Текст книги "Ликвидация.Бандиты.Книга вторая"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Многие знания – многие скорби. Спасибо, Гурбангулы, за помощь, в Петербурге вас ожидает награда от самого государя.

С этими словами Булатович забрал у поручика карту и попрощался. Курбанхаджимамедов хмыкнул и ушел в свой номер, чтобы упаковать багаж – он не был в России более полутора лет.

А монахи отправились вглубь страны, к озеру Шала, которое русские на свой манер именовали Хорошал. Добирались они туда долго и трудно, потому что тащили за собой огромный блок белого мрамора весом в двадцать пудов (Александр Ксаверьевич называл его «краеугольным камнем»). До Назрета ехали на верблюдах, но дальше уже шли пешком и тащили камень на ручной тележке. С монахов сошло семь потов, и Василий не раз поминал амхарскую пословицу «лучше быть голодным, чем уставшим». Александр Ксаверьевич только посмеивался и говорил, что Господь требует подвига. В конце концов к началу апреля они достигли западного берега Шала и встали маленьким лагерем, чтобы приготовить плот, на котором «краеугольный камень» можно будет доставить на небольшой, всего-то с версту в поперечнике, безымянный островок.

Островок этот должен был стать форпостом русской короны в Африке. Коптских монастырей на черном континенте было предостаточно, а вот русского православного – ни одного. Александр Ксаверьевич с позволения императора намеревался исправить это упущение и заложить на озере Шала первую русскую православную миссию. Здесь Булатович собирался явить миру чудо из чудес – построить монастырь из белого мрамора с одной лишь божьей помощью.

Три года назад, перед самой кончиной, Иоанн Кронштадтский подарил Александру Ксаверьевичу удивительный артефакт – металлический амулет в виде земноводной твари тритона. Стоило сжать тритона в руке и прикоснуться к какому-нибудь предмету – будь то камень или металл, – и буквально из воздуха рядом появлялся точно такой же. К сожалению, тритон не мог повторять сложные конструкции, такие как цепь или сложенные в пирамиду кирпичи. Но зато отдельно взятый кирпич или звено копировал так быстро, что моргнуть не успеешь.

Иоанн наказал Булатовичу переправить артефакт, ниспосланный Иисусом, в Африку и там начать строительство монастыря. С тритоном на шее Васька и уплыл на родину, а Александр Ксаверьевич обещал, что обязательно найдет его для исполнения великой миссии. Вот она и началась.

Строительство плавучего средства у монахов немного затянулось – мрамор был слишком тяжел для бревен, и плот все время приходилось наращивать, но в конце концов и этот этап долгого путешествия остался позади. Ранним апрельским утром Александр Ксаверьевич с Василием оттолкнулись самодельными веслами от берега и поплыли к острову.

Провозившись полдня с перетаскиванием мрамора на берег, мужчины сели отдохнуть.

– Батюшка?

– Что, Васенька?

– А можно я попробую?

– Что попробуешь?

– Чудо сотворить…

– Ты же сам говоришь – лучше быть голодным, чем уставшим.

– Я все равно уже устал. Дозвольте, батюшка!

– Куда тебя денешь, валяй, твори. Реликвия-то все равно при тебе.

Васенька встрепенулся, встал на колени, трижды осенил себя крестным знамением, вынул из-за пазухи тритона, сжал в кулаке и прикоснулся к мраморному блоку. До сих пор он удваивал только золотой империал, с которым приплыл в Джибути Александр Ксаверьевич. Сейчас святой реликвии предстояла задачка посложнее.

Запахло грозой. Юноша так и стоял на коленях перед мрамором, не открывая глаз, и читал про себя «Отче наш». Одежда Василия прилипла к телу, волосы зашевелились, вдоль позвоночника началось покалывание.

– Хватит, отрок, а то мы точно устанем сегодня! – оборвал воспитанника Александр Ксаверьевич, и отрок распахнул глаза – голубой и зеленый.

Теперь мраморных блоков было восемь.

– Ты как? – спросил у Васеньки Булатович. – Как себя чувствуешь?

– Голова немного кружится, а так – хорошо, – ответил юноша, и тут же из носу у него хлынула кровь.

