Текст книги "Спаситель Петрограда( (сборник)"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Таня поняла, что сейчас они не промахнутся. Сейчас никто не уступит, они тщательно прицелятся и выпалят на поражение.

– Бедный Володя… – прошептала она.

Гена был спокоен, он знал, что рядом Лера, что она соберет его даже из тысячи тысяч мелких ошметков, и поэтому смерти не боялся. Он боялся другого – попасть. Бог троицу любит, больше трех раз стрелять нельзя…

Выстрелили оба одновременно.

Эпилог

Сначала разжмурился Володя. Он открыл сперва левый глаз, затем правый, и понял, что смотрит не туда: перед ним красовался собор Василия Блаженного, а дуэль происходила за спиной. Повернуться лицом к полю боя он не решался, тем более что эта женщина, Лера, плакала навзрыд.

Потом открыла глаза Таня, и поняла, что случилось непоправимое. Гены нигде не было. Валерия рыдала, стоя на коленях, более душераздирающего крика Таня, казалось, никогда не слышала.

Следом открыла глаза Лера. Она не переставала рыдать с момента последнего выстрела, сил смотреть на это смертоубийство не было, но не знать, чем все закончилось, оказалось еще тяжелее. Где ты, Гена?

Последним распахнул шары Гена, и сразу понял, что у него все получилось. Незнамо как, но он очутился во время последнего выстрела почти плечом к плечу с тещей, и они в едином порыве сравняли с землей остатки Кремля.

– Мир? – Гена склонился к сидящей на мостовой Татьяне Константиновне.

Она резко повернула к нему свое чумазое, в потеках слез лицо.

– А где твоя рубашка? – Таня нашла в себе силы улыбнуться.

– Продал… – повинился Гена. – Вон, ему.

Там, куда показал ухоженным пальцем невоспитанный Гена, стоял, счастливо улыбаясь, Авессалом. Из-за здания Исторического музея опасливо выглядывали часовые и сержант-патрульный. Им довелось увидеть, как сквозь марево пожара уходят прочь с поля боя две пары. Одна растворилась в питерском мираже, а другая укатила на паровозе по Москве-реке.

– Теперь у меня ничего не осталось своего, – Гена обнял Леру. – Кроме тебя.

Артиллеристы

Пролог. Герой Советского Союза

Встречаю я Сережку Фомина, а он – Герой Советского Союза.

Сколько раз, помню, во время бомбежек, или в окружении, или при переправе через Днепр думал я про него: ах, тыловая крыса, посчитаемся мы с тобой, когда вернемся… Я и до Берлина-то дошел, похоже, только о Фомине думая. И тут на тебе – Герой.

Поравнялись это мы с ним, а он как будто и на войне не был: весь в себя погруженный, в очках, сутулый, ногами шаркает. Худющий, как смерть, бледный, и все ближе к стеночке. Костюмчик на нем перелицованный, папашин, видать. Только башка наголо обрита, красная вся.

– Ну, – говорю, – здорово, бараний вес.

– Здравствуй, – улыбается, значит, в ответ Фомин.

– Как оно, ваше ничего?

– Да так, помаленьку…

– Что же ты, – говорю, – сучий потрох, на заводе всю войну, поди, оттарабанил?

– Нет.

– В эвакуации жировал?!

– Нет…

– А что делал?! – ору уже. Да и как не орать, из нашей компании дворовой только я да он остались!

– Воевал, – отвечает.

Тут меня смех такой пробрал, от истерики, наверно. Где ему воевать, он с вышки в парке прыгнуть боялся, из мелкашки с пятнадцати шагов в мишень попасть не мог! Вот боец-то!

– И что же у тебя, и награды, небось, есть?! – хохочу я.

А он покраснел, и лацкан пиджачка своего этак неловко отогнул… мать моя, роди меня обратно, Звезда Героя.

Я так и сел.

– Что же ты, – говорю, – пень стоеросовый, такую награду прячешь?! Она же всех моих медалей и орденов дороже.

