Текст книги "Проводник"

Автор книги: Алексей Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Невеселая песня

Кабинет следователя был скучным и очень похожим на тот, из которого мы только что пришли. Желтые стены со следами начинающегося упадка, навесной потолок с лампами дневного света, линолеум, протертый под стульями. Стол, приставленный к окну, был завален папками, бумагами и какими-то опечатанными конвертами. Монитор компьютера возвышался над этим беспорядком с неумолимостью гильотины.

В экран, не выказывая никаких эмоций, слегка щурясь, смотрел следователь. Он как будто не замечал нас и изредка барабанил пальцами по клавиатуре, небрежно поставленной на какие-то документы. Сразу было видно, что следователь не сидит без дела.

Заставив нас подождать несколько секунд, следователь внезапно отвлекся от своего занятия и кивнул мне в сторону стула. Я сел. Адвокат расположился на стуле рядом с тумбочкой, на которой без всякого намека на уют стоял электрический чайник, пара чашек, банка с растворимым кофе и целлофановый пакет с печеньем. Конвойный остался у двери. Опер в кабинет не заходил.

– Ну что, все обсудили? – спросил следователь, посмотрев на адвоката.

– В общих чертах, – кивнул мой адвокат.

– Можно начинать?

– Да, подзащитный готов.

И понеслось. Первым делом мне сообщили, что я задержан по подозрению в убийстве Кати, показали протокол задержания, объявили, что теперь я подозреваемый, и меня будут допрашивать. И тут меня накрыло:

– Вы что нашли ее? Она умерла?

– Что Вы имеете в виду? – осторожно спросил следователь.

– Вы нашли Катю? Её тело? – я чувствовал, как голос мой срывается и к горлу покатывается твердый сухой комок безысходности.

– То есть Вы признаете, что она умерла? – сощурившись уточнил следователь.

– Нет, – ответил я, и тут шквал навалившихся на меня эмоций моментально утих.

Я понял, что ошибся. Катино тело не находили. Все в порядке. Она жива. Я вдохнул полную грудь воздуха и спросил:

– Почему вы завели дело по убийству, если не знаете, умерла Катя или нет?

– На этой случай есть инструкции, которым мы следуем, – довольно доброжелательно пояснил следователь, – в инструкциях написано, в каких случаях следует возбуждать уголовное дело по убийству. Есть признаки, указывающие на совершение преступления в отношении без вести пропавшего. Вот смотри сам: объективные предпосылки того, что Екатерина собиралась куда-нибудь уехать имеются? Нет! Она про это никому ничего не говорила. Видимых причин куда-нибудь уезжать у нее не было. Родственников за пределами Владимира у нее тоже нет. Это нам ее мать подтверждает. Куда ей ехать?

Оснований полагать, что она сменила место жительства, также нет. Все ее вещи, включая зубную щетку, паспорт и одежду остались по последнему адресу ее пребывания. У тебя в квартире. После новогодних праздников у нее начинается сессия, экзамены. Прогуливать нельзя, можно лишиться стипендии. Причин уезжать в этот период, никаких нет.

После этих слов, следователь, извлек откуда-то огромную белую чашку, на которой был изображен он сам с большущей щукой в руках, и, причмокивая, сделал приличный глоток, как бы ставя тем самым увесистую точку в своих рассуждениях. Запахло кофе.

– Пойдем дальше, – внезапно продолжил он, – Екатерина ничем серьезным не болела. Следовательно, возможность какого-нибудь внезапного приступа, от которого она скоропостижно скончалась или впала в беспамятство, крайне маловероятна. В городских больницах ее нет. В морге тоже.

Помимо этого, вот уже трое суток, как о ней нет никаких сведений, хотя у Екатерины имеется сотовый телефон! Который, кстати, не отвечает. А ты, ее сожитель, за это время не подал заявления о безвестной пропаже человека, хотя по логике должен был это сделать. Ведь она тебе почти что жена. А с учетом того, что у тебя нет ни внятного алиби, ни здравых пояснений по поводу того, при каких обстоятельствах вы с ней последний раз виделись, вывод напрашивается сам собой!

Следователь сделал еще один степенный глоток из своей литровой фото-кружки, после чего убрал ее куда-то за монитор и подвел итог:

– Все это указывает, что Екатерина Миронова стала жертвой преступного посягательства. А, по совокупности имеющихся данных, единственным и, главное, очевидным подозреваемым в этом преступлении являешься ты. Так что во время допроса подумай, стоит ли морочить нам голову. Все равно мы все выясним. Это дело времени. И техники!