Александр Ксаверьевич оттащил воспитанника в тень, вытер кровь, положил на лоб мокрую тряпицу, другую прижал к носу Василия.

– Нельзя так, – ласково говорил Булатович. – Подвиг подвигом, а совсем изнурять себя нельзя. Кто ж иначе чудеса творить будет?

– У меня это давно уже, батюшка. Слаб я телом.

– Ничего, зато духом силен. Вот построим обитель, станешь в ней настоятелем…

Больше в тот день они не работали. Попили чаю, привезенного с собой в бутыли с того берега, дождались вечера и погребли обратно к биваку.

В лагере их ждал сюрприз – поручик Курбанхаджимамедов. Он вышел из лесу с винчестером наперевес.

– Поручик? – удивился Булатович.

– Он самый, Александр Ксаверьевич. Не усидел в Петербурге, любопытство одолело.

Он подошел к угасающему уже костру и подбросил дров.

– Да вы присаживайтесь, господа, что вы так смотрите, будто призрака встретили. Свой я, свой.

Монахи нехотя присели, завороженно глядя на винчестер.

– Вас оружие смущает? Ох, простите, я тут недалеко видел стаю гиен, поэтому и держал оружие наготове. Прошу меня извинить. – С этими словами Курбанхаджимамедов встал и повесил винтовку на торчащую из песка корягу. – Все? Теперь, надеюсь, я перестал вас смущать?

– Зачем вы вернулись?

– Александр Ксаверьевич, вы, очевидно, не расслышали в первый раз. Меня одолело любопытство – что за тайны мадридского двора разыгрываются за моей спиной. Согласитесь, я рисковал своей жизнью и имею право знать. Я некоторое время наблюдал за вами с почтительного расстояния и сам во всем разобрался. Признаюсь, что впечатлен. Особенно трюк с кирпичами…

– Это не трюк, это чудо! – воскликнул Василий.

– Возможно, юноша, но я материалист и в чудеса не верю. Тот, другой молодой человек с такими же глазами тоже умудрялся творить что-то похожее на чудо. Полагаю, вся хитрость в металлическом амулете. Я видел скорпиона, обезьяну, а у вас что?

Монахи молчали. Александр Ксаверьевич весь напружинился, готовый броситься врукопашную, но поручик покачал головой.

– Сколько вам, господин ротмистр? Сорок? А мне едва тридцать исполнилось. Я быстрее вас, сильнее, я регулярно упражняюсь в стрельбе. Оп! – в руке поручика оказался самозарядный пистолет Манлихера. – Юноша, будьте так добры, передайте мне вашу реликвию. Обещаю – никто не пострадает.

Серый от гнева Василий, весь дрожа, снял с шеи шнурок с тритоном и медленно протянул Курбанхаджимамедову. Поручик взял артефакт. Глаза его сразу поменяли цвет с карих на голубой и зеленый.

– Вижу по вашим лицам, что сработало. Что ж, а теперь попробуем…

Поручик сжал тритона в кулаке и стал ждать. Но ничего не происходило.

– Любопытно, – усмехнулся он после минутного ожидания. – В чем секрет?

Поручик вопросительно посмотрел на Василия, но юноша упрямо сжал губы. Курбанхаджимамедов перевел взгляд на Булатовича, но тот тоже не произнес ни слова. Хмыкнув, поручик попытался повторить фокус не с пистолетом, а с деревянной палкой. Ничего не получилось.

– Хорошо, сдаюсь – я чего-то недопонял в увиденном. Юноша, продемонстрируйте, как это работает.

Тритон снова оказался в руках Василия. Юноша взволнованно посмотрел на наставника.

– Нет, я сам, – сказал Александр Ксаверьевич и забрал реликвию.

– Только, пожалуйста, без подвигов, – предупредил Курбанхаджимамедов.

Булатович не ответил. Тритон неприятно пульсировал в сжатой ладони, Александру Ксаверьевичу никогда не нравилось это ощущение – будто тритон был живым.

– Василий, дай мне империал, – велел иеромонах.

Монашек встал и положил на раскрытую ладонь наставника золотую монету. Тотчас воздух наполнился едва слышным потрескиванием и сладковатым запахом озона, а в песок одна за другой начали падать, поблескивая кровавым цветом в лучах заходящего солнца, империалы. Три, четыре, пять…

– Как это у вас получается? – зачарованным голосом спросил поручик.

