Текст книги "Звезды падучей пламень"

Автор книги: Алексей Зверев

Он встречает Терезу изысканным поклоном и просит подойти поближе к окну. Она напоминает девушек из предместья Равенны, с которыми четверть века назад графу – дух времени! – доводилось плясать вокруг Дерева свободы, нацепив республиканский бант. Вернувшись домой, он тогда записывал в секретный дневничок: «Теперь вот так – либо знайся с канальями, либо они снесут тебе голову. Лучше первое».

За ним тянется нелестная слава проходимца, скопидома и развратника. Родителям Терезы об этом, конечно, известно. Тем не менее они сами добивались расположения дважды овдовевшего жуира. Он богат и носит имя, славное в итальянской истории. Иного для счастья дочери не требуется.

Ни ретроградами, ни рабами корысти родители ее не были. Но они оставались людьми своего времени, твердо державшимися его понятий по части семейного устройства. Дом Гамба как раз считался просвещенным и независимым – отец, братья, кузены принадлежали к различным вентам, за столом поднимались тосты в честь грядущей свободной Италии и произносились пламенные речи, усердно конспектируемые австрийским осведомителем. Просто между политикой и бытовыми отношениями эти добрые патриоты не усматривали решительно никакой связи.

Сыграли свадьбу, и для Терезы началась жизнь, какой обречены были жить едва ли не все дамы ее круга. Граф наслаждался иллюзией возвращенной молодости, интриговал против давних недругов и пересчитывал крестьянские подати. Объезжая свои владения, он всегда сворачивал за милю-другую до последнего поля: убедиться, что и его земля где-то кончается, было бы слишком тяжело.

Зиму провели в Венеции. Алессандро обожал здешнюю оперу, а более всего – балетные интермедии, исполняемые воспитанницами театральной школы. За спектаклями следовали ужин и прогулка в гондоле; Тереза заполняла вечера чтением, а иногда ездила к графине Бенцони, своей единственной приятельнице.

Однажды в ее гостиной она увидела иностранца, который вел беседу с легким акцентом, но запальчиво и патетично. Разговор шел о скульптуре Канове, чьи работы вызывали жаркий спор. Хозяйка заметила, что ее гостья скучает, и что-то шепнула оратору. Через минуту она его представила: «Лорд Байрон».

Может быть, это был тот редкий случай, когда говорят о любви с первого взгляда. Так, по крайней мере, утверждала в мемуарах Тереза, пережившая Байрона на несколько десятилетий. Что-то их потянуло друг к другу сразу же и властно. Неделю спустя вся Венеция знала, что у графини Гвичьоли появился постоянный поклонник, тот знаменитый британец, о котором толкуют на всех углах. Что он ее «кавалер-почитатель».

Тогдашние итальянские нравы не просто допускали, а даже рекомендовали, чтобы такая фигура сопровождала знатную молодую особу. Мужья не находили тут ничего предосудительного, если соблюдался внешний декорум. В «Беппо», описывая заведенный южнее Альп обычай, Байрон с иронией замечает: «Хоть это грех, но кто перечит моде!» Он, впрочем, находил, что подобное установление куда лучше английского ханжества.

Но Терезу и Байрона связывало иное чувство. И люди были тоже иными, по своим духовным горизонтам несопоставимые со светскими бонвиванами и охотниками до пикантных ситуаций. Там преобладала мода, здесь властвовала страсть. И преданность. И готовность терпеть любые несчастья, но не унижаться до банальностей.

Знавших Байрона не понаслышке все это удивить не могло. Удивляла Тереза. Откуда такая душевная глубина в девушке, воспитанной на правилах показного благочестия, прикрывающего распущенность? Как она смогла покорить столь искушенного и непростого человека, как сумела сделаться достойной его спутницей?