А он насупился весь, и как пошлет меня через пять этажей с загибом, что я аж вспотел. Смотрю – прячет он свою Звезду, идет мимо. Я его за рукав ловлю, мол, погоди, не договорили… тут уж я не знаю, как это получилось, но перелетел я через него легче перышка, и убился бы совсем, если бы он меня не подстраховал у самой земли. Стукнулся я о тротуар пребольно, и думаю: вот тебе и профессорский сыночек. Пригвоздил бы сейчас насмерть, и прощай, мирная жизнь.

Встал я, значит, отряхнулся, и спрашиваю его в спину, где, мол, так наблатыкался?

– В СМЕРШе.

Тут уж я сел во второй раз, и просидел до самого вечера.

Сумерки опустились, во двор девчата выбежали, мужики патефончик выставили в окно. Под кленом, на столе, картошечка появилась, водочка, колбаска даже… Посидели, ребят повспоминали, поплакали даже. А Сережка на балконе дымит, как паровоз. И на меня пялится.

Что-то мне не по себе стало, встал я, и домой пошел.

На третьем этаже Фомин стоит.

– Пошли, – говорит.

А куда деваться?!

Поднялись мы к нему домой. У профессора квартира хоть небольшая, но отдельная – ответственный пост занимал в науке. Только из эвакуации не вернулся пока.

На кухонном столе сало, водка «Московская», хлеб белый ситный, банка шпрот и копченая колбаса.

– Садись, – говорит Сережка. – Я сейчас.

Я сел. А Сережка сходил куда-то и принес какой-то пакет.

– Ну, за встречу, – говорит Фомин, и стакан водки – хлоп! – как не бывало.

Я за ним. Минут десять мы так опрокидывали, и когда уже я почувствовал, что почти в зюзю наклюкался, Сережка водку убрал, и выложил из пакета фотографии.

Тут уж меня замутило, хотя видывал я виды на войне те еще. А тут детишечки мертвые лежат рядком, аккуратненькие такие.

– Ты знаешь, кто такой Геббельс? – спрашивает.

– Знаю, – говорю. Мы всю эту проклятую немчуру наизусть выучили, я бы его, наверное, нюхом бы учуял, будь он где поблизости. – Это что – его? – показываю на детей.

Сережка кивнул.

– Вот зверь, – цежу. – Жаль он нам не попался, гад ползучий. Даже детей не пожалел. Думал, если он наших в печки бросал, так и мы с его так же поступим. Сука…

Ух, зло меня взяло на немчуру эту фашистскую, я по столу хрясь кулаком!

– Не бей посуду, это не он, – говорит Фомин.

– А кто?!

– Он не успел, мы уже почти ворвались в бункер, и министр пропаганды и имперский уполномоченный по мобилизации умер до суда. Не успели мы и жену его взять: она у нас на глазах укололась. Командир спрашивает: что делать будем? Мы: эвакуировать. Командир: из центра поступил категорический императив, что в живых фашистское отродье оставлять нельзя. Мы же думали, что он успеет свой выводок сам порешить, без нашей помощи, а он, сука, о себе в первую очередь и думал. Кто выполнит за министра пропаганды эту неблагодарную работу? Нас четверо вместе с командиром, но тот на себя ответственность не берет. Я, говорит, уполномочен представить к правительственной награде человека, который сотрет с лица земли этих выродков, не могу же я представление на свое имя писать. Мы говорим: они же дети, что они могут понимать в делах отца, воспитаем в Советском Союзе, внушим, что они дети Тельмана. Командир: яблочко от яблони недалеко падает, решайте быстро, скоро американцы нагрянут. Тут уж все на меня смотрят: давай, Фомин, отличись. Я сначала не понял, что за меня все давно решили, трепыхался – мол, дети… Пустое. Дети на меня смотрят, наши на меня смотрят, и понял я, что не отвертеться. Вытащил я у Геббельса из штанов «вальтер», и давай лупить. Дети орут, вырываются, а только я ловчее этих киндеров оказался… жаль, «вальтер», сволочь, был шестизарядный, троим пришлось шеи сворачивать. Командир говорит: задание выполнено успешно, все будут представлены к Золотой Звезде Героя Советского Союза, а теперь пора заметать следы. Это мы хорошо умели. А меня наголо после побрили, потому что белый стал, как мелом присыпанный. Вот так, Борисов. И если ты кому-нибудь об этом заикнешься – убью. Ну, – и Сережка Фомин посмотрел на меня спокойными трезвыми глазами, и краснота, и слезливость из них бесследно исчезли, – расскажешь?!