Александр Ксаверьевич не отвечал. Он продолжал осыпать африканскую землю русским золотом, монеты уже с тихим звяканьем начали падать одна на другую, перед священником образовалась довольно крупная куча золота.

– Все, хватит, я понял, – крикнул поручик, и тогда Александр Ксаверьевич швырнул тритона в лоб Курбанхаджимамедову.

Грянул выстрел, Василий зажмурился. Однако спустя мгновение услышал яростное сопение двух мужчин. Монах открыл глаза и увидел, как в песке кувыркаются, словно два льва, Булатович и поручик.

Священник и впрямь оказался не так быстр и ловок в движениях, да и сила, видимо, была не та. Поручик легко выворачивался изо всех захватов и старался дотянуться до голенища, за которым у него виднелся нож. Вскоре ему это удалось, и поручик тремя едва уловимыми выпадами располосовал Булатовичу плечо, бедро и щеку.

– Все, хватит, – крикнул он ринувшемуся в последнюю отчаянную атаку Антонию. – Я не хочу вас убивать, Александр Ксаверьевич. Отдайте мне эту безделушку, и мы расстанемся добрыми друзьями.

– Иди и возьми, – прохрипел Булатович и попытался выбить нож из руки Курбанхаджимамедова. Вместо этого получил глубокую резаную рану в боку и удар обухом по затылку. Священник со стоном рухнул.

– Что же вы, господин ротмистр? – тяжело дыша, спросил поручик. – Я же вас по-хорошему просил.

Он наклонился и подобрал лежащего в песке тритона.

– У меня есть бинты и коньяк, сейчас обработаем раны…

Тираду поручика оборвал выстрел винчестера. Поручик упал лицом в золотые монеты, сжимая в руке шнурок с артефактом. Василий, выпустив из рук оружие, бросился к Александру Ксаверьевичу.

– Батюшка! Батюшка!

Антоний со стоном перевернулся на спину.

– Кто стрелял?

– Я.

– Ох, Васенька, за что ж ты грех на душу взял… Как же это… ох… – Кровь сочилась из ран и мешала говорить.

– Не сейчас… не сейчас, батюшка… подождите, я мигом.

Обильно политые коньяком раны Василий перевязал и помог Александру Ксаверьевичу перебраться под полог, служивший монахам ночлегом. Бездыханное тело поверженного врага он подтащил ближе к костру и всю ночь, не смыкая глаз, палил дрова, чтобы гиены не сбежались на пир. Наутро, взгромоздив наставника на тележку, юноша повез его на север, в столицу, где располагалась русская дипломатическая миссия. Тело поручика, его вещи, оружие и груду золота он оставил на берегу. Хоронить Курбанхаджимамедова было бессмысленно – падальщики все равно доберутся.

Тритона он повесил наставнику на грудь. Святая реликвия, по мнению Василия, должна была исцелить священника, но в течение недели, что они добирались до Аддис-Абебы, Булатовичу становилось все хуже. Начинался сепсис. По счастью, в дипмиссию они поспели вовремя – врач обработал раны, дал обильное питье и похвалил отменное здоровье святого отца, благодаря которому он выдюжил.

– Кто это его так? Разбойники?

– Нет, – ответил Василий. – Зверь из лесу вышел.

1920 год. Прямой канал.

Обычно сотрудник уголовного розыска Кремнев говорит:

– Богдан, ты можешь быть семи пядей во лбу, можешь запомнить все имена и клички, ты можешь даже читать мысли по лицам, как это умеют некоторые опытные сыскари, которых уже не осталось, – при этом Сергей Николаевич скромно поправляет галстук. – Но! – тут Кремнев поднимает вверх указательный палец и наклоняется к самому уху, чтобы прошептать: – Неблагодарная ты тварь, Богдан. Потерпел бы еще немного – мы сами бы ушли. Но шибко ты, видать, гордый. Ну и гори со своей гордостью синим пламенем.

Богдан в ужасе отшатывался от уха наставника и видел вокруг себя лишь полки и дощатые стены деревенской бани, воющую бабу и двух детей. Снаружи начинало гудеть пламя, и Богдану становилось жарко и душно.