К числу красавиц, привыкших ловить на себе взгляды восторженные или завистливые, она не принадлежала но лицо ее было необычайно выразительно, и распознавалась в нем натура горячая и волевая – при всей хрупкости облика. Бывший наполеоновский офицер Анри Бейль подписывавшийся псевдонимом Стендаль, говорил об итальянках той эпохи, что им свойствен «характер благородный и сумрачный, который наводит на мысль не столько о мимолетных радостях живого и веселого волокитства, сколько о счастье, обретаемом в сильных страстях». Он словно бы думал о Терезе Гвичьоли, когда это писал.

Свидетельству Стендаля следует верить: он был великим знатоком сердца, а Италию знал, как никто, – провел в ней многие годы. Он полюбил искренность и простодушие ее жителей, их врожденное чувство прекрасного, способность доверять непосредственному ощущению, почти утраченную во времена, когда повсюду торжествовало лицемерие.

В книге «Рим, Неаполь, Флоренция» Стендаль часто сравнивает итальянцев и англичан – к невыгоде для последних. «Ни один англичанин из ста не осмеливается быть самим собой. Ни один итальянец из десяти не поймет, как он может быть иным». По воспоминаниям Стендаля, это различие особенно тонко понимал Байрон. И становился особенно язвителен в своих отзывах об Англии, по мере того как лучше узнавал итальянскую жизнь.

Байрон и Стендаль познакомились еще осенью 1816 года, сразу после переезда поэта из Швейцарии. Есть стендалевский мемуарный очерк, где воссоздано то время и уверенной рукой набросан байроновский портрет: «Я увидел молодого человека с изумительными глазами, в которых было нечто великодушное…» Надо было обладать искусством автора «Пармской обители», чтобы это почувствовать за обычной байроновской отрешенностью. В чем тут причина, Стендаль для себя уяснил: Байрону требовалась «броня, в которую облекалась эта тонкая и глубоко чувствительная к оскорблениям душа, защищаясь от бесконечной грубости черни». Окружающие находили Байрона надменным, даже сумасбродным. Стендаль пишет, что на самом деле сказывалась, главным образом, ранимость, хотя забота о впечатлении, производимом на других, была для английского поэта неизменным стимулом поведения.

Гордость, застенчивость, нередко о себе заявлявшая склонность поступать как раз обратно тому, чего от него ожидали, нелюбовь к пышнословию, «крайняя чувствительность к осуждению или похвале», вспышки гнева, придававшего дикое и смятенное выражение его прекрасному лицу, отчужденность в обществе, сменявшаяся в тесном дружеском кружке обаянием, которому невозможно сопротивляться, – до чего сложный узел, какое удивительное сплетение противоборствующих начал! «Лару» и «Гяура» читали многие, и в Байроне хотели видеть не того, кем он был, а того, кем должен был быть автор этих поэм. Стендалю поначалу тоже трудно отделить поэтический образ от реального человека, прочим же и в голову не приходит, что тут возможно какое-то несовпадение.

Некая маркиза специально приезжает издалека в Венецию, чтобы лицезреть британского изгнанника, а Байрон отказывается с нею знакомиться, – она, конечно, оскорблена, но и довольна: ходячее мнение подтвердилось. Рассказывают о князе, собственной рукой убившем возлюбленную-крестьянку, которая ему изменила, – Байрон в бешенстве выбегает из комнаты, предоставляя оставшимся всласть посудачить о его слишком сострадательном сердце. Кто-то признается, что лишь книги Руссо произвели на него впечатление, сравнимое с «Чайльд-Гарольдом», и слышит в ответ: «Избавьте меня от таких сравнений, рядом с именем лорда не поминают имя человека, некогда служившего лакеем».

Что тут только маска, что – подыгрывание байроническому герою, а что – истинный Байрон? Этого тогда не постигал никто, да и сегодня не так легко отделить случайное от существенного, читая, как держался и какое впечатление производил тот, кого Пушкин называет «мучеником суровым». Пушкинское определение, наверное, все же наиболее точно, и все же, чтобы в этом увериться, сколько напластований, сколько случайных черт нужно примирить!