После такого обезоруживающего монолога представителя государственной власти мне не оставалось ничего другого, как смириться с неизбежностью знакомства с камерой предварительного заключения. Такого опыта у меня еще не было. В армейке самое большое наказание, какое у меня было – наряд вне очереди. На губу не сажали. До армейки судимостей, само собой, не было. Была пара приводов. Один раз даже в обезьяннике ночь проторчал. Но это все не то. Как будто в шкафу заперли. С дверцей из оргстекла.

После объяснений следователь обыскал меня. Без особого энтузиазма. Оно и понятно, ничего особенного у меня не было. Сотовый телефон у меня еще на улице забрал Малаш, и сейчас его тоже внесли в протокол. Потом начался допрос. Те же вопросы. Те же ответы. Ничего нового. Следователь периодически разочарованно покачивал головой и потихоньку прихлебывал из своей гигантской кружки. Адвокат откровенно скучал, смотрел в окно и два раза отказался от предложения испить кофе. Конвойный стоял с каменным лицом. Когда все это закончилось, я расписался в протоколе и встал.

– Ну, думай! – сказал мне следователь, одновременно кивком давая понять конвойному, что я теперь его головная боль.

– Ну, думай… – сказал адвокат, изобразив на лице уверенность в том, что мое дело не такое гиблое, как мне могло показаться, но требует определенных вложений.

В конце концов, конвойный меня вывел из кабинета следователя. В кабинет тут же залетел Малаш, который, казалось, все это время проторчал под дверью в ожидании окончания следственных мероприятий.

Путь до дежурного уазика прошел для меня как в тумане. Настолько я был подавлен таким разворотом событий. Я даже не заметил, как залез в обезьянник. Только когда затарахтел движок, а из кабины водителя донеслась песня Цоя, я внезапно пришел в себя.

«Странно, – подумал я, – раньше Цой казался мне, если не задорным, то, по крайней мере, жизнеутверждающим. А здесь, за решеткой, его песни воспринимаются иначе. Более грустными что ли, более правдивыми. Какая-то бесконечная безнадега…»

Поглощенный такими мыслями, я даже не заметил, как пролетело время в дороге. Меня привезли в изолятор временного содержания в какую-то промышленную зону. Водитель не стал глушить машину. Музыка все также звучала, и я, вылезая на улицу, попрощался с Цоем, со свежим воздухом, с хмурым небом, со свободой. Играй, невеселая песня моя.

В изоляторе меня серьезно взяли в оборот. Опросили, осмотрели. Составили акт о синяке на виске, обыскали, досмотрели верхнюю одежду, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, разъяснили правила внутреннего распорядка, дали подписать целую кучу документов, отправили мыться, выдали постельное белье, отвели в камеру.

Камера была небольшая. Стены выкрашены серой краской, а деревянный пол – красной. Напротив двери располагалось окно с мелкой металлической решеткой. По бокам стояли двухъярусные кровати. Между ними, сваренные в единую конструкцию, стол со скамьями. Справа от входа в камеру находился санузел. Металлическая раковина и чаша Генуя. Слева – шкаф и тумба с металлическим бачком для воды. В камере никого не было.

Я снял куртку и шапку и повесил их в шкаф. Подумал и занял нижний ярус кровати справа. Так мне, по крайней мере, не придется наблюдать, как пользуются туалетом. Раскатав матрас с одеялом, я заправил кровать.

«Интересно, – подумал я, – а можно ли здесь до отбоя лежать на кровати?»

Вот в армейке было нельзя. Особенно в учебке. В части старослужащим дозволялось. За пару недель до дембеля. На это закрывали глаза, правда, дедушки этой своей привилегией пользовались крайне редко, чтоб молодые не расслаблялись.

А здесь по этому поводу меня не инструктировали. Я подумал и решил, что незнание в какой-то степени извиняет поведение, и увалился на кровать поверх одеяла. Было около четырех часов вечера. За окном уже смеркалось. Даже не верилось, что утренние события происходили сегодня. Я закрыл глаза и тут же уснул.

– Кхе-кхе, – услышал я сквозь сон веселый хрипловатый кашель.

Открыв глаза, я увидел на соседней койке дедулю. Весьма интересного. Во-первых, он был очень маленького роста. Как десятилетний ребенок. Но не карлик. Он сидел на краю кровати и ноги его даже не доставали пола. Во-вторых, он был одет в тюремную робу. Грубую полосатую пижаму серо-черного цвета. И такую же феску. Подобную одежду зеки носили, наверное, лет сто назад. Еще у деда были лохматые седые волосы и такая же борода. Пронзительные синие глаза выглядывали из-под густых белых бровей. Руки были густо покрыты выцветшими синими татуировками с неясным рисунком. В руках он теребил колоду маленьких самодельных игральных карт.