– Держи. – В узенькое окошко влетал и падал к ногам Богдана револьвер. – Я не зверь, не хотите мучиться – не мучайтесь.

Револьвер ложится в ладонь ласково и надежно. И вот Богдан лепит пули, одну за другой, сначала – в лоб бабе, потом – пытающимся забиться под полки пацанам. Ствол нагана будто сам собой упирается в небо, и Богдан чувствует даже кислый запах горелого пороха.

Это был не я, вспоминает он вдруг. Это Дормидонт. А кто тогда я? И ответ тоже легко возникает в голове в виде паскудной улыбки – так Богдан улыбался своим жертвам, когда убивал. Будто его улыбка могла облегчить чужие страдания.

Почти сразу сон меняется: перед ним дом, который выгорел почти полностью, остались только пара столбов и печная труба. Вокруг печной трубы ходит маленький ребенок, лет четырех-пяти, бесштанный, чумазый, и не разобрать – парень или девка. Ходит и равнодушно, будто со сна, зовет: «Ма! Ма!» Чуть поодаль валяются обугленные кости, и сразу понятно, что это – сгоревшая мать. Богдан пытается взять ребенка на руки, но мелкий не дается, вырывается и с ревом убегает, а потом возвращается к трубе и снова кружит и зовет мать равнодушным, сумасшедшим голосом.

Рядом ржет конь. К седлу приторочены мешки с добром. Холод в груди, если опустить глаза и посмотреть на себя, можно увидеть огромную кровоточащую дыру, через которую с завыванием пролетает ветер…

Обычно в этот момент Богдан просыпается, и тяжело дышит, и пытается сдержать бухающее бревном в грудную клетку сердце. Но иногда бывает продолжение. Ветер свистит все сильнее и сильнее, и вот уже земля уходит далеко вниз, а по бокам видны только мелко дрожащие крылья аэроплана, и впереди рулит этой махиной Ленька, а сам Богдан – теперь уже решивший порвать с разбоем и начать новую жизнь! – бомбардирует станицу Лбищенскую с криками «На кого бог пошлет!» золотыми царскими червонцами. Проснуться в такой момент он считает счастьем.

Но чаще всего он просыпается от кошмаров. Кошмары связаны с тем, что прошлое, которое старательно пытался забыть Богдан, все равно рвалось наружу. Он думал, что стоит перекраситься, начать новую жизнь, и старая исчезнет сама по себе, но, увы, все вышло иначе.

Он многое заставлял себя забыть. Откуда он, кто такой, чем занимался. Новый Богдан Перетрусов упорно лепил себе новую личность, которой никогда не был, да и быть не хотел. Но все это он делал только для того, чтобы не помнить, чем он на самом деле занимался. Занимался недолго, но так самозабвенно, будто завтра никогда не наступит. Так что в памяти остались только те страшные полгода грабежа, разбоя и убийств. Он боялся, что однажды не сможет проснуться после кошмара, так и останется там, в окрестностях Лбищенска, с руками по локоть в крови.

Но Богдан уже проснулся, успокоил сердце, восстановил дыхание и лежал с закрытыми глазами. Полдень, как пить дать. Он всегда так просыпается. Приучил себя. Правда, вместо будильника кошмары, но все равно – работает.

Кто-то стучит в дверь. Три раза. Это к старикашке Фогелю. Опять, поди, его сестра, выжившая из ума баба, которая каждый божий день как на работу приходит и требует у брата не грешить и поделиться кладом. Клад у Фогеля в напольных часах, что стоят в коридоре. Снаружи часы обклеены керенками, а внутри потайное отделение, про которое знает вся квартира. Отделение это забито всякой часовой рухлядью – шестеренками, пружинками, винтиками, балансирами. Фогель на памяти квартирантов несколько раз разбирал часы до винтика, чтобы найти клад, о котором говорит сестра, и многие этот процесс наблюдали с начала до конца. Ничего.