Что я мог после этого рассказать?

1. Крутой бобер [3]3
  Названия глав соответствуют названиям первых двадцати уровней компьютерной игры «Сагmageddon».


[Закрыть]

В то время, как некоторые не совсем честные обыватели пытаются обновить свой гардероб, набить холодильник и обставить квартиру за счет разбомбленной во время боевых действий всякой разнообразной торговой сети, встречаются и такие ископаемые монстры духа, что не опускаются до мародерства. К таким, безусловно, относится и Жиндос Папен.

Жиндос живет в районе старых девятиэтажек. Там никогда не смолкает стрельба, постоянно рвутся снаряды, и именно оттуда, если верить очевидцам, а оснований не доверять им у нас нет, время от времени вылетают термитные ядра, от которых изрядно уже пострадало лицо города. И обитая в этом раю кромешном, Жиндос умудряется не шляться по торговым точкам, а ведь всех делов – вынырнуть из подъезда, перебежками добраться до соседнего дома, а там достаточно удара ногой по хлипкой решетке воздухозаборника, выколупнуть обесточенный вентилятор из паза – и гужуйся от пуза! Добро б не знал Жиндос про такие дела, но ведь знает, поскольку он грузчиком в этом магазине работал. Ан нет, не тут-то было. Сидит он у окошка, дуло ружья наружу, охраняет тот самый воздухозаборник. Много уже народу положил, меткий мужик Жиндос, да и чего не быть метким – шестьдесят метров всего-навсего от окна Папена до люка вентиляции. Однако и на старуху бывает свой болт с крутой нарезкой. Очень уж неудобно стоит дом, в котором Папен проживает: окна на запад. Если день пасмурный – все нормально, но стоит небу проясниться, как солнце под вечер мешает стрельбе. Именно этим и пользуются некоторые особе настырные обыватели, чтобы подкрасться по прекрасно простреливаемой площадке к вожделенному воздухозаборнику.

Впрочем, мало кто подозревает, что у старика Папена есть солнцезащитные очки и кепка с длинным козырьком. Никакое солнце в глаза ему не помешает снять настырного мародера!

Вот этот урод решил, что можно прикрыться ребенком, каким-то сопливым угланом лет двух или трех. Ничего, рука Папена и на этот раз не дрогнет…

Вновь прибывший оказался очень ловким парнем. Он не только умело использовал закат в качестве отвлекающего фактора, но и достаточно проворно увертывался от зарядов, как будто чувствовал, когда Жиндос начнет стрелять.

– Падла такая, – выругался Папен, когда в очередной раз крутой бобер ушел от казалось бы прямого выстрела и скрылся в подъезде, ближайшем к стене магазина. Впрочем, как оказалось, зря Жиндос сокрушался: тот же час парень, рассчитывая, очевидно, на внезапность, выскочил из подъезда и бросился к люку, уже один, видимо, углан на закорках очень мешал двигаться.

Ба-бах! И все, кулем рухнул этот крутой бобер у входа в вожделенный продуктовый магазин, среди без малого трех десятков таких же, как он, героев. Постепенно все улеглось, из подъезда, послужившего последним укрытием для незадачливого бобра, доносился рев ребенка, сквозь который можно было разобрать: «Папа! Папа!», солнце уже скрылось за кромкой леса, выстрелы и взрывы затихли… впрочем, на эти звуки Жиндос Папен уже давно не реагировал. Ребенок скоро тоже затих, видимо, умаялся.

