Текст книги "Ликвидация.Бандиты.Книга вторая"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Ева со слезами в глазах смотрела на начальника, и сердце художника, только что ожесточившееся от предательства, смягчилось.

– Я вас покину на минуту, – сказал он и удалился.

Ева и Богдан остались стоять друг против друга.

– Ничего не хочешь мне сказать, красавица?

– Я все верну. Извини, я не могла удержаться. Я ничего не потратила, клянусь.

«Не понимает, – подумал Перетрусов. – Ну что ж, придется объяснить грубо». Он подошел к Еве.

– Я буду кричать, – сказала она.

– Возможно, – согласился Богдан и несильно ткнул обманщицу коленом в пах.

Результат превзошел все ожидания. Ева ойкнула, съежилась и упала на пол.

– Зачем по яйцам-то, – сдавленным голосом просипел тот, кто выдавал себя за девушку Еву.

– Я вчера как увидел, что ты лиф снимаешь, сам едва с дивана не рухнул. И руку, которой тебя за талию держал, долго потом отмывал. И мне все-все сразу стало ясно. Клиент твой в доме Петросовета недозрел, ага? Стал тебя хватать за всякое, а у тебя там неожиданное содержание.

– Как ты меня нашел? Это все твой талисман? – просипел молодой человек, постепенно принимая вертикальное положение.

– Я рад, что ты такая умная… прости, такой умный. Или осведомленный? Откуда знаешь о талисманах?

– Не твоего ума дело.

– Смешно, – согласился Богдан. – И даже дерзко. Вот только не в твоих интересах мне так дерзить. Встань и оправься, не дай бог, начальство твое ревнивое ворвется, что оно о тебе подумает. Он ведь еще не знает, да?

Лицо «Евы» выражало ненависть и страх. Страха было больше, но Богдану нисколько не было ее-его жалко.

– В общем, я предлагаю тебе два варианта. Первый – я сообщаю твоему начальнику о твоей сучьей сущности, тебя с треском вышибают с хлебного места, и ты едешь сначала в предвариловку на Лассаля, где сидишь в обществе весьма обходительных кавалеров до тех пор, пока во всем не признаешься, либо… – Богдан перевел дух и продолжил: – Либо ты во всем признаешься сейчас, потом сама… или сам, как будет угодно… увольняешься и начисто забываешь о мошенничестве.

– Я не…

– И о похождениях своих тоже забываешь! Ты нашла… нашел себе очень плохое занятие, и оно отвратительно закончится, в первую очередь – для тебя. Думаешь, я не понимаю, чем ты занимаешься? Вчера еще понял, но это все ерунда, там мелкое мошенничество и проституция, а вот как с этим заведением быть? Подложная личность, фальшивые или чужие документы. Тебе в чека дорога, девочка моя… то есть мальчик. Ты ведь не зря здесь работаешь?

– Ты что, мент?

– Начинаешь соображать. Так что, будем разговаривать? И учти, врать бесполезно, я все равно пойму.

– Ладно, будем.

– Хорошо. Вопрос первый – как зовут?

– Эвальд Эберман.

– Еврей?

– Швед.

– Допустим. Откуда знаешь Скальберга?

– А про него…

– Ева… или как там тебя на самом деле… – вспылил и сразу взял себя в руки Богдан. – Я прекрасно знаю, что живешь ты окно в окно с Шуркой Скальбергом, которого недавно совсем убили твои дружки-бандиты.

– Нет у меня дружков-бандитов! Это Шурка был моим другом.

– Другом? Он не знал про твое…

– Все он знал. Мы друзья по училищу еще.

– Ты что, тоже был там?

– Ты хотел сказать – здесь?

– Куликов, Сеничев, Скальберг, ты…

– Сашка и Кирюха Прянишниковы. И еще три десятка.

– Прянишниковы?

– Знаешь их?

– Слышал. Тоже с вами, значит?

– У нас компания подобралась. Я с Сашкой Прянишниковым на одном курсе учился, а Сашкин брат – с Сеничевым, Куликовым и Скальбергом.

– И что, вы вот такие прям были смелые, что приказа ослушались? – спросил Перетрусов.

– Нет, конечно, боялись мы все. Но мы же не ради Временного правительства оставались, у нас совсем другая имелась причина.