Собирая часы обратно, старик с извиняющимися нотками в голосе говорит, что сестра до революции была замужем за весьма состоятельным гражданином, часовых дел мастером и работодателем Фогеля Аристархом Петровичем Ляйднером-Русским. Держал Ляйднер несколько часовых мастерских, в одних часы делали, в других – ремонтировали. И якобы в одни из напольных часов он припрятал на черный день фамильные драгоценности матери. Во время Февральской революции Аристарха Петровича убило шальной пулей, влетевшей в окно. Во время Октябрьского переворота сестру Фогеля, вдову Ляйднер-Русскую, ограбили, изнасиловали, и она сошла с ума. С тех пор она каждый день ходила к брату и требовала делиться кладом. Ну кто-нибудь откроет ей уже.

Дверь хлопнула, и тут же коридор наполнился криками, матом и топотом сапог. Еще до того, как в его комнату ввалились люди в гимнастерках, потертых пиджаках и косоворотках, похожие на бандитов, Богдан понял, что пришли по его душу.

– Он? – спросили у робко прижавшегося к косяку Фогеля.

– Товарищи, я не знаю, – оправдывался старик. – По документам вроде он, но я…

– Свободны пока. – Парень в пиджаке, который был за главного, осмотрел лежащего на полу рядом с полуголой девицей Богдана. – Бородин?

– Нет, товарищ, я Сергеев, – широко улыбнулся Богдан.

– Собирайся и на выход. Разберемся, какой ты Сергеев.

– Вы бы хоть отвернулись, со мной дама.

От дамы разило сивушным перегаром, и до часу дня она точно не проснется, но должен же он вести себя соответственно.

– Что мы, дам не видали? Вставай быстрее, а то прямо без подштанников поведем.

– Да ладно, ладно… – Богдан начал вставать.

– Копылов, проверь у него одежду. Вдруг…

Копылов успел раньше, чем Богдан, и маленький дамский «моссберг брауни» оказался перехвачен.

– Вот, товарищ Топалов.

– «Вот», – передразнил Топалов. – Лежали бы сейчас с дырками в пузах, и был бы тебе «вот». Вяжи его, ребята. Стоять, подштанники пусть натянет. Не хватало нам еще срам его демонстрировать.

Всю дорогу, вплоть до самой площади Лассаля, Богдан думал – Фогель настучал или прямой канал заработал? Если Фогель – то и хрен с ним. Придется, правда, хату менять, ну да ладно, не в первый раз. А если прямой канал?

Отчего-то всем фраерам кажется, что после задержания сразу в тюрьму везут. «Цыпленка жареного» наслушались. Менты, может, и хотели бы сразу в тюрьму, да там и так полно народу. Паспорт проверять, паспорта нету – тогда уже на дознание в уголовку или еще лохмаче – на Гороховую. У Богдана паспорт был. Даже три. За «моссберг» могут и по голове приголубить, но это, в общем, ненаказуемо – сейчас кого хочешь на улице останови, и через одного волына в кармане будет. Времена неспокойные, волына хоть и холодная на ощупь, зато от нее на душе теплее.

Везли Богдана с ветерком, на открытом автомобиле. Топалов, сидевший рядом, разглядывал документ. Подкопаться было не к чему – люди, делавшие бумагу, свое дело знали.

– Значит, налетчик?

– Нет, товарищ, я Сергеев.

– Разберемся. Если ты Сергеев, зачем тебе ствол?

– Покойный папаша с германского фронта привез.

– Сирота, значит?

– Сирота.

Доехали до Лассаля. Богдан здесь не был ни разу, поэтому глазел по сторонам, не обращая внимания, что идет в одних подштанниках.

– Кого привели? – спросил дежурный.

– Да вот, сироту. Фамилия – Сергеев. Ствол в кармане.

– И что? У меня все камеры забиты. Этот вроде приличный, и документы в порядке.

– Сигнал был. Вроде шляется с кем попало, с иностранцами дружбу водит, золотишком балуется.

– Эй, товарищ, не ершись, моя фамилия Сергеев.

– Завали хайло, Сергеев. Надо будет – я на тебя Азовский банк повешу. У меня не такие…

– Топалов, что за шум? – послышался со спины чей-то недовольный голос.

По лестнице спускался высокий подтянутый мужчина в морском кителе и с повязкой на правом глазу.

– Да вот, Владимир Александрович, задержали. Вооруженный.

– И где он оружие держал. В подштанниках?

– В штанах, Владимир Александрович.