Стендалю это давалось с трудом, но что-то главное он улавливал, не ошибаясь. Может быть, помогла та лунная зимняя ночь, когда после спектакля отправились полюбоваться белыми мраморными иглами Миланского собора. Байрон испытывал подъем духа: импровизировал поэму о средневековом авантюристе, которую так и не собрался написать, с нежностью говорил об Италии. Стендаль убеждался, что перед ним «великий поэт и разумный человек» – сочетание, встречающееся реже, чем союз гения с безумством.

Венеция, «где – зрелище единственное в мире! – из волн встают и храмы и дома», отогрела Байрона еще больше.

Его тяготило многое: упадок, австрийские солдаты, марширующие по венецианским площадям, дряхлеющие дворцы, ржавеющие заброшенные памятники. И тем не менее он чувствовал себя в своей стихии, оказавшись на этих улицах:

 
Там бьет крылом История сама,
И, догорая, рдеет солнце Славы
Над красотой, сводящею с ума…
 

Картинами Венеции открывается последняя песнь «Чайльд-Гарольда», и в первых же ее строфах прозвучит признание, которого тщетно было бы ожидать, читая «Сон», или «Тьму», или «Прометея»:

 
Я словно жил в твоей поре весенней,
И эти дни вошли в тот светлый ряд
Ничем не истребимых впечатлений,
Чей каждый звук, и цвет, и аромат
Поддерживают жизнь в душе, прошедшей ад.
 

До того вечера у графини Бенцони остается еще почти два года. Но этот обычный светский раут ничего бы и не означал для Байрона, не начнись под действием итальянских впечатлений оттаивание души, для которой воскресла надежда счастья.

Перемену эту, кроме Стендаля, кажется, никто не заметил. И к появлению графини Гвичьоли люди, близкие с Байроном, отнеслись равнодушно. А некоторые и с раздражением, как Шелли.

Ему она не нравилась, эта «очень хорошенькая, сентиментальная и пустая итальянка», правда, заставившая Байрона отказаться от «порочных привычек», но не переменившая его «ложных идей». Шелли шокировало упрямство, с каким его друг отказывался от любых встреч с Клэр, раздражала мысль о католическом воспитании, которое дают помещенной в монастырский приют Аллегре. Терезу он подозревал в намерении изолировать Байрона ото всех, кто издавна был с ним связан, и оттого судил о ней предвзято, резко.

Он даже не принял в расчет сложностей ее нового положения. Между тем они росли. Услышав о «кавалере-почитателе», граф отнесся к этой новости равнодушно: в конце концов, так поступают почти все, к тому же и для него есть свои выгоды – кавалер, продавший, наконец, свое английское поместье, не стеснен в средствах, а одолженные суммы ему сложно будет требовать назад. Таким образом Байрон был готов откупаться хоть целую вечность: не готов он был – и не хотел – мириться с обязанностями, возложенными на Терезу брачным договором.

Их роман был открытым, сопровождался злорадными комментариями сплетников и тревогами близких Терезы, которых пугала ее смелость, а еще больше – дурная репутация Байрона. «Известно ли тебе, – писал ей брат, – что человек, который, по твоим уверениям, просто ангел во плоти, на самом деле заточил свою жену в безлюдном замке, о котором ходят весьма мрачные рассказы, а сам предался жизни беспорядочной и беспутной; известно ли тебе, что он, как говорят, командовал пиратским кораблем, когда был на Востоке?»

Со временем Пьетро Гамба станет одним из ближайших друзей Байрона, его спутником в последней поездке на греческую войну. Но пока над ним властвует сила молвы. Недолюбливая мужа Терезы, и он, и все в родном доме Терезы готовы принять его сторону, убедившись, что дело обретает слишком уж громкую огласку. А престарелый граф все еще колеблется: не попытаться ли, урезонив Терезу, сначала вытребовать у Байрона новых для себя милостей и уж затем положить конец всему этому скандалу?