На самом деле он выглядел очень даже естественно в этой обстановке. Если бы не маленький рост и не эта одежда. Но, почему-то в тот момент, я об этом не подумал…

– Ну что, фраер,[3]3
  Фраер – человек не принадлежащий к преступному миру (здесь и далее жаргонизмы русского преступного мира начала XX века).


[Закрыть] пригорюнился? – спросил дед хриплым прокуренным голосом.

– Я вообще-то спал, – угрюмо ответил я, стараясь всем своим видом показать недовольство его бестактностью.

– На том свете отоспишься, – весело ответил дед, – просили тебе мигнуть[4]4
  Мигнуть – сообщить что-либо.


[Закрыть]. Кхе-кхе!

– Что? – не понял я.

– С воли тебе привет шлют, – пояснил дедушка и начал мастерски одной рукой тасовать карты.

Кто, интересно, мне с воли может передавать привет, подумал я. И тут меня осенило. Неужели Мариша? Больше некому. Так она намекает, что у нее и на зоне есть связи. Значит дед с ними заодно. Я зло взглянул на него и напрямую спросил:

– Ты кто такой?

– Тутошний я, камеровой, кхе-кхе. У бабушки лопату украл,[5]5
  У бабушки лопату украл – поговорка, означающая, что совершил незначительное преступление. Здесь самоуничижительное значение.


[Закрыть] чалюсь[6]6
  Чалиться – сидеть, быть заключенным, отбывать наказание в виде лишения свободы.


[Закрыть] теперь…

Я внимательно посмотрел на него. Что-то тут не так. Несет какую-то околесицу. Может, какой-нибудь местный сумасшедший? Или просто издевается…

– Послушай, – сказал я, – не знаю, в какие игры вы играете, но, если ты с Маришей…

– Если бы у бабушки был хрен, она была бы дедушкой, – перебил меня дедок, театрально перекинув карты в другую руку.

– Что? – опешил я, – «Дедок-то, и точно, похоже, не в себе».

– Короче, – начал он, внезапно посерьезнев, – прогулка[7]7
  Прогулка – лишение свободы на короткий срок.


[Закрыть] у тебя короткая будет. Скоро на ашмалаш[8]8
  Ашмалаш – обыск.


[Закрыть] тебя повезут. Подсобят там тебе немного. Так что не переживай, дальше Солнца не угонят,[9]9
  Дальше солнца не угонят – поговорка, обозначающая, что у всех правовых мер принудительного характера есть предел.


[Закрыть] кхе-кхе!

– Что Малаш? Я, отец, тебя вообще не понимаю…

– Еще к тебе борюя[10]10
  Борюй – агент уголовного розыска.


[Закрыть] подсадят, – не обращая внимания, продолжал дедок, – бухтеть будет[11]11
  Бухтеть – болтать, врать.


[Закрыть]. Обычное дело…

– Кого-кого подсадят?

– Иряту одного. На этапе мы вора, а на зоне – повара. Кхе-Кхе! Ты лишнее не барми[12]12
  Бармить – говорить.


[Закрыть], помни, без шума все сделаешь, сажелку[13]13
  Сажелка – женщина.


[Закрыть] твою отпустят!

– Так, дед, – снова напрягся я, – кончай шутки шутить. Ты от Мариши?

Внезапно послышался лязг открывающейся двери. На пороге стоял полицейский.

– Соколов, на выход с верхней одеждой, – громко и отчетливо объявил он.

Я повернулся к дедку, а его нет. Я огляделся. Нигде нет. В камере я один. Что за фокусы?

– Соколов, на выход, – с нескрываемым раздражением повторил полицейский.

Я растерянно встал с кровати, взял из шкафа свою куртку и, перед тем как выйти из камеры, еще раз оглядел помещение. Никаких других заключенных в камере не было. Неужели мне померещилось? Как же так? Это не нормально. Может быть, я и правда схожу с ума?

– Гражданин старшина, – обратился я к сопровождающему меня полицейскому, – а в камере, кроме меня, еще кто-нибудь содержится?

– Не дури, – строго ответил мне конвоир, – ты там один…

– Просто мне показалось…

– Отставить разговоры, – прервал меня полицейский, – вперед!

Оказалось, что следователь запланировал обыск в моей квартире. За мной явился знакомый уазик со знакомым конвойным. Из изолятора меня привезли прямо к моему дому. Там уже стоял форд Следственного комитета и непримечательная лада, в которой сидели Малаш, с теми же экспертом и участковым. Рядом топтались Вера Михайловна, староста нашего дома, и ее муж. Понятые, понял я.