Вдруг лязгнула решетка воздухозаборника, глухо ухнул вентилятор, выброшенный наружу, и Жиндос к своему ужасу понял, что в магазин кто-то проник. Как же так, ведь во двор никто не проникал, Папен прекрасно видел в темноте! Старик внимательно осмотрел двор, и понял – что-то изменилось. А еще через мгновение до него дошло, что исчез один труп. Бобер.

Перехитрил, перехитрил он старого Жиндоса, обвел вокруг пальца, падла. Но Жиндос все же хитрей. Папен поудобнее устроился в укрытии, и прильнул к прицелу. Сейчас бобер не сунется, потому что знает, как разозлил стрелка. Он полезет утром, на рассвете, когда будет казаться, что все вокруг спят. А у Жиндоса бессонница. Да к тому же и цель сейчас появилась достойная, это не по простачкам лупить в упор, это серьезный зверь – крутой бобер!

Начало светать. Темнота постепенно уползала в подъезды, пряча свои зубы до следующей ночи, тень девятиэтажного дома, в котором жил Жиндос, неторопливо слезла с воздухозаборника, но никого все еще не было…

Тут из подъезда показался тот самый углан. Он вышел на освещенную утренним солнцем площадку, поковырялся в носу, несколько раз позвал папу, ответа не получил, и направился к качелям, что скрипели неподалеку от люка.

«Вот тут-то ты у меня и вылезешь,» – подумал Жиндос и зарядил ружье.

Он не хотел попадать в мальчишку, просто не давал ему покинуть площадку, аккуратно оттесняя как от спасительного подъезда, так и от выхода со двора. Поднялся детский рев, который заглушила канонада на соседнем проспекте – начинался очередной день военных действий.

Пожалуй, Жиндос увлекся. Иначе как объяснить, что крутой бобер неизвестно как очутился рядом с пацаном и открыл огонь из двустволки, которую, очевидно, нашел в служебном помещении. Жарил он сразу из двух стволов, перезаряжая свое ружье так быстро, как не успевал даже бывалый стрелок Папен. За спиной у крутого бобра был огромный рюкзак, набитый снедью, а карманы широких штанов вздувались от цилиндров медвежьей картечи. Папен упал на пол – очередной выстрел вырвал значительный кусок из оконной рамы, пара дробинок порвала Жиндосу правую щеку.

– Не трогай нас, урод, – послышался голос бобра. Рявкал бобер не тише двух стволов своего ружья.

Самое обидное было то, что Папен абсолютно точно знал, что из этой двустволки и на десять метров стрелять бесполезно – кривые стволы.

В ответ на эти слова Жиндос открыл ураганный огонь. И вот ведь опять какая странность – вроде и часто, и кучно выстрелы кладутся: вон, как бетон под ногами бобра пылью плюется, – ан нет, шагает он, как в мирное время по тротуару – и ничего ему не делается. А углан за ним прячется, ревмя ревет: «Папа! Папочка! Боюся!»

– Бойся, бойся, пацан, – цедит Жиндос, и тут что-то как хлынет по правому боку. Глянул – мать честная! Вырвало руку начисто, кровища рекой, и дурно, дурно становится уже, хотя ни капельки не больно, ну вот ни на столечко.

«Что же ты, ирод, наделал,» – успел подумать Жиндос и провалился в какую-то дыру.

Очнулся, когда почувствовал, что кто-то бинтует плечо. Открыл глаза. Закрыл. Это был крутой бобер. На кухне кто-то стучал ложкой.

– Ну что, дед, живой? – с участием спросил бобер.

– Ну, живой, – ответил старик и посмотрел в добрые серые с зеленой искоркой вокруг зрачка глаза крутого бобра.

– От кого ж ты склад свой охраняешь? – удивился бобер. – Война ведь.

– Вот от таких как ты и охраняю…

Бобер выпрямился и оказался ростом почти до потолка.

– Ну, тогда понятно.

Он взял свою двустволку, прислоненную к стене, и вставил дула в ухо Жиндоса.

– Ты что, дурак? – рассердился Папен. – Сначала бинтуешь, потом убить хочешь?