Подавив в себе возмущение, Байрон пишет на родину влиятельным знакомым с просьбой похлопотать о месте британского вице-консула в Равенне, которого Гвичьоли давно добивался. Терезу временно удаляют под предлогом расстроенного здоровья. Так продолжается несколько месяцев: Байрон квартирует в равеннском палаццо Гвичьоли на нижнем этаже, граф бесцеремонно обшаривает туалетные столики и книжные полки в поисках улик, затем составляет для жены распорядок последующего совместного существования и требует подписать этот унизительный документ. Она отказывается. Одновременно приходит отказ из Лондона – место уже занято. И тогда граф подает жалобу духовным властям.

В Италии, где любой епископ обладает могуществом, которому позавидовали бы все князья, это был не только крайний шаг. Это была откровенная подлость в отношении Терезы: ведь ее мог погубить просто какой-нибудь особенно ретивый поборник добродетели, попади в его руки такое дело, погубить безвозвратно. На это Гвичьоли и рассчитывал. Семье Гамба пришлось обратиться к самому папе, прося о снисхождении.

Пришла бумага, скрепленная печатью папской канцелярии. Байрона с его опытом содержание ее не поразило.

Внимая мольбам отца, святая церковь сняла с заблудшей дочери брачный обет, однако обязывала Терезу жить под родительским кровом и предаться покаянию. За нею устанавливался духовный надзор. По доносу ее исповедника папа мог признать необходимым определение грешницы в монастырь.

Отныне чувство само по себе значило меньше, чем рыцарский кодекс, который повелевал Байрону навечно сохранить верность женщине, поставленной в подобные обстоятельства. Прочтя решение, он вздохнул полной грудью: наконец-то кончатся измывательства юридически всесильного графа, отпала необходимость притворяться и лгать. Но как естественна – для него, по крайней мере, – была следующая мысль: он не свободен, и теперь уже навсегда. Не свободен жениться, поскольку и он, и Тереза формально оставались в состоянии брака до смерти Беллы и Гвичьоли или до конца собственных дней. Не свободен от бдительного ока прелата, которое везде будет за ним следовать, как еще в Венеции повсюду ходят за ним австрийские шпионы. Не свободен распоряжаться своей жизнью, не свободен даже уехать, ибо веления Терезы становятся для него законом.

Он был с нею все так же нежен, все так же искренне ей поклонялся и называл своею мадонной. Но печать неволи, пометившая их отношения, не укрывалась от внимательного взгляда. Августе в 1822 году Байрон писал: «Признаюсь тебе, что прежняя пылкость прошла, однако я к ней привязан так, как и не считал возможным привязаться к женщине». Перед сестрой он не лукавил ни в чем, и фраза о привязанности говорит многое. Привязанность. Привязь.

А Тереза, категорически отвергнув попытки Гвичьоли ее вернуть, со всей ясностью дала понять, что без Байрона не мыслит жизни. Она старалась делить с ним все бедствия, сделаться его опорой – не ее вина, что не всегда это было ей по силам. Гонения, вынужденные переезды, сплетни, лицемерные вздохи над невинной жертвой демона-искусителя – все это Тереза вынесла с достоинством и мужеством, подтвердившими стендалевские слова об особом благородстве итальянского характера. Если бы добавилось к нему воспитание не на правилах светского этикета и пустых французских романах, а на высокой литературе, формировавшей личность, которой ведомо истинное богатство внутреннего мира!

Увы, она могла жить только любовью. О поэзии Байрона Тереза имела очень слабое представление даже через годы после их венецианской встречи. И не слишком интересовалась тем, что он пишет, не принимала всерьез его планов целиком посвятить себя революции – здесь, в Италии, или в Южной Америке, где поднял знамя освободительной войны Симон Боливар, или в Греции, сражавшейся за свою вольность. Долгие вечера, проводимые в спорах с Шелли, когда пути их вновь пересеклись под итальянским небом, охлаждение к романтизму, муки над «Каином», мысли о вечном изгнанничестве поэтов, участившиеся в Равенне, над которой витала тень Данте – флорентийского патриота, умершего и погребенного здесь, на чужбине, – вся духовная жизнь Байрона с ее всегдашним напряжением и безысходностью поисков проходила мимо Терезы, просто не способной да и не пытавшейся в нее проникнуть.