– Ну-ка, пойдем, пошепчемся, – предложил одноглазый Топалову.

Топалов послушно пошел «шептаться». Тем временем Богдан, торопливо натягивая штаны, шепотом спросил у дежурного:

– Это кто?

– Кошкин, начальник отдела по борьбе с бандитизмом и всего уголовного розыска. Если ты бандит – считай, повезло.

– Учту.

Когда Топалов, красный как рак, спустился обратно к стойке дежурного, Богдан уже был одет.

– Гражданин Сергеев, вы свободны, – сдавленным голосом сказал Топалов.

– Значит, свободен?

– Да.

– А «моссберг»?

Топалов непонимающим взглядом лупил то на задержанного, то на одноглазого.

– А по поводу вашего «моссберга» поговорим у меня в кабинете, – сказал одноглазый.

Звучало это не как приглашение, а как приказ. Богдан с тоской посмотрел на близкий выход и поплелся вслед за одноглазым.

Кабинет начальника находился на втором этаже, рядом с отделом по борьбе с бандитизмом. Одноглазый распахнул дверь и кивком предложил войти. Богдан попал в узкий коридор-пенал, освещенный тусклой электрической лампочкой. В конце коридора, рядом с другой дверью, стоял стол, за которым никто не сидел.

За следующей дверью оказалась небольшая, тоже узкая комната с двумя высокими комнатами, выходящими во двор.

– Что за хипеж? – спросил Богдан, когда Кошкин запер дверь на замок.

– Скальберга убили, – без обиняков ответил хозяин кабинета.

– Когда?!

– Сегодня ночью.

– Кто?

– Если бы я знал – кто, тебя бы по прямому каналу сюда не выдергивали. Что с твоим делом?

– Снять хотите?

– Не хочу! Но обстоятельства вынуждают. Черт, не думал я, что Скальберг так резво копать начнет. Как пацана своего потерял на деле, так и вовсе чутья лишился.

– Какого пацана? Того, что на Балтийском нашли? Так это Шуркин агент был?

– Шуркин.

– А Шурку где нашли?

– В Таировом.

– Какого ляда он вообще поперся в этот гадюшник? – спросил Богдан.

– Это самое интересное. Возьми, почитай.

Кошкин вынул из кармана мятый листок бумаги и отдал Богдану. Перетрусов несколько раз пробежал взглядом по строчкам, написанным химическим карандашом.

– «Большому и таинственному»? – переспросил Перетрусов и недоуменно посмотрел на начальника. – Это что за сопли в патоке? Вы хотите сказать, что такой опытный агент, как Скальберг, купился на такую ахинею?

– Значит, купился. И не надо меня ни о чем спрашивать, я сам знаю не больше твоего.

– Скальберг не первый за эти полгода погиб. Дурцева убили, Котовича, но ради них вы меня с задания не выдергивали. – Богдан испытующе посмотрел Кошкину в глаз. – Только не говорите, что «большое и таинственное дело» существует на самом деле!

– Скальберг думал, что так оно и есть.

– Вы меня извините, Владимир Александрович, но Скальберг по этой причине зажмурился. Он вразнос пошел, и вы за ним идете. Сергей Николаевич что по этому вопросу думает? – спросил Богдан, дороживший мнением своего наставника.

Кошкин нахмурился и вспомнил сегодняшнее утро…

…Под шипящие вспышки магния и монотонное бормотание не оперившихся еще криминалиста и следователя, которых то и дело поправляли наставники, Кошкин вывел Кремнева из квартиры на лестничную клетку.

– Мне кажется, Сергей Николаевич, нужно задействовать Перетрусова.

– Вы начальник, вам и решать, – пожал плечами Кремнев. – Я никто, и звать никак, помогаю исключительно из любви к ремеслу. Разрешите идти?

– Я…

– Я понимаю, вам не терпится опробовать Богдана в бою. Не стоит. Один человек в тылу врага куда эффективнее, чем десять на передовой. Вы должны это знать, вы воевали. Перетрусов занимается важным и нужным делом, которое скоро значительно облегчит работу органам правопорядка. Да и ему опыта набраться полезно будет, я сам, когда еще молод был, в участке даже не появлялся, все по малинам да притонам шастал.