– Ну, рассказывай уже.

– Да у Прянишниковых мамаша была ушлая. У нее, видите ли, талант от природы – всякие хитроумные комбинации выдумывать. Она на этом деле погорела, слегла, а умище-то ей свой девать было некуда. И вот бог знает каким макаром, но узнала она, что в Эрмитаже хранится коллекция Булатовича. Мы и слыхом про такую не слыхали, но Кирюха рассказал, что был-де такой гусар-схимник, служил в Эфиопии и от тамошнего царя привез всякую магическую требуху… Вот она и придумала, как эти сувениры умыкнуть прямо из Зимнего. Там комнатка одна потайная была, мы в ней схоронились до поры до времени…

Эвальд перевёл дух и продолжил рассказ.

– И откуда ваша маменька все это знает? – спросил Куликов у Кирилла.

– Наша маменька участвует в общем событии, – не без иронии ответил Кирилл, поставив ударение на последний слог. – Я, признаться, потому и домой в увольнительную хожу редко: у мамы от болезни какое-то необычное расстройство психики началось. Нехорошо так о родителях говорить, но маменька стала того-с, – и он покрутил пальцем у виска. – Даже глаза цвет поменяли, один стал голубым, а другой – зеленым. Вон как у Лешки. Он заразился, поди…

– Не городи чушь! – огрызнулся Лешка, у которого глаза и впрямь стали разноцветными. – Это явление называется гетерохромией и зависит от содержания меланина в глазах. А на содержание меланина влияет вот эта штука, – и он вытащил из-за пазухи амулет – не то таракан, не то муравей. – Мне мама дала, сказала, он удачу приносит.

– Вот, я же говорил, что он бредит, – как бы извиняясь за недостойное поведение брата, вздохнул Кирилл.

Леша обиделся. Эвальд ткнул друга кулаком в плечо и подбодрил:

– Да ладно тебе, Лешка, он же просто дразнится.

– Маме хуже становится, а он…

– Хуже не хуже, а план она придумала что надо, – заметил Скальберг. – Откуда у нее этот план?

– Я предпочитаю таких вопросов ей не задавать, – ответил Кирилл уже серьезно. – После того случая с отцом она сильно изменилась. Но ко всяким планам и схемам у нее давняя любовь, так что можете быть спокойны: будем соблюдать инструкции – и сможем до конца жизни жить припеваючи.

– Если нас паралич не разобьет… – сказал Сеничев.

Лешка Прянишников хотел было оскорбиться, но Скальберг прижал палец к губам:

– Тихо, идет кто-то.

За дверью и впрямь кто-то громко протопал. Потом еще кто-то. Потом пробежала целая толпа, и слышны были крики:

– Вот они! Держи! Степа, стреляй!

Грохнул выстрел, толпа радостно взвыла.

Мальчишки сидели и боялись дышать. Они уже несколько часов томились в потайной комнате за одним из гобеленов в бесконечных аркадах Зимнего, хотелось есть, пить, в туалет, но возможности выскользнуть не представлялось никакой. Да и инструкции были совершенно конкретные – не выходить до четырех утра.

Они спрятались здесь во время первой атаки на дворец, в десять вечера. Тихо улизнули с оборонительного рубежа, никто и не заметил. По дворцу в это время уже шатался разный сброд, проникший, видимо, со стороны Невы, там, где защитники не догадались даже двери закрыть. Вел всех Лешка, который лучше всего разбирался в схемах и в материнском почерке.

То, что Зимний не выдержит натиска, понимали даже они, не говоря уже о начальнике училища. Если бы не план мадам Прянишниковой, юнкера и не подумали бы ослушаться командира. Но и мадам, и большинство офицеров в училище полагали, что большевики возьмут власть со дня на день и все закончится очень плохо. Начальник вообще думал над тем, чтобы распустить учащихся по домам, но не успел претворить эту мысль в жизнь.

План Прянишниковой был прост – остаться в Эрмитаже, забрать крайне ценные вещи и исчезнуть. Оставаться в России смысла не было – после революции все равно начнутся грабежи, поэтому следовало урвать свой кусок пирога и срочно отбывать за границу.

Но исключительно за сокровищами отправились только Куликов и Сеничев. Они вышли из бедных, даже нищих семей, и для них это был шанс начать жизнь сначала. Остальные рисковали кто ради чего.