– Итак, приступим, – объявил следователь, вылезая из своего автомобиля, – вот разрешение суда на производство обыска в жилище, а это постановление на обыск в гараже!

Следователь объяснил всем присутствующим правила и порядок обыска, объявил, что мой адвокат уведомлен о производстве обыска, но присутствовать не может. После этого предложил проследовать к месту производства обыска. Дверь он открыл изъятым у меня ключом, и мы все зашли внутрь. Обыск начали с подвала.

Работали быстро и профессионально. Изучили все: и кровати, и мусорное ведро, и печь. Следователь простукивал стены, заглядывал под кровати, все внимательно осматривал. Эксперт выборочно проверял стены и пол небольшим прибором. Наверное, искал скрытые полости. Потом он обошел помещение с каким-то газовым анализатором, похожим на небольшой баллон с прикрепленным к нему шлангом. Затем потушили свет, и эксперт все обошел с ультрафиолетовой лампой, иногда распылял какое-то вещество из аэрозольного баллончика.

В общем, если бы обыскивали бы не мою квартиру, а я не был подозреваемым, было бы занимательно. Вера Михайловна и ее муж во все глаза с большим интересом наблюдали за происходящим.

На подвал ушло минут пятнадцать. В конце следователь велел эксперту изъять из печи золу, после чего обыск перенесся на лестницу. Постепенно добрались до квартиры.

– Стоп, – внезапно скомандовал следователь, – Олег, кто дверь в дом запирал?

– Он, – ответил Малаш, кивнув в мою сторону, – а что?

– Ты видел, как он это делал?

– Конечно, я все это время рядом стоял, – подтвердил Малаш, пробираясь к следователю, – а в чем дело?

– У кого еще ключи от дома есть? – спросил следователь у меня.

– Ну, всего два комплекта. У меня и у Кати…

Малаш и следователь многозначительно переглянулись.

– Это чей почерк? – спросил следователь, протянув мне аккуратно зажимаемый пинцетом тетрадный лист.

На нем корявыми печатными буквами было написано: «Не забывай, твоя баба у нас!»

Вот это да! Вот о чем говорил дедок в камере! Вот значит, как мне решили подсобить! Нет, это точно не галлюцинации! И дед в изоляторе точно каким-то образом связан с Маришей.

– Не знаю, первый раз такой почерк вижу! – честно признался я. – Ну, теперь-то вы мне верите? Верите, что я не убивал Катю и не знаю, где она!

– Разберемся, – не теряя хладнокровия сказал следователь, – Понятые, прошу обратить внимание! Во время обыска был обнаружен вот этот лист бумаги, воткнутый в дверную щель. Олег, нужны еще понятые. Саша, надо снять отпечатки пальцев с перил. И с входной двери. И откатать бы пальчики у понятых и подозреваемого, сможешь?

Эксперт тяжело вздохнул. Олег переадресовал поручение участковому и тот спешно убыл. Следователь ключом аккуратно открыл дверь, и мы переместились в квартиру. Обыск продолжился.

Квартиру обыскивали гораздо дольше. Следователь и оперативник осматривали все очень обстоятельно. Практически сразу же были обнаружены все мои золотые червонцы.

– Чьи они? – требовательно спросил Малаш.

– Мои, – честно признался я.

– А откуда они у тебя?

– Тетка оставила. Вместе с квартирой.

– Да-да, тетя Шура таким образом деньги вкладывала. Банкам не доверяла и наличным тоже – инфляция ведь. Вот и покупала периодически золото, – вдруг вступила в разговор Вера Ивановна.

– А вы откуда знаете, – спросил следователь, глядя на нее с прищуром.

– Ну, мы все-таки дружили, как ни как. Шура моей крестной была, упокой Господь ее душу!

– Ясно, – кивнул удовлетворенно следователь, – монеты я изыму до выяснения. Не волнуйтесь, в протоколе все будет отражено, ничего не пропадет.

Обыск занял около полутора часов. Изучили все грязное белье из корзины. Эксперт все его опрыскал из своего баллончика и просветил ультрафиолетовой лампой. В камине также изъяли золу. В морозилке изъяли все мясо. Особое внимание уделили половой швабре. Её тоже опрыскали из баллончика и изучили под ультрафиолетом. Похоже, искали, кровь. Они все еще думали, что я убил Катю, и это меня ужасно пугало. Но обыск квартиры никаких видимых результатов не принес.