И постепенно затухала высокая страсть, помогавшая им выстоять, когда весь свет ополчался против свободного их союза, и чувство перерождалось, меркло, а неизбежность общего жребия сохранялась, и не отступала давняя мечта Байрона о жизни, заполненной великим делом, – не этой серой обыденностью, не этими волнениями сердца, которые становились однообразны, даже не поэзией как таковой, но «поэзией политики». Любовь к Терезе светила ему сильным и ровным пламенем; так будет до самого конца. Но он не облачался в гарольдов плащ, он говорил убежденно и прямо от себя, вводя в последнюю песнь своей поэмы о тоскующем скитальце мотив неосуществимости порывов к счастью, которое пытаются искать только в любви:

 
И если нам удача улыбнется
Или потребность верить и любить
Заставит все принять и все простить,
Конец один: судьба, колдунья злая,
Счастливых дней запутывает нить,
И, демонов из мрака вызывая,
В наш сон вторгается реальность роковая.
 

* * *

Пока эта нить вилась свободно и позже, когда она стала запутываться, Байрон жил одной главной творческой идеей – «Дон-Жуаном». Пролог и две первые песни были окончены к моменту встречи с Терезой, летом 1819 года Байрон напечатал их – и словно выпустил из бутылки джинна: ни одно его произведение не вызывало таких нападок, такого чуть ли не единодушного возмущения. Тереза, которой он с листа перевел самые важные строфы, рассудила, что они уж очень крамольны и легкомысленны. С пленительной улыбкой она вынесла свой приговор: продолжать не нужно. Байрон был слишком влюблен, чтобы ослушаться. Правда, он все равно писал свою любимую книгу, но читателям пришлось дожидаться новых выпусков, пока запрет не утратил своей силы: в 1821, 1823, 1824 годах «Дон-Жуан» выходил сериями, постепенно высвечивающими масштаб и характер задуманного комического эпоса, который должен был стать панорамой эпохи, ознаменованной приближением Французской революции.

Байрон намечал сто песен, в которых содержался бы исчерпывающе полный образ XVIII столетия, вся история этого «века разума» и его заветных идеалов. Герою предстояло окончить свои дни в сотрясаемом революцией Париже. Легенда о Дон-Жуане служила превосходной фабулой, позволяющей связать воедино приключения основного персонажа, которого превратности фортуны заставляют объездить всю тогдашнюю Европу, присутствуя при важнейших событиях стремительно несущегося времени. Внешнюю занимательность эта легенда обеспечивала с гарантией, однако предметом авторского внимания оставались приключения духа. Авантюры героя, в которых много и смешного, и печального, на поверку каждый раз оказываются испытанием «простой души», «естественного человека», столкнувшегося с непонятной ему системой условностей, двуличия, низменных амбиций и недостойных страстей, с интригами, жестокостью, корыстолюбием, беспредельным эгоизмом, со всеми уродствами и нелепостями жизни, опрокинутой, переворошенной ураганом 1789 года.

Байрон успел опубликовать только шестнадцать песен; семнадцатая осталась в набросках и появилась посмертно. Все они печатались анонимно, хотя было прекрасно известно, кто их написал: льва узнавали по когтям. И столь же безошибочно узнавали современники, что это о них и о действительности, которая их окружала, ведет речь поэт, хотя под его пером возникают картины Испании, России, Англии, какими те были лет шестьдесят назад.