Лешка – ради матери, ведь она говорила, что в сокровищнице есть коллекция магических артефактов, которые ей помогут. Кирюха – ради Лешки, потому что драться с ним устал. Кирюха очень не хотел, чтобы Лешка шел в Зимний. Он и с матерью ругался, и обещал нажаловаться начальнику, но той хоть кол на голове теши – Леша справится! Самое странное, что мать ничего не знала про то, что юнкеров Михайловского училища отправят защищать Зимний. Она просто сказала дату, когда можно проникнуть во дворец, и дала инструкции, что делать дальше. Кирюха думал, что сумеет удержать брата и не пустить в самоволку, а их всех построили, выдали винтовки и отправили на защиту Временного правительства. И уже когда объявили приказ возвращаться в казармы, Лешка взял и перешел на сторону неподчинившихся. Выбора у Кирилла не оставалось.

Скальберг составил компанию из-за Кирилла, с которым дружил, а Эвальд – из любопытства.

Все восстание они просидели в комнате и вышли, только когда часы в фойе пробили четыре. Электричество горело всюду, где не разбились лампочки, и мальчишки… хотя какие мальчишки?.. четверым было по двадцать лет уже, – шли строго по плану. Благодаря Лешке они пробрались от большевистских постов едва ли не в двух шагах, и никто их не заметил. И в конце концов попали в запасник Эрмитажа.

Здесь пока было пусто – охрана разбежалась, мародеры еще не нашли сюда дорогу. Особого порядка, в котором располагались бы вещи, молодые люди не заметили. Драгоценности лежали рядом с черепками, оружие рядом с картинами, скульптуры рядом с подсвечниками, мебель рядом с коврами. К каждой вещи была прикреплена картонная бирка с номером.

– Ох, царица мать небесная. – Сеничев растерянно вертел головой и не мог ни на чем сосредоточиться. – И как из этого всего выбирать?

– Что в карман влезет, то и бери, – ответил Куликов и засунул руку в ларец, доверху заполненный жемчугом. Всю эту горсть он попытался засунуть в карман шинели, но сделал это как-то неаккуратно, и по полу рассыпались и заскакали тысячи разнокалиберных перламутровых шариков.

– Я согласен с Куликовым – нужно сосредоточиться на компактных и дорогих вещах – на драгоценностях и благородных металлах, – сказал Скальберг и раскрыл свой вещмешок. – Вы тоже подготовились?

Подготовился только Скальберг. Эвальд Эберман заворожено трогал вещи, не в силах выбрать, что бы такое взять, Сеничев с Куликовым рассовывали по карманам все, что попадется, а о братьях Прянишниковых все на какое-то время забыли.

А они шли, будто по стрелке компаса, куда-то мимо всевозможных сокровищ, даже не обращая на них внимания. Эвальд, забывший обо всем и наблюдавший игру света в гранях камней, усыпавших какую-то диадему, очнулся лишь в тот момент, когда Кирилл крикнул:

– Нашли, уходим.

– А? Что? Мы еще не закончили! – возмутился Куликов.

– Еще немного, ладно? – заныл Сеничев.

– Уносим ноги, – сказал Скальберг. – Кому мало – потом отсыплю, у меня полный мешок… елки, тяжелый получился. Погоди, ребята, я выгружу половину.

– Некогда, уматываем! – заорал Кирилл.

Куликов схватил одну лямку вещмешка, Скальберг другую, и припустили за братьями, которые уже бежали к выходу. Эвальд и Сеничев тоже бросились их догонять.

Лешка бежал пустым, за ним тащил какой-то кожаный портфель Кирюха. Они перескакивали через две ступеньки, никто навстречу не попадался, и Эвальд, едва они вырвались на первый этаж и помчались к выходу, начал уже думать, что Кирилл зря всех торопил, перестраховался. В этот миг грохнул первый выстрел.

– Стоять! Руки вверх! Стоять!

Мальчишки заметались. Оружия у них не было, ответить огнем они не могли, бежать по одной линии – стать отличной мишенью. Сложней всего приходилось Скальбергу и Куликову.

– Оська, бросаем! – орал Скальберг.

– Я… те… брошу… – задыхаясь, отвечал Куликов.