Выстрел. Бобер кладет ружье рядом с берданкой Жиндоса и идет забирать с кухни углана.

– Ты его убил, папа? – спросил мальчик, допивая чай. В руке его таяла шоколадка.

– Нет, что ты, – ответил бобер, обтирая с ботинок капли крови. – И не называй меня папой, я совершенно чужой дядя. Ты как, перекусил?

Он хорошенько умыл ребенка и через минуту оба покинули квартиру.

2. Скалы

Вчера один тип, Дисычем зовут которого, сказал, что нашел в ущелье скопление бонусов. Бонусы – это дело, конечно. Нехитрое. Потому что дурное. Какой идиот вместо того, чтобы террориста валить да бабки зарабатывать, по скалам будет ползать, чтобы бонусы искать?

Послали мы его тогда, причем крепко – картошку чистить. Разведчик, мать его. Год уже служит, полгода здесь парится, а жизнь так ничему и не учит. Давеча трое наших пошли мусор выносить, так в двадцати шагах от караулки все вместе подорвались, насмерть. Такие же лопухи, как этот.

Однако утром пришлось тяжело. Настолько тяжело, что выжили только я и этот… Дисыч. Меня спасло то, что я нырнул в толчок, даром, что дыра была как раз моего размерчика. Пока вверху бухали взрывы, отчаянно матерились погибающие ребята, пока боевики поливали наш блокпост свинцом, я блевал в куче дерьма, то и дело погружаясь туда с головой. Жить захочешь – еще и не так нырнешь, да еще и жрать будешь. Мне, собственно, дерьмо тоже в рот попадало очень обильными порциями. Совсем рядом бухнуло, и разваленный толчок завалил меня обоссанными досками.

А Дисыч выжил совершенно неведомым мне способом, потому что когда я выбрался из развалин сортира, все вокруг было перепахано, как целина, и даже трупы были видны еле-еле. Только Дисыч с автоматом стоял по колено в земле, и безумно озирался.

– Ну ты и пересрался… – протянул он, оглядев меня с ног до головы.

– Приятного аппетита, – невпопад ответил я, и говно вновь пошло горлом.

– Ноги уносим, а то сейчас на твою вонь столько мух слетится – наизнанку вывернут.

И мы побежали. Сначала Дисыч хотел отдать автомат мне, потом подумал – и оставил у себя. Вскоре стало ясно, почему. Мы спустились в какой-то овраг, по дну которого протекал довольно широкий ручей. Дисыч пихнул меня в этот ручей, и тело мое застонало от ледяных иголок, впившихся, казалось, до самых костей.

– Офонарел, придурок?! – зашипел я, потому что Дисыч прижал палец к губам: сверху доносился лай боевиков и отдельные выстрелы – видимо, кого-то добивали.

Минут через десять все утихло.

– Мойся, – предложил шепотом Дисыч, извлекая из сумки кусок мыла. Конечно, сначала он вымыл свою руку, которой он толкнул меня, а потом уже отдал мне.

Я, чтобы зря не переводить мыло, поплавал в холоднющем ручье до тех пор, пока все дерьмо не смылось, а после уже одежу снял, перестирал тщательно, и обмылок на себя оприходовал. Дисыч мирно курил в сторонке, уже на другом берегу ручья. Нарвал какой-то пахучей травы для меня – чтоб не шибко воняло. Оно и верно – мыль не мыль, а запах говна так просто не перешибешь, тем более в холодной воде и в рекордно короткие сроки.

Натянул я на себя все мокрое, потому как жара адская, быстро обсохну, и, хлюпая сапогами, поплелся за Дисычем.

– Ты хоть знаешь, в какую сторону наши? – спросил я.

– На хрен они нам сдались, наши, – процедил он. – Срали они на нас с высокой колокольни. До сих пор воняет.

То ли меня подначивал, то ли действительно в бега собрался податься. А мне эта мысль не по кайфу: мы же с оружием ушли, поймают – мало не покажется. Дисыч, похоже, тоже это понял, и выбросил автомат в ручей, вдоль которого мы и брели.