Мировое искусство знает множество Дон-Жуанов, очень не похожих друг на друга. Легенда родилась в Испании и долго оставалась устным преданием. Главные черты героя определились уже в ту пору, когда о Дон-Жуане просто рассказывал какой-нибудь идальго за ужином в таверне или на почтовом тракте в ожидании кареты. Это была повесть о безбожнике, жизнелюбе, искателе наслаждений сугубо земного свойства. Он проявлял поразительную изобретательность, попадая из одной передряги в другую, и славил судьбу, пославшую очередное захватывающее приключение. Но под конец ожидала неминучая расплата – на последний его пир являлся посланец неба и влек Дон-Жуана к ответу перед всевышним. Уже в первых сказаниях, где обработан этот сюжет, роль посланца выполняла ожившая каменная статуя. Она появится и у Пушкина в маленькой трагедии, написанной болдинской осенью.

В 1630 году испанец Тирсо де Молина сочинил пьесу «Севильский озорник», и Дон-Жуан переместился из фольклора в литературу. Началась новая глава его биографии, пополняющаяся по сей день. Среди множества переложений, сделанных до Байрона, самыми знаменитыми стали театральные версии Мольера (1655) и Моцарта (1787). И в дальнейшем Дон-Жуан всего свободнее чувствовал себя на подмостках. Кстати, байроновский эпос тоже инсценировали. Шел у нас в 50-е годы спектакль, поставленный в Ленинградском театре комедии замечательным режиссером Николаем Акимовым. Это был праздник смеха, незабываемый для всех присутствующих.

Отчего такое внимание уделил Дон-Жуану именно театр, понять нетрудно. Персонаж этот театрален по сути. Он предрасполагает к актерской игре, потому что игра во многих случаях становится нормой его поведения. В Дон-Жуане укрупнена, собственно, единственная черта, которая и создает его уникальность, – убеждение, что бесценна не вечность, но сегодняшняя, по-пушкински говоря, «мгновенная» жизнь. Он отягощен великим множеством грехов, судить ли по церковной или по обычной человеческой мере. И со всем тем притягателен он необыкновенно. Обаяние, которое от него исходит, – обаяние веры в неповторимую радость земного бытия и насмешливости над робкими душами, покоряющимися бесчисленным запретам, обаяние предприимчивости и выдумки поистине неисчерпаемой. Обаяние независимого духа, направляющего каждый его поступок.

Эта доведенная до логического предела непокорность обычаю могла быть по-разному осмыслена и оценена. Произведения о Дон-Жуане поражают громадным богатством оттенков – от грубого бурлеска до высокой трагедийности.

Все они, однако, стремятся обнаружить за фольклорной маской развившуюся и совершенно самостоятельную личность. У каждого века свой Дон-Жуан – пылкий кабальеро, или изысканный гурман и эстет, или фанатик любви, которую он воспринимает как единственное проявление свободы. Или обреченный на тяжкие муки себялюбец, слишком поздно понявший, что погоня за наслаждением его опустошила. Или лицедей поневоле, вынужденный скрывать свою бунтарскую природу повадкой волокиты, более знакомой и приемлемой для толпы.

Поистине вечный образ, который привлекает художников поколение за поколением. И никогда не повторяется. Такого Дон-Жуана, которого создал Байрон, не было в литературе ни до него, ни после.

 
Мой метод – начинать всегда с начала,
Мой замысел и точный и прямой,
В нем отступлений будет очень мало —
 

вот что обещал он читателю во вступительных строфах первой песни. А на самом деле отступлений оказалось великое множество. И возможно, ради них Байрон прежде всего затевал свой эпический рассказ. Он хотел создать панораму эпохи – той, чье духовное наследие ему досталось, и той, на которую выпала собственная его жизнь. Следовать канве биографии своего центрального персонажа он не намеревался. Герою предстояло свободно перемещаться и во времени, и в пространстве.

В этом идальго из Севильи, с юности вынужденном скитаться по свету, как будто жребий странника указало ему само небо, сохраняется многое от маски, давно ставшей традиционной. Рыцарь любви, поэт нежной страсти,

 
Он и во храме взоры обращал
Не на святых косматых лица злые,
А лишь на облик сладостной Марии.
 

