Текст книги "Ликвидация.Бандиты.Книга вторая"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Богдан это очень хорошо понял. Рассказов о том, что чекист или агент угро не мог прищучить контру, потому что запрещало начальство, передавалось изустно великое множество. Та же самая история с Бенуа – Комаров взгоношился на Кошкина, а Кошкин на Кремнева вовсе не из-за столкновения интересов двух контор, а потому что Бенуа был на короткой ноге с наркомом Луначарским, а Комарову не хотелось неприятностей.

Потому Перетрусов не стал рваться за Евой в «Асторию», а зашел в цивильную пивную, что стояла напротив, и принялся цедить кружку за кружкой. Если он не ошибался, то клиент для Евы давно подготовлен швейцаром, часика два подождать – и она сама…

Ева появилась через десять минут, испуганная и взъерошенная. Видимо, что-то у нее пошло не так. Лишь бы не убила там никого… Это был шанс ее подцепить и если не влюбить в себя, то по крайней мере обратить внимание. Перетрусов оставил пиво с корюшкой и пошел выручать барышню. То, что она попала в неприятности, сразу было понятно – швейцар держал ее за локоть.

Громко кричать и вырываться девушка не могла – сразу привлекла бы внимание постового. Мордатый швейцар задержал ее на всякий случай – слишком быстро она выскочила, не сперла ли чего? Скорей всего, ему проблем тоже не хотелось – неминуемо ведь будут спрашивать, как посторонняя внутрь помещения попала, но он жаждал мзды и выслужиться. Вдруг клиент прибежит?

Богдан успел раньше клиента.

– Ты куда? – спросил его швейцар, когда Перетрусов попытался пройти внутрь.

– Не твоего мелкого ума дело! – огрызнулся Богдан.

– А ну, стоять!

– Пошел ты, халдей.

Халдей, не отпуская Евы, попытался помешать Перетрусову пройти. Ева снова рванулась, и швейцар обернулся к ней:

– Стой и не дер…

Резкий удар в солнечное сплетение вышиб из стража дверей дыхание. Он отпустил девушку и упал на колени.

– Драпаем, – коротко приказал Богдан Еве и подтолкнул ее. – Ну…

Ева удивленно посмотрела на спасителя и тут же побежала прочь. Богдан тоже не стал задерживаться.

Догнал он барышню на Синем мосту.

– Че, тоже не пускают совдепы? – спросил Богдан, пристраиваясь справа.

– Я вас не знаю. – Ева ускорила шаг.

– Я вас тоже, так давайте исправим эту несправедливость, – не отставал Богдан.

– Я сейчас закричу.

– Товарищи, я люблю эту девушку! – закричал Перетрусов и приобнял Еву за талию.

– Только не здесь, шутник! – прикрикнул постовой.

Богдан в знак согласия приподнял и опустил кепочку, мол, я чту порядок и умолкаю.

– Убери руку, – краем рта сказала Ева.

– Сначала нужно спасибо говорить, – ответил Богдан, но руку с талии убрал и предложил держать его за локоть.

– И без тебя бы управилась. – Ева нехотя уцепилась за Перетрусова, чтобы не привлекать внимания прохожих.

– Ага, два раза. То-то халдей тебя отпускать не хотел, все ждал, когда же ты управишься.

– Ты куда меня тащишь?

– Да ладно тебе – тащу. Я щас на Сенную выйду, свистну – и с десяток таких, как ты, сбежится.

– Поржать?

Они свернули в Демидов переулок. Богдан стряхнул с себя руку Евы и сказал:

– Ну и иди к своим совдепам краснопузым, если такая гордая и неприступная, – и ускорил шаг.

Риск имелся. Она могла не остановить, не окликнуть, и тогда поди встреться с ней еще раз «как будто случайно». Но продолжать навязываться было куда рискованнее.

– Подожди, – сказала она.

Богдан остановился и обернулся через плечо. Ева догнала и снова взяла его за локоть. Уже не таким деревянным движением, как на мосту.

– Проводи меня до Сенной.

– Пошли, мне-то что.

Шли неторопливо, пару раз, будто уклоняясь от встречных прохожих, Ева задела Перетрусова бедром. Значит, решила после неудачи в «Астории» подцепить его. Ну что же, поиграем.