– Вправо! – крикнул Лешка Прянишников и вместе с братом исчез в боковом коридоре. Остальные за ними.

Впереди чернели окна – значит, выход был рядом. Мальчишки бежали в шахматном порядке: Прянишниковы ближе к левой стене, Эвальд с Сеничевым прижимались к правой, Скальберга и Куликова мотало от одной стены к другой.

– Поднажми, братцы! – крикнул Кирюха, и они поднажали, хотя в шинелях своих основательно взопрели и устали. И сзади слышался топот десятков ног и крики: «Уходят! Степа, стреляй!»

Грохнул выстрел, пуля свистнула и сбила фуражку с головы Эвальда. У него будто крылья выросли – задрав полы шинели, он многократно ускорился, перегнал Прянишниковых и выскочил в зал, из которого на улицу вели застекленные двери. Он распахнул их настежь, чтобы друзьям легче было в них попадать.

Первыми из коридора вырвались братья. Они сразу увидели Эвальда и промчались мимо. Следом вывалился, тараща от ужаса глаза, Сеничев. У самой двери он наступил на край шинели, споткнулся и выехал в проём на пузе, теряя пуговицы. Топоча, как першероны, последними выбежали взмыленные Куликов со Скальбергом. Последние пару метров они едва не проползли, настолько устали.

Эвальд вышел сразу вслед за ними и вставил в дверные ручки черенок от метлы, прислоненной к стене в тамбуре. Вторую пару дверей он забаррикадировал плевательницей, стоявшей на крыльце. Прозвучало несколько выстрелов, вылетели стекла из дверей и окон.

– Стоять, паскуды, все равно догоним! – орали преследователи, но друзья уже свернули с Дворцовой набережной на Зимнюю канавку и не слышали угроз.

На улице бежать было легче. До Первого Зимнего моста двигались без остановок, потом перешли на другой берег, снова галопом до Мойки, до Большого Конюшенного двигались короткими перебежками.

На Большом Конюшенном остановились отдышаться.

– Ну мы дали! – радостно выдохнул Лешка Прянишников. После этого его голубой и зеленый глаза закатились, из уголка рта вытекла багровая струйка, и он упал лицом вперед. Вся шинель на нем сзади была в крови, а на левой лопатке виднелась круглая дырка.

Видимо, Лешка так и бежал с пулей в спине все это время. Все только сейчас заметили, что за ними тянется длинный след из темных капель.

– Лешка! – позвал Кирилл. – Алешка, вставай! Мы же все…

Но Лешка лежал лицом вниз и не шевелился.

Так они стояли в полном молчании некоторое время. Пошел снег с дождем, где-то вдалеке слышны были выстрелы и крики.

– Кирюха, надо уходить, – сказал Скальберг.

– Уходите, – равнодушно ответил Кирилл.

– Нас могут всех накрыть!

– Уходите, – повторил Прянишников. – Нет, стойте. Матери передайте.

Он швырнул друзьям под ноги портфель, с которым бежал.

– Кирилл, так нельзя, – начал Эвальд.

– Передайте матери! – рявкнул Кирюха. – Передайте ей – пусть она провалится со всем своим общим событием! Слово в слово!

Выстрелы и крики приближались. Видимо, кто-то пытался уйти из Зимнего тем же путем, что и юнкера. Сеничев взял портфель и попятился. Следом потянулся Куликов, уводя за собой Скальберга.

– Эва, забери фуражку. – Кирилл снял с головы брата головной убор и бросил Эберману. – Беги уже, беги.

Эвальд бросился догонять остальных.

Добежав до ближайшего дома, в тени которого дожидались его друзья, Эберман обернулся на плеск позади себя. У перил стоял, глядя вниз, Кирюха Прянишников. Вода под мостом была черная. С того берега уже слышалось:

– Эй, ты! Стой, где стоишь, стрелять буду!

Кирюха, не обращая внимания на окрик, влез на перила.

– Эй, паря, не балуй! Слазивай обратно! Ну? Слазивай, говорю, чего удумал?! – испуганно кричал кто-то невидимый на той стороне канала.

Кирилл сделал шаг веред, и послышался новый всплеск.

– Твою мать-перемать! – заорал невидимка. – Братишки, вы видели, а? Вот шибздик-то, а?

