– А к чему у тебя душа лежит? – спросил Иван, положив руку Сереге на плечо.

– Еще не знаю, – сказал Сергей.

Мы спускались по лестнице. Навстречу шли Дьячков и Завьялов.

– Пацаны, тут посоветоваться надо! – крикнул им Иван Колесников.

– А что такое? – спросил Ковальчук.

– Да вот, парень профессию выбирает.

– Пусть идет в слесари, – сказал Дьячков уверенно.

– Конечно, в слесари, – поддержал Завьялов. – С таким ростом, как у тебя, к станку становиться не советую.

– Это почему? – удивился Володька.

– Карапет, – усмехнулся Завьялов. – Много подставок потребуется.

– Эй, мальчики, на линейку! – услышали мы строгий окрик мастера. Мы стали прощаться с Сергеем. Каждый пожал ему руку.

– Придешь? – спросил Володька.

– Не знаю, подумать надо, – сказал Сергей солидно, по-взрослому. – Мне нужно, где побыстрее обучают. У нас мать мало зарабатывает, а еще есть маленькая сестренка.

– Ну, тогда смотри сам, – сказал я, еще раз пожал Сереге руку, и мы расстались. Сергей пошел к выходу медленно, понуро, придерживая пальцами слишком длинные рукава пиджака.

* * *

Наша группа обычно выстраивалась недалеко от выхода. Место считалось удачным, опоздавшие легко могли примазаться к строю, а те, кто спешил уйти, всегда могли, как говорится, смыться под шумок.

Сегодня группы строились охотно. Третьекурсники ждали торжественных речей директора и замполита, а ученикам первого года не терпелось узнать, что их ждет в недалеком будущем. Все группы: фрезеровщики, токари, слесари – стали в три ряда, лицом к окнам.

– Орлы, пошевеливайтесь, – прокричал замполит, прохаживаясь перед нами. – И чтобы грудь колесом, пятки вместе, носки врозь!

Лазарь Семенович служил на корабле, ему хотелось, чтобы все у нас было по-военному, по струночке, как он любил говорить. Замполит ходил в синем кителе, ярко блестели пуговицы, они всегда были доверху застегнуты, и только летом, в жару, расстегивались два крючка на стоячем воротнике его форменной одежды.

– Строй! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

Дежурный мастер Иван Петрович Соколов, хромой и сумрачный мужчина, быстро зашагал, припадая на правую ногу, к замполиту. Тот стоял по стойке «смирно», как, должно быть, и подобает офицеру, но большой живот заметно портил дело.

– Товарищ замполит, – начал свой рапорт Иван Петрович, – группы училища в полном составе на торжественную линейку построены. Дежурный мастер Соколов.

– Здравствуйте, товарищи учащиеся! – зычно прокричал замполит.

В ответ мы все разом выкрикнули приветствие.

– Старостам групп отдать рапорт, – скомандовал замполит.

Старосты по очереди начали выходить на середину коридора и громко сообщать, сколько в группе человек, кто на месте, кого нет и по какой причине. Все, как обычно, как три года подряд. Но сегодня как будто громче звучат голоса рапортующих, а замполит торжественнее и внимательнее слушает их.

Самым смелым и горластым всегда был староста нашей группы, Ковальчук. Уж рапортует, так рапортует. Как будто бы за ним не двадцать семь человек, а целое войско. Не хочешь, да подтянешься. Ковальчук вышел из строя четким твердым шагом. «В последний раз он так выходит», – подумал я. Должно быть, надолго мне запомнятся его громкий голос и командирские манеры во время утренних линеек. По его приказу «смирно!» я обычно подтягивался, прижимал руки вдоль тела, приподнимал голову и не думал больше ни о чем; я охотно поддавался повиновению и уже был не сам по себе, а как все.

Долго так стоять удавалось редко. Я замечал перед собой забавный вихор на макушке коротыша Колесникова, давно не утюженные, вздутые на коленях брюки Губаревского. Широко, по-медвежьи растопырив локти, стоял наш комсогрупорг и штангист Дьячков. Я медленно опускал плечи, поворачивая голову, расслаблял мышцы ног, ко мне возвращалась легкость и свобода. Я видел уже не только то, что прямо передо мной – головы и спины, я замечал и то, что справа, и то, что слева, весь длинный коридор, в котором стояли (оказывается, тоже свободно, как я) почти триста человек, а перед всеми нами ярко светились в солнечное утро квадраты окон. Их было много.