– Спасибо, – сказала она.

– Всегда пожалуйста, за подержаться за локоток денег не беру.

– Я про то…

– А… Я туда тоже никак попасть не могу. Гниды красные, сами винцо попивают, коньяки, а остальные, значит, пивом с корюшкой перебивайтесь… Ну и ладно, я тут другое место знаю.

– Понтуешься много.

– Не нравится – не держу.

Снова замолчали. У самой Сенной Богдан спросил:

– Зовут-то тебя как, прекрасная незнакомка?

– Ева.

– Ага. А я – Адам.

– Я серьезно.

– Брешешь. Да ладно, я не в обиде. Тут шалман один есть, там вино имеется. Пойдешь?

– А ты напьешься, так приставать начнешь?

– А че я, не мужик?

– Нет уж, с меня сегодня мужиков хватит.

– Как знаешь.

– Может, проводишь?

– Дудки. Я хочу пить и девок.

Выражение досады, промелькнувшее по лицу Евы, не ускользнуло от внимания Богдана.

– Не, ну ты не обижайся, ты видная, но я не для того в Питер приехал, чтобы всяких гордых до дому провожать.

– А ты не питерский, что ли?

– Не, с Тихвина. Я сюда только на интерес играть приезжаю да пошалить.

– А чем в Тихвине занимаешься?

– А не твоего мелкого ума дело. Ну давай, решай – идешь со мной или нет?

Ева сделала вид, что думает.

– Руки только не распускай.

– Че я, не мужик?

В этом шалмане Перетрусова давно знали как щедрого гостя. Что он был уже с подружкой, никого не смущало, хотя здешние девицы смотрели на Еву недобро – они-то теперь остались не у дел.

Играла музыка, водка мешалась с вином и пивом, по углам весело визжали барышни. Богдан пил, делал вид, что пьянел, и все время выигрывал в карты. Ему было важно, чтобы Ева заметила – он сегодня сказочно богат. И она заметила. Богдан покупал дорогое, вино, всех угощал и вел себя как душа общества.

Наконец Ева поверила, что он достаточно окосел.

– Может, пойдем? – спросила она.

– Мне здесь постелют! Пошли со мной, не пожалеешь!

Барышни испытующе смотрели на Еву – упустит ли она такой лакомый кусок или забудет про гордость и останется.

И Ева от жирного куска не отказалась. Она помогла едва стоящему на ногах Богдану добраться до продавленного кожаного дивана и закрыла дверь в комнату.

«Интересно, – подумал Богдан, – по башке огреет или дождется, пока засну? Надо ее как-то задержать».

– Эй, как тебя там!

– Что такое?

– Вина дай мне.

– Хватит, наверное!

– Дай, говорю!

Ева послушно налила полный стакан красного и подала Богдану. Тот потянулся и случайно выплеснул все содержимое на Еву.

– Ну ты кулема! – выругался Перетрусов пьяным голосом. – Налей еще!

Но Ева не слушала, она бросилась к рукомойнику, висящему на стене, на ходу снимая кофточку и проклиная пьяного кавалера. Того Богдану и нужно было. Он рухнул обратно на диван, что-то пробормотал и затих.

Какое-то время Ева не обращала на него внимания, пытаясь застирать пятно на кофте. Когда она кое-как справилась и повернулась, чтобы повесить кофточку на спинку стула, она увидела, что кавалер уже лежит, пуская слюну изо рта. На тонкой женской сорочке розовело пятно от вина, и Ева стянула ее через голову, оставшись в лифе. Сорочку Ева тоже застирала.

Богдан всхрапнул. Ева резко обернулась к нему, но он безмятежно посапывал. Она подошла к нему, помахала рукой перед лицом. Перетрусов никак не отреагировал.

Ева заглянула в сумочку, достала сигареты и спички. Закурила, выпустила в потолок дым, подошла к зашторенному окну, стянула с головы парик и положила на стол. Потом сняла лиф и бросила рядом с париком.

В этот момент Богдана едва не вырвало.