Без малейшего колебания готов этот Дон-Жуан признать, что «голос наслажденья всегда сильней разумного сужденья». И для него тут вовсе не абстрактный принцип. Это правило, которому он следует под любым небом, в любом жизненном положении. А повествование Байрона, затрагивающее самые разнообразные сюжеты, которые в ту пору были у всех на устах, приобрело характер хроники триумфов Дон-Жуана, чья слава самого галантного и обаятельного кавалера разнеслась далеко по Европе. И хроники невзгод, выпавших на его долю.

Точнее сказать, получилась хроника особого рода: в ней постоянно возникает, становясь важнейшим, мотив судьбы, которая словно забавляется и бедствиями людскими, и недолговечными радостями, заставляет испытать состояния самые полярные, чувства самые противоположные, причем нередко чуть ли не в одну и ту же минуту. Мотив этот был чисто романтическим, впервые и открытым романтиками с их представлениями о человеке как вместилище несогласуемых побуждений, которые все время друг с другом спорят и одно в другое перетекают. Байроновский Дон-Жуан решительно не похож на предшественников, носивших то же имя. Гораздо больше общего у него обнаруживается с героями романтиков, чем с персонажем Мольера, не говоря уже о более ранних.

Раньше была личность, которую преследует изменчивый рок, обращая во прах иллюзии счастья и осуществившейся мечты. Теперь явился герой, который сам переживает бесконечные внутренние превращения. По-прежнему не властный над судьбою, он не властен и в самом себе, потому что живет не столько чистой идеей, сколько реальностью, непрестанно его формирующей, исподволь меняющей, воспитывающей и разум его, и чувство. Может быть, следить за этим воспитанием героя даже интереснее, чем наблюдать превратности его фортуны.

А она, фортуна, на редкость изобретательна, насылая Дон-Жуану одно испытание за другим. Жертва собственной юношеской пылкости и любвеобильного сердца севильской доньи, он принужден поспешно бежать из родного города, пока не сделался притчей во языцех первый его урок в науке страсти. Корабль, которым он плывет по Средиземному морю, потерпит крушение. Будут страшные сцены насилий и людоедства, названные в тогдашних рецензиях издевательством над всеми священными понятиями, хотя эти эпизоды основаны на специально изученных Байроном мемуарах моряков и пронизаны юмором, которого, кажется, трудно не заметить. Потом будет почти безлюдный остров, и появится Гайдэ – дочь местного пирата, предающаяся неге нестесненной жизни под щедрым греческим солнцем, пока родитель занят своими серьезными делами на оживленных морских путях.

Почтенный флибустьер вернется и с Жуаном поступит так, как поступал со многими своими пленниками – продаст его на рынке рабов. Сераль в Константинополе, охраняемая евнухами тюрьма для султанских жен, явится на смену блаженству тех дней на острове, когда кроткой благодатью сияла доверчивая юная любовь, а Жан-Жак Руссо, певец естественности, как будто незримо присутствовал при каждом свидании Гайдэ с Жуаном. И конечно, будет еще не одно приключение, и опять бегство, и суворовская армия, штурмующая в 1790 году турецкую крепость Измаил. И новая прихоть судьбы, распорядившейся так, что Жуана пошлют в Петербург с рапортом о победе. А на невских берегах он привлечет благосклонное внимание самой Екатерины. «Российская венчанная блудница», к досаде других фаворитов, приблизит нашего героя, который, Быть может, забывая долг для страсти, Вздыхал о Красоте в объятьях Власти.

Мы расстанемся с ним в Англии, куда русский двор отправит Жуана посланником, осыпав милостями, о каких не мог и мечтать отпрыск безвестного дона Хосе из Севильи, отличавшегося ловкостью на коне, но, кажется, ничем больше. Якобинский пожар во Франции уже полыхает, и дальнейший путь героя должен пролечь через Ла-Манш. Об этом Байрон не успел написать.

Таков внешний ход воссозданных в «Дон-Жуане» событий. Но это только фабула. Об истинном содержании книги она говорит немного.