За окнами росли деревья. Растопыренные ветви были неподвижны – крутой ветер никогда не залетал в глубину двора. Покачивались только маленькие жесткие листья старых тополей. Они покачивались каждый день и каждый год. Нарождались ранней весной, должно быть, ночью, потому что сколько бы я ни следил за клейкими почками, обязательно в какое-нибудь утро заставал уже развернутые зеленые флажки. И все ярче горячее солнце слепило нам глаза, когда мы стояли в строю по утрам, и все темнее, мрачнее становилась наша слесарная мастерская с мутными стеклами в первом этаже, и все меньше шли на ум уроки, все охотнее мы убегали куда-нибудь на солнцепек, погреться, повозиться и потолкать друг друга: в эту пору оказывалось, что листья тополей потемнели, повзрослели и легкий ветер покачивает их на тонких черенках.

А потом я переставал их замечать. Мы занимались своим будничным делом, листья своим. И так до осени, пока не приходило им время, качнувшись в последний раз, кувыркнуться вниз и упасть на серый потрескавшийся асфальт нашего захламленного всяким металлическим старьем двора.

Ну вот и приняты все рапорты, замполит скомандовал: «Вольно!». Начал речь.

– Сегодня у нас большой праздник. Мы хорошо поработали, товарищи, и теперь плоды упорного труда преподносим Родине. Служите ей честно, отдавайте все силы на благо нашего социалистического отечества. Будьте примером в труде. Докажите, что вы мастера своего дела, что не зря учились три года. Ведь вы – наша гордость, наша сила. Вы – наше будущее. Крепите трудовую дисциплину. Перевыполняйте нормы.

– Теперь он завелся на полчаса, – хмыкнул Завьялов.

Замполит говорил горячо, вспоминал и хорошее, и плохое, упомянул даже о Гуськове, а закончил так:

– Но это, конечно, отдельные недостатки, товарищи. О них говорить нужно, но не они, конечно, главное в нашей жизни. Вы, товарищи, находитесь накануне знаменательных дней, накануне большой жизни. Счастливого вам пути, дорогие наши выпускники.

Захлопали в ладоши мастера, ребята и директор училища – маленький, щуплый старичок с добрыми жалостливыми глазами. Он вовсе не был похож на самого главного нашего начальника. Мы его редко видели. Я даже не мог вспомнить, кто из нашей группы хоть раз был вызван к нему для разноса. Директор разговаривал тихим голосом, и в его кабинете была странная, непривычная для училища тишина. Когда я однажды зашел туда, то очень удивился этому покою. Удивили меня и большие дубовые шкафы вдоль стен, и высокие часы с тяжелыми гирями, и кожаный диван, и глубокие кресла, и массивная бронзовая чернильница на огромном столе, за которым директор, казалось, не сидел, а прятался.

Теперь он вышел перед всеми нами – маленький, седой, с дряблой кожей на щеках, склонил голову и, когда мы все притихли, сказал нам:

– Дорогие ребята! Вам всем пришлось пережить войну. Вам было голодно и трудно. Мне очень хочется, чтобы у вас была теперь светлая, интересная жизнь. Вы правильно поступили, что пришли к нам учиться. Вы получили хорошие профессии. Для мужчины это самое важное дело. Вы только представьте, как жить мужчине без умения в руках. Да никак ему не прожить.

Директор склонил голову набок, помолчал, улыбнулся:

– Ведь за него ни одна девушка замуж не пойдет.

После этих слов всем стало весело.

– Да, да, – снова тихим голосом сказал директор. – Никуда от этого не уйти – мальчики становятся мужчинами, девочки женщинами, а мы, ваши воспитатели, – стариками и старушками.

Теперь уже заулыбались мастера, и седой высокий преподаватель математики, и полная миловидная учительница литературы, и сутулый, строгий наш историк, и даже толстый Черчилль. Я как будто бы впервые их увидел, они оказались вовсе не суровыми, а мягкими, простодушными и застенчивыми людьми.

– Таков закон жизни, – продолжал директор. – И нам всегда будет приятно знать, что вы, наши воспитанники, стали хорошими людьми, нашли свое место и все у вас надежно и прочно. Всего вам доброго, дорогие ребята.