Эвальда, застывшего от ужаса, друзья утащили за собой в тень дома.

– Быстро во дворы, иначе догонят, – приказал Скальберг, и они вошли в первый же подъезд.

– Складно рассказываешь, – похвалил Перетрусов «Еву». – Значит, ты весь такой мягкий и нежный, жертва обстоятельств?

– А чего ты хочешь? Чтобы я взял на себя убийство Шурки? Вот уж хрен тебе, не добьешься. Можешь арестовывать, но Шурку я не убивал.

– Кто его убивал, мы знаем.

– Знаете?

– А вот кто сдал убийцам – большой вопрос.

– А убийцы что – без языков?

– Хуже. Зажмурились все трое сегодня утром, – соврал Богдан.

Или Эвальд прекрасно собой владел, или не знал, что убийц было четверо. По крайней мере, на неправильно названное число он ответил:

– Всегда знал, что Шурку в одиночку хрен достанешь.

– Вы отдали Прянишниковой коллекцию?

– Нет, конечно. Мы вообще сначала весь хабар свалили у моего дяди, Леннарта Себастьяновича.

– У тебя и дядя есть?

– У меня и мама с папой есть, но далеко, вам точно не достать.

Перетрусов понял, что Ева, как загнанная в угол крыса, может решиться на отчаянный шаг, поэтому решил смягчиться.

– Никому не нужны твои мама и папа, а дядя – тем более. И что, так никто к Прянишниковой не ходил?

– Почему не ходил? Скальберг через неделю ее навестил, продуктов принес, лекарств и сказал, что Лешку с Кириллом пьяные матросы в Мойке утопили.

– А она?

– А ты как думаешь?! – вспылил Эвальд. – У нее оба сына погибли, как она может реагировать? Скальберг не рассказывал, но у него на физиономии было написано, кого мадам виноватым считает.

Богдан задумался. Чего-то в этом складном повествовании не хватало.

– А что потом было? Как вы сокровища делили-то?

– Ну, тогда-то все и перессорились.

После революции все пошло прахом. Ребята узнали, что их отчислили, но это было их удачей, потому что все запуталось настолько, что начальника училища в скором времени расстреляли сами юнкера. Началось время грабежей, самочинных реквизиций, убийств, и разумные люди принялись в срочном порядке покидать Петроград. Прислушиваясь к новостям и слухам, ребята узнавали, что мародеров в Зимнем дворце побывало великое множество, все что-то выносили. Распродавать сокровища было бессмысленно, с сокровищами нужно бежать за границу, но тут-то возникли первые сложности.

Старики Куликова ни в коем случае не желали покидать Питер. Его отец работал автомехаником, мать была швеей, а что по происхождению они дворяне, родители и думать уже забыли. Без них Куликов уехать не мог, хотя старшие его братья и сестры покинули страну в числе самых первых.

У Сеничева случилась любовь. Вернувшись домой, он вдруг обратил внимание на соседскую девчонку, которую раньше не замечал. Раньше-то она маленькая была, а тут вдруг раз – и расцвела. И тоже ни в коем случае не собирается покидать страну, в крайнем случае – согласна переждать зиму под Новгородом, в деревне.

Скальберга вроде ничего не держало. Вполне мог уехать, как уехали в Швецию Эвальд и его родители, но никак не мог решиться. Он поменял жилье, снял комнату напротив дома Леннарта Эбермана, так, чтобы в случае опасности дядя Леннарт мог просто отдернуть в стороны кисейные занавески, и отправился искать себе работу по душе.

Зимой в Питере стало холодно, голодно и опасно. Если кого-то не забирала ЧК, то приходили самочинщики и отнимали все до нитки. Вот в это время, тридцать первого января, и наведались к дяде Леннарту за своей долей Куликов и Сеничев. Были они настроены решительно, старик Эберман испугался и подал сигнал тревоги, на который Скальберг явился незамедлительно – достаточно только через дорогу перебежать.

Бывшие друзья, увидев Скальберга, сначала поникли – они-то забрали с собой только то, что в карманы влезло, а Шурка полный мешок упер. Добытое в ту злополучную ночь добро Сеничев и Куликов сложили в мешок Скальберга и оставили на хранение дяде Леннарту, договорившись собраться, когда дела будут совсем плохи. И вот теперь оказалось, что дела плохи, но Скальберга бывшие однокашники почему-то позвать забыли.