Потому что истинное содержание – не подвиги Жуана на поле брани, на ниве дипломатии, на сладком поприще любви, а история, отразившаяся в человеке, прожившем такую удивительную, легендарную жизнь. Уроки этой истории. Ее сущность. Ее смысл для поколения, пришедшего следом за теми, с кем судьба сводила байроновского героя в европейских столицах конца осьмнадцатого столетья. Ее наследие, для сверстников самого Байрона все еще живое – ив том, что окрыляло надеждой, и в том, что могло внушить лишь самые безотрадные мысли.

А кроме того, истинным содержанием оказываются злоключения личности, которая олицетворяет заветную для философов-просветителей мысль о человеке, внимающем лишь голосу природы. В силу реального порядка вещей личность эта принуждена раз за разом поступать именно вопреки естественным нормам. Байрона интересовало, насколько глубок такого рода разлад между заложенным натурой и взлелеянным обществом: затронут ли подобным воспитанием лишь светский человек, каким видим мы Жуана в вихре петербургских зимних развлечений, а потом на английской брачной лотерее, или изменилось само ядро, сама духовная сущность его героя.

Для просветителей такой вопрос просто не мог возникнуть. Они считали, что ядро неизменно, хотя реальные поступки могут решительно ему не соответствовать. Человеку всегда оставлялась возможность вернуться к исходно ему присущему доброму началу. Байрон хотел верить, что это возможно. И не мог. Другим был его исторический и нравственный опыт. Как все романтики, он знал, что сердце человеческое – это арена вечных столкновений добра и зла, благородства и ничтожества, отчаяния и надежды, непокорства и филистерства. Он убедился, что просветительская цельность личности – только самообман, он отверг прекрасную, но беспочвенную веру, что действительная жизнь со всеми ее пороками не скажется на «простой душе», коль простота ее неподдельна.

Дон-Жуана он показал человеком своего времени, авантюристом, отчаянным искателем удачи, не отягощенным нравственными колебаниями, когда предоставляется шанс удовлетворить и жадность к наслажденью, и честолюбие, разрастающееся буквально на глазах. Нет, автор не подвергал героя строгому суду, не старался обличить низменные понятия о морали. Даже напротив, ему нравился этот персонаж, который, согласно легенде, «со сцены прямо к черту угодил», – нравился своей отвагой, острым умом и полным отсутствием ханжества. Рядом со многими другими действующими лицами, включая Екатерину и Потемкина, блестящих представителей английского света и добрых христиан, преспокойно торгующих живым товаром, Жуан выигрывает настолько, что его можно принять за воплощение авторского идеала.

Кстати, в нападках, которым Байрон подвергался с появлением каждой новой песни, без конца повторялось, что он будто бы любуется главным персонажем, а значит, должен держать ответ за все его похождения. Договорились до того, что Дон-Жуан – это сам Байрон. Недоразумения, порожденные «Чайльд-Гарольдом», возникли снова, только последствия могли оказаться куда более неприятными для поэта.

Точно бы и не заметили, что рядом с героем в «Дон-Жуане» все время находится автор, ничуть не обольщающийся насчет истинной натуры своего персонажа. Наблюдательный, ироничный, он вторгается в рассказ поминутно, менее всего стараясь скрыть собственное присутствие. А то вообще надолго покидает Жуана, чтобы непринужденно порассуждать о вещах, никакого отношения к сюжету не имеющих. И очень скоро выясняется, что на поверку именно автор оказывается в этом эпосе главным действующим лицом. Что эпос у Байрона намерение отрывочен, освобожден от всех правил, почитавшихся для такого рода сочинений непреложными, что он представляет собою скорее не эпос, а необычно построенный роман, некий обзор века, для чего более всего подходит «сей жанр ирои-сатирический». И что «привычка весело болтать» явно имеет над Байроном большую власть, нежели законы поэтики, согласно которым «единство темы – существенное качество поэмы».