После этого минут пятнадцать обыскивали чердак, а потом еще с полчаса гараж. Тоже без видимых результатов.

– Все, – объявил следователь, – сейчас составлю протокол, и подозреваемого можно увозить. Олег, давай сюда понятых, оформим изъятие записки!

– Извините, – спросил я, – а можно мне кое-какие вещи с собой взять?

Следователь долго испытующе посмотрел на меня. Я уже было решил, что он меня сейчас пошлет, но он вдруг спросил: что тебе нужно?

– Тапки, зубную щетку, пасту, трусы…

– Можно? – уточнил следователь у конвойного, и, когда тот кивнул, сказал, – давай быстрее, пока я протокол составляю.

Хорошо, что протокол решили заполнять в квартире. На кухне. Я собрал все, что мне нужно, даже раньше того, как следователь закончил марать бумагу. Потом подписал протокол и поехал в свой новый дом – в изолятор временного содержания. Следственная группа осталась у меня в квартире.

Времени уже было около девяти вечера. За весь день я съел только пару яиц. Ну, еще стакан кофе выпил. Утром. Часов в семь-восемь. С тех пор, кажется, прошла целая вечность. И, если в обед я, с внезапно обвалившимися проблемами и эмоциональными переживаниями, не чувствовал голода и даже не думал о еде, то сейчас, под ложечкой резко засосало. Жалко, что этого не случилось во время обыска, я бы тогда додумался что-нибудь подрезать в холодильнике.

Сейчас, стоя на приеме в дежурной части изолятора, я только и мог думать, что о еде. Со всеми этими следственными действиями я пропустил ужин, и теперь должен буду терпеть до завтрака. «Поскорее бы в камеру, думал я, – там, вроде бы, бак с водой был». Надо же, спохватился я, сам рвусь в тюрьму…

В камере уже сидел какой-то стремного вида мужик. В майке, трениках и тапках. Худой, с короткими темными волосами, старым морщинистым лицом, металлическими зубами и кучей татуировок по всему телу. Дедка видно не было. Я вошел в камеру, прошел к своему месту, уселся на него и сказал:

– Привет.

– Ты шо, фраер?[14]14
  Фраер – человек, не знакомый с криминальной субкультурой (здесь – современные жаргонизмы русского преступного мира)


[Закрыть] – отозвался мужик моложавым голосом, неожиданно выдающим, что его обладателю около тридцатника. Надо же, а выглядит за сорок.

– Что?

– Законов не знаешь? Зашел, представился, статью назвал. Потом, когда разрешат, заходишь! Первоход что ли?

– Ну да, – с неохотой ответил я.

– По какой статье?

– Сто пятая.

– Ууу, – уважительно промычал мужик, – хорошо, что тут паханов[15]15
  Пахан – старый вор.


[Закрыть] нет, а то б тебя зачуханили[16]16
  Зачуханить – в присутствии окружающих оказать сильное моральное или физическое воздействие на человека, подавить его волю, в том числе через акт физического насилия или имитацию полового акта.


[Закрыть] уже. Ничего, я тебя уму-разуму научу.

По интонации было видно, что он настроен доброжелательно. Назвался Саньком. Язык как помело. Начал учить меня всяким блатным премудростям, стращать зоной.

– Эта камера тебе раем покажется в СИЗО. А на зоне вообще своя жизнь, – деловито заявил он, – лучше туда не попадать, если есть возможность. Не известно, кем там будешь, как масть[17]17
  Масть – удача.


[Закрыть] твоя ляжет.

Можешь стать мужиком[18]18
  Мужик – добросовестно отбывающий наказание осужденный, не сотрудничающий с администрацией исправительного учреждения, но и не входящий в группировки, активно исповедующие законы преступного мира.


[Закрыть], а можешь – и петухом[19]19
  Петух – самая презираемая каста осужденных.


[Закрыть]. Так что, если есть возможность соскочить, ну там адвоката подмазать, следака или опера, лучше сейчас. Пока не поздно.

После этих слов я и вспомнил дедка. Что он там говорил? Кого-то ко мне подсадят. Чтоб лишнего не болтал. Ага. Принял к сведению! К тому же осторожность и правда не помешает.

В общем, я сделал вид, что не догадался, что Санек – подсаженный. Охотно отвечал на все его вопросы, и даже что-то сам рассказывал, но информацию скрупулезно фильтровал. Про обстоятельства задержания рассказал правду, а про исчезновение Кати – то же, что и следаку. Он воспринял все это без каких-либо эмоций.