– Мы не думали, что ты дома, – сказал Куликов.

Скальберг не стал скандалить. Лишний шум им был ни к чему: соседи Эбермана менялись каждую неделю, и что они за люди, никто знать не мог. А у старика в камине, за покореженным от жара листом железа и куском асбеста, имелся потайной несгораемый шкаф, в котором дядя Леннарт хранил за мизерную плату чужие ценности.

– Ладно, если пришли, давайте делиться, – тихо сказал Скальберг.

Они вытащили мешок из тайника, аккуратно выложили содержимое на ковер и стали проверять по списку, который составили, оставляя сокровища на сохранение.

За несколько месяцев ничего не пропало. Принесенное Куликовым было завернуто в носовой платок, добыча Сеничева помещалась в табачном кисете. Лежали там и абсолютно бесполезные вещи – вроде костяного гребешка с инкрустацией из бисера или перламутровой табакерки с музыкой, имелись и действительно дорогие безделушки – вроде горсти крупного жемчуга, в том числе черного, или перстня с изумрудом. Но по сравнению с впихнутым в вещмешок Скальберга добром добыча Куликова и Сеничева казалась смешной.

Именно в этот момент Куликов и вспомнил:

– Ты же говорил, что если кому не хватит, то поделишься.

– Помню.

– Так делись.

Скальберг удивленно посмотрел на друзей:

– Куда вам столько, вы сначала это потратьте.

– Шурка, какая тебе разница? Давай разделим и разбежимся.

– Вы дураки, что ли? Сейчас этот лом понесете по домам? Вас на углу Лиговской разденут обоих.

– Не твое дело. Обещал делиться – так делись.

– Или что?

Бывшие друзья растерялись. Когда молчание затянулось, Скальберг сказал:

– Давайте расходиться. А то вы сердитесь, я сержусь, так недалеко поссориться. Потратите свое добро – приходите еще раз, отсыплю, сколько нужно. А жадничать не надо.

Как ни обидно было Сеничеву и Куликову, а скандалить они не решились. И Скальберг вместе с ними. Только ждать, пока друзья потратят свои доли, он не стал. На следующий день, который по декрету «О введении в Российской республике западноевропейского календаря» был уже не первым февраля, а четырнадцатым, Скальберг взял свою долю, сложил туда портфель с коллекцией Булатовича и отправился на Гороховую, 2 – сдавать находку. Он понимал, что Куликов с Сеничевым не оставят его в покое, пока все не разделят. Поэтому решил остаться вообще безо всего.

Конечно, бывшие друзья Скальбергу не поверили. Их не убедила даже бумага из ЧК, в которой чёрным по белому написано, что тов. Скальберг, будучи сознательным гражданином, сдал то-то и то-то. Куликов с Сеничевым считали, что их хитроумный друг специально пошел работать в ЧК, чтобы зажилить сокровища. Они ненавидели Скальберга, писали на него доносы, а Шурка просто терпел их и даже помог переправить происхождение в документах.

– Погоди… – остановил Эвальда Богдан. – А куда делся тритон?

– Я не знаю, меня и в стране-то тогда не было. Хотя не удивлюсь, если дядя Леннарт влез в портфель без ведома Шурки и присвоил.

– А где сейчас твой дядя?

– Да кто его знает. Он старьевщик, на месте не сидит никогда, особенно летом.

– Немедленно, вот прямо сейчас беги к нему, и если тритон у него – неси на Лассаля, требуй начальника угро и передавай ему, скажешь – от Перетрусова.

– А если нет никакого тритона?

– Значит, я тебя снова найду и буду пытать – куда ты девал талисман.

– Погоди, – остановил Эвальд собравшегося уходить Богдана. – А почему у тебя сейчас глаза одинаковые? У тебя же…

– Это? – Перетрусов вынул из кармана цепочку с петухом. – Нельзя этими штуками бесконечно пользоваться. Плохо бывает. Собирайся немедленно, я подожду снаружи. Ты увольняешься.

С Бенуа Ева прощалась душераздирающе.