– У нас не хватает людей!

– Людей всегда будет не хватать. Но воля ваша. Честь имею.

И кругленький, как колобок, Сергей Николаевич Кремнев ушел на помощь очередному своему ученику. Кремнев был опытнейшим розыскником, знал всех преступников Питера по именам, кличкам и специализации с тысяча девятьсот пятого года. Когда во время переворота старую картотеку, собранную еще при Владимире Гавриловиче Филиппове, начальнике Санкт-Петербургской сыскной полиции, уничтожили, Сергей Николаевич вместе со своим другом Сальниковым восстановил ее и дополнил. Кремнева интересовало абсолютно все, что было связано с криминалом, – от дактилоскопии и составления психологического облика преступника до воровского арго и иерархии преступных сообществ. Кошкину удалось убедить Петросовет сотрудничать со старыми специалистами – тот же Аркадий Аркадьевич Кирпичников, который нынче готовит следователей, возглавлял уголовный сыск в самые трудные для революции первые месяцы.

Разумеется, старые спецы не очень жаловали новую власть. Тот же Кремнев считал, что не для того революцию делали, чтобы тюрьмы открывать и выпускать кого попало или поражать в правах за одно только несчастье родиться в дворянской семье.

– Это, простите, не революция получается, а дешевая месть, – говаривал он не раз, – мол, вы нам прав не давали, а теперь мы у вас отберем. Тьфу!

Словом, с асами приходилось нелегко. Причем каждый новенький в милиции норовил назвать стариков «буржуями», что тоже не добавляло теплоты отношений.

– Сергей Николаевич в Таировом переулке, молодежь дрессирует, – решил уйти от прямого ответа Кошкин.

– Так давайте его подождем… – предложил Перетрусов.

– Нет у нас времени ждать. Сейчас каждая мразь в Питере передает, что Скальберга убили. Если быстро не ответить, в следующий раз Белка штурмовать нас придет! У него сейчас пятьдесят жиганов с пиками да волынами! Нагрянут утром, и бери нас здесь тепленькими, легко и можно! Мы должны сейчас силу показать. И не только уркаганам. Я хочу, чтобы все в городе знали – если в уголовке положили одного, мы за это десятерых к стенке поставим. Слава богу, смертную казнь опять разрешили. Но до трибунала я дело доводить не имею желания. Найдем малину – и всех до одного, прямо на месте, без суда и следствия! Согласен?

Богдан не был не согласен. Еще год назад он бы… Год назад он находился по другую сторону закона и знал, что сила многое значит. Но сила, которой он обладал и применял направо и налево, ломала в первую очередь его самого. С тех самых пор он не мог заснуть, не напившись вдрызг.

– Владимир Александрович, не снимайте меня с дела. Найду я тех, кто это сделал, а дальше пытайте их, как хотите, но не надо меня раскрывать.

Кошкин сжал губы. Верный признак того, что думает. Конечно, ему тоже времени жалко, но он ведь в розыске лицо больше политическое, хоть и ходит вместе со всеми под пули. Ему важен результат, а не методы, какими они будут достигнуты.

– Даю тебе времени до конца недели. Справишься?

– Преподнесу на блюдечке с голубой каемочкой.

– Добро. Теперь садись и пиши ходатайство.

– Чего?! – опешил Богдан. – Какое ходатайство?

– Ходатайство на возвращение «моссберга».

– А так нельзя вернуть?

– Мы здесь пять минут лясы точим. Вполне хватает, чтобы бумажку написать. Сам же просил тебя не засвечивать, будь любезен страдать, как все гражданские.

– Ох, и хитрые же вы, менты, – покачал головой Богдан и сел за стол.

Скоро он спустился вниз, к дежурному.

– Этот, ваш, как его… начальник по борьбе… велел вам бумагу отдать, чтобы вы зарегистрировали и в канцелярию передали.

Дежурный в буденовке, сдвинутой на затылок, быстро записал номер ходатайства в журнал, убрал бумажку в стол, дал Богдану расписаться в журнале.

– Долго ждать-то? – спросил Богдан, оставив неразборчивую закорючку.

– Не знаю, – пожал плечами дежурный. – Может, месяц, может, два. А ты, значит, не бандит?