Мы хлопали директору долго, изо всех сил, а он был смущен и взволнован и тоже бил в ладоши.

* * *

Как хорошо он сказал, что все у нас должно быть надежно и прочно! Работа, друзья, дом, любимая девушка, здоровье – вот про это про все он и говорил. Но есть ли все это у меня? Здоровья – сколько надо, могу отбавить кому-нибудь. Дома у меня нет, но есть друзья: Дед, Андрей, Володька. Вот он стоит, мой сильный, всегда спокойный, а сегодня огорченный прощанием мой верный друг. Как же так получилось, что его, самого старательного из нас, не хотят оставить в седьмом цехе? Кто виноват? Бригадир? Мастер? Начальство училища? Надо бы с кем-то поговорить, но с кем? Кто может сказать наверняка – да или нет? Вот если бы начальник цеха вступился или дядя Яша. Ну конечно, дядя Яша. Уж он-то сможет сделать все, что надо. Нужно сегодня, сейчас, сразу после линейки или завтрака пойти к нему и все объяснить. А вдруг оставят одного только Володьку, а мне скажут: нет, двоих – слишком много в один цех. В лучший цех завода нужны опытные рабочие. Но разве напрасно мы учились три года, разве мало мы знаем? Надо обязательно поговорить с дядей Яшей.

– Володька, пойдем на завод, – сказал я шепотом.

– Зачем это? – буркнул мой друг.

– Есть мысль.

– Валик хочешь стащить на память, – невесело усмехнулся Володька.

– С дядей Яшей поговорим.

– А чего с ним говорить. Старикан припомнит наш разговор про зарплату – и привет.

– Не такой он. Пойдем, он обещал, поможет. Поедим – и туда, ага?

– Слушай, Лёпа. Может, не стоит?

– Кончай ты. Рванем по-быстрому. Сегодня весь день будет у нас такой – кто куда.

Как хорошо все начинается, думал я. Утром попили чай вместе с Андреем, поговорили. Все нормально. Новенького парня привели. Теперь договоримся насчет Володьки. Его оставят, это уж точно. Дядю Яшу все уважают. А я его уговорю. Сегодня у меня такой день, что все должно получиться. Успею и то, и это. Потом купим с Володькой все, что надо к дню рождения. Потом… Эх, скорей бы кончалась линейка.

Но мы не смогли пойти на завод ни сразу после торжественной линейки, ни после завтрака – начался шум, гам, беготня по коридору из класса в класс. Не было в нашей суете ни определенного смысла, ни цели, просто не сиделось на месте в выпускной день, и нам с Володькой не хотелось уходить от всего этого. А мне особенно, – я почти каждому успел сообщить, что у меня сегодня день рождения, многим говорил по нескольку раз, и все поздравляли меня снова и снова, хлопали по плечу и, как заправские гуляки, выкрикивали, потирая руки: «Так надо бы по этому случаю, того…» Или: «Что же ты раньше не сказал, мы бы кое-что сообразили…» С моих губ не сходила улыбка, и я никому не напоминал, что говорил о своем празднике еще несколько дней назад.

В коридоре я встретился с мастером. И только хотел сказать ему, что у меня сегодня праздник, как он сам слегка толкнул меня в бок:

– Поздравляю. Теперь ты мужчина. Эх, где мои семнадцать лет?! – Мастер улыбнулся, потер шею. – Идем-ка со мной, – сказал он. – Я тебе кое-что дам на память.

Мы пошли в мастерскую. Мастер подошел к своему столу, порылся в ящиках и достал металлический кубик:

– Вот это помнишь?

– Еще бы, – удивился и обрадовался я. Передо мной лежала самая первая моя деталь. Месяца два я шаркал ее напильником, добивался ровной плоскости, чтобы «по линейке и под угольник». Маленький кусочек металла натрудил на моих ладонях первые мозоли, подарил моим пальцам и рукам первые навыки, первую хватку. А сколько пришлось попотеть, позлиться, сколько раз мастер досадливо говорил мне: «Горбатая, горбатая – это же Эльбрус, а не плоскость. Давай-ка еще потрудись, чтобы зазорчик под линейкой был только для комариного носа». И вот он, кубик, передо мной – уже холодный, без блеска, чуть-чуть покрывшийся ржавым налетом. Я взял его, подержал на весу.