– Как – увольняетесь? – расстроился Александр Николаевич. – У вас только-только начало получаться, я очень доволен вашими профессиональными качествами. Из вас может получиться замечательный искусствовед!

– Не могу я, Алексанниколаич! – всхлипывала Ева. – Не могу!

– Но почему?

Ева подняла на начальника полные слез глаза и прошептала:

– Я вас люблю…

– Что?!

– Не мучайте меня, Алексанниколаич! Вы женатый мужчина, детный, не могу я женатого любить. Потому и сошлась с этим иродом, – кивнула Ева на дверь, за которой ожидал ее туповатый пролетарий.

– Помилуйте, Ева Станиславовна, что вы такое говорите? – растерянно пролепетал Александр Николаевич. – Ну как же можно, вы, такая молодая…

– И что? – гневно сказала Ева. – Это значит любить не могу? Думаете, я вертихвостка какая-то?!

Ева вдруг порывисто подскочила к Александру Николаевичу и впилась в его губы таким страстным и долгим поцелуем, каких Бенуа не помнил и за четверть века с Акицей. Ева томно повисла на шее начальника, потерявшего всякую волю к сопротивлению, потом так же внезапно отцепилась и закрыла лицо руками. Чем-то поведение девушки напоминало плохой кинематограф, но Бенуа снисходительно подумал – ну где еще молодая девушка, живущая одна, может набраться науки любовных отношений?

– Ева Станиславовна… Ева… Вы погубите свою жизнь с этим мужланом! Вам нужно целиком отдаться искусству, оно излечит ваши душевные раны! Я готов обо всем забыть, лишь бы вы остались здесь…

– Нет, Алексанниколаич, не могу я так. Иссохлась я вся по вам, спать не могу. Как уж говорят – с глаз долой, из сердца вон. Не забуду вас, если не уйду сейчас же.

Заломив руки, поклонница кинематографа вышла прочь и захлопнула дверь. Бедный, брошенный любящей женщиной ради какого-то тупого пролетария Александр Николаевич не мог знать, что тупой пролетарий спас ему и репутацию, и душевное равновесие.

– Зачем мужику мозги запудрила? – сердился пролетарий, покидая с невестой Эрмитаж.

– Должна же у него в жизни быть хоть одна несчастная любовь. Художники любят страдать.

– Где ты этой гадости набрался?

– Сам ты гадость. Я всю жизнь артистом стать хотел, в театре играть или в кинематографе, а меня родители в юнкера упекли.

– И ты в мошенники решил пойти.

– Мошенники – тоже артисты. Если бы Станиславский видел, как мошенники и аферисты играют, он бы всех своих артистов разогнал.

– И кто тебе аплодировать должен? Те мужики, которых ты обнес?

– Между прочим, они сами виноваты.

– Да, конечно, знаю я эту песню.

– Что ты можешь знать, гнида красная?

«Уж побольше твоего», – думал Богдан.

1920 год. Июнь.

Когда на Лассаля объявили о трагической гибели Скальберга, Курбанхаджимамедов взбесился. Он только начал подбираться к агенту ближе, выяснил, где он живет и чем дышит, и вдруг единственного человека, который хоть что-то мог знать о тритоне, убивают.

Он не стал дожидаться очередной пятницы, нашел Белку на одной из хаз и в лоб спросил:

– Недоумок, зачем ты убил Скальберга?

– Чиво?! – Белка, возлежавший на чистом белье в одежде и сапогах, выпустил в потолок дым от сигары и уставился на Курбанхаджимамедова. – Ты, поручик, в последнее время вообще слишком нервный стал. Скальберга замочили? Да туда ему и дорога, менту поганому. Но я его не валил, и братва тоже не валила, это я тебе заявляю совершенно официально! Так в протокол и запиши.

– А кто еще? Запытали до смерти, всю кожу содрали. Я же тебе говорил – не трогай легавых, только стукачей.

– Завали-ка ты хлебало, малахольный! – прикрикнул Белка. – Я тебе второй раз заявляю – не трогали мы твоего мента. Мало ли кто на него еще зуб имеет? И вообще, я что-то не понял – ты мне кто? Кореш, пахан? Я согласен, ты нам много пользы принес, когда про дружков своих рассказывал, когда объяснил, как легавку пасти, за это тебе большой рахмат, как говорится, но борзеть-то не надо. Может, это вовсе те, кто под меня работать начал. Двоих уже завалили и сообщеньица оставили, как от меня.