Плюсом в этой нашей игре было то, что у моего соседа оказался чай, сахар и самодельный бальбулятор[20]20
  Бальбулятор – погружной кипятильник для воды (армейский жаргон)


[Закрыть], так что я напился сладкого чая и уснул с полным желудком.

Песни вычерпывающих людей

Утро началось с бодрого удара по двери резиновой палкой и крика: «Подъем!». Я открыл глаза с мучительным осознанием того, что действительно нахожусь в изоляторе временного содержания. Несмотря на прекрасный сон о доме, где все хорошо, и мы с Катей слушаем музыку.

Санька в камере не было. Я снова остался один. Усевшись на кровать, я почесал затылок, силясь отыскать среди обрывков сновидения, воспоминание, как моего сокамерника просят на выход. И не нашел. Значит, он ушел по-тихому. Не обманул дедок. Точно стукачок. Подсадили ко мне шныря, чтобы выведал, как я Катю грохнул.

Нет, я ее, конечно, не убивал… Жутко хотелось кушать. Саня ничего не оставил, ни чая, ни сахара. Я напялил тапки, дошел до бачка с водой и выпил сразу две кружки. Лучше не стало. Точнее стало, но совсем чуть-чуть. По опыту казарменной жизни я знал, что основа существования в замкнутом пространстве – порядок. Внутренний и внешний.

По распорядку дня подъем здесь в шесть утра. Я взглянул в окно. Темно. Значит, разбудили вовремя. До завтрака у меня часа полтора. Вагон времени. Я быстренько сделал зарядку: отжался, поприседал, качнул пресс, выполнил несколько упражнений на растяжку. Потом заправил свою кровать. Меня еще в армейке научили дедушки, как быстро и правильно отбивать кантик на кровати. А пару раз сброшенная на пол постель, заметно повысила уровень усвоения материала.

Здесь, к сожалению, нужных приспособлений не было, но это не помешало мне туго натянуть простынь, пододеяльник и одеяло, отчего моя постель почти что приобрела нужные прямоугольные формы. В таком состоянии в случае необходимости она не выдаст, что ты на ней до отбоя лежал. Если, конечно, шибко не елозить. В этом, как мне однажды в тайне поведал наш командир отделения, основная задача фанатично отбитых кантиков. Офицеры таким образом пытаются предостеречь солдат от безделья, а солдаты, вопреки всему, незаметно поваляться на кровати, когда туго натянутая постель более-менее сохраняет свою форму, даже если на ней вздремнуть полчасика. Ну и, к тому же, красиво – четкие линии отбитых и выправленных по ниточке кроватей. Армейская эстетика.

Затем я разделся и прямо под краном кое-как вымылся. Благо была горячая вода и мыло. Затем быстренько прибрался в камере, еще разок отжался, почистил зубы, попил водички и сел у окна, в надежде составить план действий, когда меня отсюда выпустят. Заря уже осветила мир за окном.

В голову почему-то ничего не лезло, только какой-то шум. Ужасно хотелось кушать. Я принялся прокручивать в голове вчерашний допрос и представлять, какие еще вопросы мог бы задать мне следователь и как бы я на них отвечал. Этим глупым занятием я убил время и дотянул до завтрака.

В коридоре послышалась возня. Вскоре раздался лязг открывающегося запора дверной кормушки.

– Соколов! – позвал меня неприятный голос с той стороны двери.

– Я! – армейская реакция на свою фамилию.

– Завтрак! – безразлично ответил голос.

После этого, в кормушку мне протянули тарелку овсяной каши, вареное яйцо, краюху серого хлеба и стакан чая. Я кое-как перехватил все это в свои руки. Дверца кормушки тут же захлопнулась, и я поспешил к столу.

Не ахти, конечно, какой завтрак, но я смел его за минуту. И эту соленую, почти остывшую овсяную кашу на молоке, которую никогда любил, и яйцо с почему-то посиневшим белком, и чай с отчетливым резким запахом водопровода, и серый хлеб, опостылевший мне еще в армейке. Принесли бы еще пару порций такого завтра, я бы их съел с неменьшим аппетитом.

Помечтав о добавке, я пошел мыть посуду.

– Кхе-кхе, – раздался у меня за спиной знакомый кашель.

– Ух, – вздрогнул я от неожиданности.

– Не по понятиям, – пробормотал старичок, неизвестно откуда появившийся и все также сидящий напротив моей кровати. Теперь в руках он крепко сжимал блестящую алюминиевую чашку с крепко заваренным чаем.

– Не понял… Ты как здесь вообще…

– Даже зенушная[21]21
  Зенуха, – неопытный (здесь и далее – жаргонизмы русского преступного мира начала XX века).