– Нет, – широко улыбнулся Перетрусов, вновь ставший Сергеевым. – Я таким не занимаюсь.

То, чем Перетрусов сейчас занимался, действительно лежало немного в стороне от интересов отдела по борьбе с бандитизмом. Богдан не водился с гопниками или домушниками, интересовала его рыба иного сорта – барыги, спекулянты и контрабандисты. По сути, налетчики и шнифера, гопники и карманники, с которыми боролась уголовка, были мелкой шушерой в смысле наносимого республике вреда. Все главные преступления, как учил наставник Кремнев, совершаются в сфере экономики. Богдан диву давался, сколько неучтенного продовольствия, одежды, галантереи, алкоголя и табака имеется в тени истощенного Питера. Если все это вытащить наверх, это какое же облегчение можно народу сделать…

Кремнев этого мнения не разделял.

– Ничего не получится. Ты думаешь, откуда это все берется, с неба? Это все с фронта, с военных складов, с узловых станций. Ну, ликвидируем мы эту шайку, перекроем все каналы. И что получится? Вообще ничего не будет: ни продуктов, ни мыла. Эти барыги сейчас заменяют нормальную мирную экономику, нельзя их ловить.

– Зачем же мы их выслеживаем?

– Затем, что война когда-нибудь закончится. И тогда эти барыги переключатся на торговлю. Начнут создавать дефицит там, где его нет. Придерживать товар, вздувать цены до небес, менять товар на услуги. И тогда нам очень будет важно знать, кто там на кого завязан.

– И тогда мы их всех повяжем?

Сергей Николаевич скорчил кислую мину.

– Если щука всю рыбу в озере съест, что будет?

Богдану это сравнение не понравилось.

– Что, не повяжем?

– Повяжем, Богдан, но не всех. Если подчистую всех выгребать, твоей работе конец придет. Не в том смысле, что ловить некого будет – всегда найдется тот, кто работать не хочет, или талант у него криминальный, или нравится ему людей убивать… что смотришь как на врага? Такие тоже бывают. И ты все это обязан знать и держать под контролем. Поэтому и нельзя всю рыбу вылавливать в одном месте, иначе знать не будешь, куда она уйдет, и на поиски много сил и времени потратишь. Понял?

Как не понять – все было логично и доходчиво объяснено. Но Богдан, умом соглашаясь, что прав наставник, все равно не мог согласиться. Получалось, что для того, чтобы контролировать преступность, ее нужно организовать. И в зависимости от обстоятельств кого-то вязать, а кого-то отпускать. И зачем тогда закон?

Впрочем, думать об этом Богдан старался поменьше. Не приносили такие мысли ничего, кроме головной боли, душевного неуюта и желания напиться. А надлежало быть веселым, хитрым и своим в доску.

Чтобы влиться в общество барыг, Перетрусов активно нарушал уголовное право Р. С. Ф. С. Р. Толкал небольшие партии питательной муки «Нестле», золотишко, камушки, картины, покупал марафет и консервы – ровно столько, чтобы не вызывать подозрения в криминальной среде и не даваться ментам в руки. Кремнев предупредил с самого начала: не попадаться, отмазывать никто не будет. Нечего палево наводить – Богдан ничем не должен выделяться.

Богдан и не выделялся. Пил и кутил, как все, занимался скупкой и сбытом, обзавелся постоянной клиентурой. Правда, кое-чем он все же отличался от прочих. Среди прочих барыг прозвали его Ванька Слепой. Потому что в любой день, при любой погоде носил он пенсне с синими стеклами, объясняя это тем, что глаза у него от света устают. На самом же деле причина была куда более экзотическая, чем болезнь.

Пенсне Богдан придумал как отвлекающий от труднообъяснимого явления природы маневр. Глаза Богдана имели от рождения карий цвет, но стоило повесить на грудь талисман – металлический амулет в виде петуха, – как левый глаз становился голубым, а правый – зеленым. Польза от талисмана, конечно, была великая, чуйка на любое изменение в окружающей обстановке возрастала многократно. С помощью петуха Богдан легко выигрывал в карты или в любую другую игру. Сделки заключал выгодные и загодя чувствовал, когда на шалман должны нагрянуть легавые, чем вызывал неподдельное восхищение публики.