Курбанхаджимамедов умерил свой гнев.

– Можешь их найти? Мне срочно нужно узнать, кто мента убил.

Белка заржал:

– Может, мне еще в чеку устроиться на полставки?

– Ладно, сам узнаю. Но о миллионе можешь тогда забыть!

– Вот напугал! Да подавись ты своим миллионом!

Поручик плюнул под ноги и пошел прочь, когда Белка крикнул ему в спину:

– Больше не приходи. Увижу еще раз – кровавыми слезами умоешься.

Кого-кого, а Белку Курбанхаджимамедов не боялся. Несмотря на то что банда насчитывала с полсотни человек, половина все равно бабы и подростки, а остальные два с половиной десятка были не особенно умны. Вся их удача состояла в том, что у легавых недоставало людей и транспорта. Петроград буквально тонул в волне преступности, но все эти жулики и налетчики появились только за последние два года, у бывших честных граждан не было опыта, и попадались они раньше, чем успевали этот опыт наработать. Старые же и опытные медвежатники, воры и мошенники притаились до времени, потому что, как правило, ценили свою жизнь и мастерство. Связываться с бесшабашной шпаной, которая сегодня с тобой пьет, а завтра режет из-за норкового манто, снятого с чужого плеча, им не хотелось.

Поручик решил, что и правда пора разорвать отношения, пока они друг друга не поубивали. Но как узнать, кто и зачем грохнул Скальберга?

На его счастье, менты сработали очень быстро. Как Курбанхаджимамедов и предполагал, убийство своего товарища менты воспринимали как личную обиду и разве что землю не жрали, чтобы найти душегубов. И нашли, буквально в тот же день, ближе к вечеру. Злодеями оказались какие-то угрюмые тупые громилы без тени интеллекта на лице.

Поручик пытался подобраться к громилам и так, и этак, но поговорить с глазу на глаз никак не получалось. Когда все варианты были испробованы, Курбанхаджимамедов решился на крайние меры.

Как раз подошло время ночного дежурства. Ночь выдалась относительно спокойной, и все собрались попить настоящего чаю в караулке. В это время поручик и воспользовался скунсом. Задерживать дыхание на минуту нетрудно и не подозрительно для окружающих. Минуту коллеги вертят головами – что за странный запах? Не то веник горит, не то заварка. Нет, вроде все нормально. Примерно через полчаса все настолько надышались опиумом, что заснули на местах. А Гурбангулы беспрепятственно прошел к камере.

В руках у него была банка с водой и тряпица. Эксперимент предстоял тяжелый, он долго тренировался, чтобы добиться такого результата.

Открыл окошко в камеру.

– Эй, недоумки, кто из вас здесь Баянист, на выход.

Задержанные уже спали, поэтому грубый оклик их крайне возмутил:

– Вы че, легавые, охренели совсем?!

– Спать не дают!

– Ну погодите, выпустят меня…

Тем не менее Баянист встал, надел на босые ноги сапоги и подошел к окошку.

– Открывай.

– Зачем? Ты мне прямо здесь все и расскажешь. Кто приказал убить Скальберга?

Ответ Баяниста был короток и груб.

– Хорошо, – улыбнулся поручик и надел на глаза пилотские очки. – Эй, недоумки. Жить хотите?

Недоумки хором повторили ответ Баяниста.

Курбанхаджимамедов смочил тряпку и прижал к лицу. Тотчас пространство вокруг него начало затягиваться желтизной. Заключенные, все как один, вскочили с мест, смешно, по-рыбьи раскрывая рты. Пока хватит.

Воздух снова стал нормальным, даже более свежим, чем был, – вонь от параши исчезла.

– Ты что творишь, гад? – заорал кто-то. – Это же хлор.

– Вот ты, ученый, и объясни своим корешам, что с вами будет, если Баянист не скажет то, что должен.

– Погоди, начальник, так дела не делаются! Эй!

Голос подал кто-то из подельников Баяниста:

– Шурка, расскажи ему! Нельзя же так!

Шурка тер глаза, обожженные хлором, и кашлял. Прокашлявшись, сказал:

– На понт он нас всех берет, не верьте ему!