– Мы не прорвемся, – говорю. – Не выпустят нас. Или свои же повяжут, или чехам попадемся – и кранты.

– Не плачь, – Дисыч уверенно пилит вперед. – Нас не догонят.

Часам к двум пополудни достигли скал. Ущелье небольшое, сверху все кустарником поросло, вереском да можжевельником, перешагнешь – не заметишь. Внизу тоже узко, но колонна по три человека в ряду, пожалуй, пройти бы смогла. Для тайника идеальное место.

И верно – тайник. Коробки картонные, ящики деревянные, контейнеры какие-то из пластика – все вдоль правой стены выставлено.

– Вчера бы ушли – хрен бы нас так легко положили, – произнес Дисыч, обернувшись на меня.

– Ни хрена себе, – присвистнул я. – Ваня, я ваша навеки. Только давай отсюда линять по быстрому. Неровен час – чехи нагрянут.

– Не нагрянут, – ухмыльнулся он. – Это бонусы.

Я, признаться, и не понял сначала, о чем он. Ходили слухи, что он до армейки программистом работал где-то, и потому чеченские тайники бонусами зовет. А он их превеликое множество находил, за что и ценили его как командиры, так и мы, простая солдатня. А пригляделся сейчас и понял – никакие это не тайники. Бонусы, иного слова и не найти. Никакой маркировки на ящиках, но это еще ничего. А вот то, что следов складирования не видно – это да! Как будто из воздуха появились ящички. А как живописно в ландшафт вписаны, как будто век здесь росли!

Вот, значит, откуда у нас и жрачка дармовая была, и медикаменты, и прочая байда. И боеприпасы, и ночники.

– Я доллары уже несколько раз находил, у меня в активе сейчас около сорока штук зелени, – не то похвастался, не то дополнил картинку жизни Дисыч.

– Так что – это все игра? Мы в компьютере, что ли? – я от досады даже зубами заскрипел.

– Кому ты нужен, – вздохнул Дисыч. – Я сам в десять раз интересней игрушку слепить смогу, чем такой маразм. Ты просто не ищешь.

Вон он какой, этот Дисыч! Ищите, значит, и обрящете. Дюже везет ему по жизни, коли он на такие вещи натыкается.

Стали вскрывать ящики. Универсальные аптечки, консервы, РПГ с полным боекомплектом… Последний контейнер был с надписью «100 %».

– Это что? – спросил я у Дисыча.

– Это, керя, великая вещь. Шанс ворваться в бессмертие.

– Чего?

– Олух, – рассердился мой ангел-хранитель. – Лишняя жизнь, понял? Ты свою сегодня уже истратил.

Тут уж меня холодный пот прошиб. Там, внутри, ампула кубов на пятнадцать, и одноразовый шприц.

– А ты? – я посмотрел на товарища сквозь ампулу.

– Я такие каждый день не по разу нахожу, наблатыкался уже, – сказал Дисыч и закатал рукав. Весь локтевой сгиб был в крошечных, еле заметных точках.

Вот почему он всегда и везде оставался живой. Потому-то он и таскал нас к своим бонусам, и шел добровольцем во все жуткие передряги. И сейчас мне предстоит приобщиться… Так-то мы, конечно, далеко уйдем. Тем паче если РПГ прихватим. Вперед, мусульмане, с нами Аллах и два пулемета!

– Так ты идешь? – спросил он.

– Зачем? – ответил я. – Я остаюсь. Я теперь всех чехов отымею в полный рост. Я теперь только победителем отсюда уйду.

– А другие? – спросил он.

– А бонусы на что? – захохотал я. – Если я роте солдат такие ампулы закачаю…

Он ушел. А я остался. В ящиках обнаружились карты с местами дислокации, коммуникационными линиями, подземными укрытиями и перевалочными базами боевиков. С нашими, разумеется, позициями тоже.

Но я сижу и думаю: а ведь я на какой-то из вопросов Дисыча ответил правильно.

По-моему, на последний.