[Закрыть] шпана[22]22
  Шпана, – преступники, стремящиеся войти в преступный мир.


[Закрыть] так не делает, – не обращая на меня никакого внимания, продолжил дедуля, – похавал[23]23
  Хавать, – кушать.


[Закрыть], суй в волчок[24]24
  Волчек, – окошко в двери камеры.


[Закрыть] и живи дальше. Только свои клич[25]25
  Клич, – чайная посуда.


[Закрыть] и коня[26]26
  Конь, – ложка.


[Закрыть] можешь помыть.

– Чего?

– По-свойски не ботаешь[27]27
  Ботать по свойски, – разговаривать на воровском жаргоне.


[Закрыть], ничего не разумеешь! – воскликнул дед и, обреченно покачав головой, аппетитно отхлебнул из чашки, – блатная музыка[28]28
  Блатная музыка, – жаргон преступного мира.


[Закрыть] – заслушаешься! Одно слово – Бруй[29]29
  Бруй, – случайно попавший в тюрьму.


[Закрыть]!

– Дед, хорош мне голову морочить, – разозлился я, – чего тебе надо? Где Катя?

– Остынь, – резко прохрипел дед, – где твоя бикса,[30]30
  Бикса, – женщина (в уничижительном смысле).


[Закрыть] не знаю. Я вас на мопса не брал[31]31
  Брать на мопса – усыпить наркотиками.


[Закрыть]. Я всегда на киче.[32]32
  Кича, – тюрьма.


[Закрыть] Просили, за тобой приглядеть, и все. Мигнуть кое-что. Чтоб ты лишнего не басил.[33]33
  Басить, – говорить.


[Закрыть] Больше ничего не знаю.

Я посмотрел на него внимательно. А дед-то – тертый калач. Похоже, он прожженный уголовник. Его просто так не возьмёшь. Я оставил недомытую посуду в раковине, повернулся к нему и, не желая показывать слабину, строго спросил:

– Так ты с Маришей или нет?

– Нет, – спокойно ответил дедок, прихлебывая чаек, – я тутошний. Да ты не горюнься, скоро боль[34]34
  Боль, – нахождение под стражей.


[Закрыть] кончится.

– Да кто ты такой?

– Я же тебе говорил…

– Да, помню! Камеровой. Но как тебя зовут-то? Как ты вообще в камере оказался? И куда в прошлый раз пропал?

– Звать меня Никто, а фамилия у меня – Никак[35]35
  Имя – Никто, фамилия – Никак, – поговорка, с помощью которой представители преступного мира обозначают отсутствие какой-либо связи с собеседником, в том числе нежелание называть свои настоящие имя и фамилию.


[Закрыть]. Хочешь, зови Иваном[36]36
  Иван – название наивысшего статуса в иерархии преступного мира дореволюционной России.


[Закрыть]! А, вообще, меньше знаешь – крепче спишь. Кхе-кхе…

– Ладно, – уже спокойнее ответил я, решив начать знакомство с начала. Для этого я прошел к своей кровати и сел напротив дедка, – допустим, ты мне помог. С подачи моего врага. Мариши. А сейчас тебе от меня чего надо?

– Да так, шлифануть[37]37
  Шлифовать, – обучать неопытного арестанта воровским законам.


[Закрыть] тебя хочу немного. Нравишься ты мне. Хоть вор ворует, а фрайер пашет[38]38
  Вор ворует, фраер пашет, – поговорка, означающая каждому свое.


[Закрыть], – сказал дед почти добродушно, – Ладно. Пора мне. Ты, главное, дальше пуговку крути[39]39
  Крутить пуговку, – давать ложные показания.


[Закрыть].

Тут внезапно лязгнула задвижка на глазке в камерной двери. Я повернулся на звук. Глазок сразу же закрылся. Дедка уже не было. Я огляделся – он снова бесследно исчез. Я заглянул под кровать. Никого! Я даже на мгновение подумал, что точно схожу с ума, но тут увидел на полу, там, где только что сидел дед, пару мутных темно-коричневых капель. Я нагнулся, тронул одну из них пальцем и принюхался. Чай!

Значит, я не сошел с ума! Но от этого не легче! Куда, блин, этот дед подевался, и кто он вообще такой? Камеровой! Чушь какая-то. Я вскочил с кровати и стал осматривать пол и стены в надежде отыскать какой-то потайной ход, хотя здравый смысл мне подсказывал, что дедок чисто физически не смог бы за такое короткое время им воспользоваться.

Не знаю, до чего довели бы мои поиски, но дверь в мою камеру внезапно открылась, и послышался голос:

– Соколов! На выход! На следственные действия!

Опять? Что еще? Да, скучать мне здесь не приходится. Я помню случай, когда моего кореша Ваньку Шилина впервые на сутки тормознули, он мне потом рассказывал, что это было самое страшное в его жизни. Сидеть одному запертым в камере, без возможности выйти. Это он, конечно, в армии не служил, но сейчас я даже поразмыслить над этими воспоминаниями Ванькиными не могу. Некогда.

Повезли меня на судебную медицинскую экспертизу. С утра там уже была очередь. Хорошо, что задержанных принимают без очереди. Надо было только минут десять подождать, пока осмотр какой-то побитой барышни закончат.

Следователь был уставший, раздраженный и молчаливый. Адвоката опять не было. Конвойный сменился. Также, как и водитель дежурного уазика. В дороге мы слушали уже не Цоя, а попсовое радио.

Врач, крупный мужчина, еще более скучный, чем мой следователь, без особого интереса, очень быстро и профессионально меня осмотрел. Замерял гематому на виске. Нашел еще одну на локте правой руки. Наверное, я ее получил, когда упал от удара. Или, когда к Кате бросился. Не помню. Все повреждения врач скрупулезно зафиксировал на компьютере и велел мне одеваться.

Потом следователь попросил доктора помочь срезать у меня ногти на руках. После небольшого препирательства на тему, почему это должен делать он, врач все-таки состриг мне ногти и протер пальцы спиртовым раствором. Следователь, грустно вздохнул, собрал мои ногти в два конверта – для правой и левой руки. Такая же участь ждала ватные тампоны, которыми врач протирал мне пальцы. После этого меня повезли в Следственный Комитет.

Уже в кабинете следователь ознакомил меня с постановлениями о назначении судебной и биологической экспертизы. По результатам первой он хотел узнать, когда мне были причинены телесные повреждения, и могла ли их нанести девушка весом 50 килограмм и ростом 168 см. Вторая должна была выяснить, имеются ли у меня в подногтевом пространстве следы крови Екатерины. Я пожал плечами и подписал бумаги, написав в каждом документе в графе «Заявление», что Екатерина меня не била, и я не наносил ей никаких телесных повреждений, что, как мне показалось, еще больше расстроило следователя.

Затем меня вернули в изолятор. Как раз к обеду. На этот раз камера была заполнена. Двое серьезных дядек лет под сорок играли за столом в шахматы. Молодой пацан стоял рядом и следил за игрой. Он единственный повернулся в мою сторону, когда лязгнула дверь, и я вступил на порог. Вспомнив, что мне вчера говорил Санек, я громко сказал:

– Здравствуйте! Соколов Илья. Сто пятая.

Игроки повернули ко мне головы, быстро оценивающе осмотрели меня, после чего тот, что справа сказал:

– Заходи! – а потом, обращаясь к молодому пареньку нравоучительным тоном пояснил. – Видишь, как надо!

Я сделал пару шагов к своей кровати и тут заметил, что на ней лежит полотенце. Я остановился, не зная, как точно реагировать. Что-то Санек вчера про это говорил. Какой-то конфликт может возникнуть, если заявят претензию на мое спальное место. Но детали у меня из головы вылетели. Слишком много информации.

– Конь, это же Илюхина шконка! – сказал между делом арестант справа.

– А! – воскликнул арестант слева. – Я тут случайно положил.

Он довольно проворно, но в то же время с достоинством, вскочил с места, забрал полотенце и положил его на второй ярус. После чего прошел мимо меня к туалету.

Я не спеша разделся, прошел и сел на свою кровать. В общем, потом ничего интересного не было. Разве что обед и ужин. Тоже не высокого кулинарного качества и не слишком много, но вполне съедобно и вкусно.

Остаток дня прошел в разговорах. Как я понял, меня вписывали. Я, помня Санькины наставления, рассказал все правдиво, но, как наказывал дед-камеровой, не до конца.

Из сидельцев один, тот, что был справа – Кузьма, был из блатных, а конь, тоже уже сидевший раньше, у него на подхвате. Их, как и меня, задержали вчера за какую-то кражу или грабеж. И теперь они ждали, что их переведут в СИЗО.

Молодого же задержали этой ночью за наркотики. Он в первый раз оказался в заключении и очень быстро попал под влияние Кузьмы и Коня, которые прозвали его Малышом и тут же начали эксплуатировать, заставляли заварить чай, что-нибудь принести, подать. В общем, начали потихоньку играть с ним в тюрьму.