Перетрусов терпеливо выждал, пока его обшарят и вывернут все карманы. Не прошло и часу, как они уединились, а Ева уже покинула комнату, натянув на себя непросохшее белье и одежду и унося в сумочке весь выигрыш Богдана. Он не стал ее преследовать. Наоборот – дал фору, чтобы она умотала с Сенной, и только после этого встал, сполоснул лицо, заправил все карманы и тоже отправился восвояси.

Было еще не совсем поздно, часов одиннадцать вечера, смешно для Питера, где ночи светлые, не то что в Астрахани или Уральске.

О Еве Богдан не думал. Он выяснил достаточно, чтобы заставить это милое создание не то что говорить – петь дискантом, как это называл Кремнев. Больше его беспокоил тритон.

Когда Сергей Николаевич рассказал о том, что именно было в коллекции Булатовича, Перетрусов серьезно обеспокоился. Он знал, что его петух не единственный в своем роде, что бывают и другие талисманы, и в прошлом году он даже побывал в переплете из-за этих железяк. И вот – опять. Может, талисманы, кроме невиданных способностей, обрекают своих хозяев на неприятности? Похоже, что так и есть, никаких сомнений не возникало, что Скальберг погиб именно из-за тритона. Неясным оставалось, держал ли он талисман при себе или где-то прятал. Не у Евы ли? Скорей всего, Ева знала о свойствах предметов. Слишком долго она разглядывала петуха, лежащего на груди Богдана. Только взять не решилась.

Перетрусов долго не мог решить – рассказывать ли обо всем Сергею Николаевичу сейчас или подождать до утра, но заставить себя делать крюк и идти на конспиративную квартиру не смог. Ничего, завтра доложит.

Домой вернулся заполночь и столкнулся в коридоре со стариком Фогелем.

– Там к тебе женщина! – прошептал старик и пальцем показал на дверь Богдана, из чего можно было заключить, что женщина находилась в комнате.

– Молодая? – напрягся Перетрусов.

– Нет, такая… представительная, – и Фогель обрисовал руками размеры, какие должна иметь представительная женщина, хотя спрашивали его не о габаритах, а о возрасте. – Обворожительная фемина!

– А как она без ключа вошла?

– Я открыл. Она обещала, что дождется, я не мог отказать даме!

– Ты меня уже второй раз подставляешь, дед, – прошипел Богдан. – Брысь отсюда.

Перетрусов вошел к себе в комнату.

Дама его ожидала действительно представительная, загораживала пол-окна, отчего в комнате стоял полумрак. Света было недостаточно, лицо незнакомки находилось в тени, так что опознать гостью Перетрусов не мог. Двух незнакомок за один вечер многовато.

– Здрасьте, тетенька, – поздоровался Богдан. – Между прочим, нехорошо в чужое жилище без приглашения заходить. Вы кто?

– Да неужто вы меня не узнали, Иван Васильевич? – изумилась Прянишникова. – Видимо, на роду мне написано богатой быть.

– Эмма Павловна? – обалдел от неожиданности Перетрусов. – Так вы не…

– Не парализованная квашня? Нет, конечно, нет. Просто мужчины гораздо снисходительнее к разбитой горем и апоплексией старухе, чем к бодрой и умной женщине. Я не собираюсь разочаровывать мужчин.

– Зачем вы пришли?

– Все очень просто, Иван Васильевич. Федор передал мне ваше сообщение и очень расстроил.

– А уж как вы меня расстроили, Эмма Павловна. Я думал, вы мне доверяете, а вместо этого… наверное, Федор вам рассказал, что произошло?

– Поверьте, Иван Васильевич, я и знать не могла, что за проверку он вам устроит! – порывисто сказала Прянишникова. – Это ужасно, я не знаю, чем смогу компенсировать ваши душевные страдания…

– Ни за что не поверю, Эмма Павловна. Вы меня разочаровали. Никак не ожидал, что такая умная женщина прибегает к таким низким методам.

– Полноте, Иван Васильевич. Федор рассказал, что вели вы себя куда как хладнокровно, и он понял, что вам это не впервой.

– Просто у вашего Федора мозгов не больше, чем в моем «моссберге». Он весь в крови был и даже не обратил внимания на это. Зачем вы связались с этими мокрушниками, вы же умнее всех, о ком я слышал!

– Сейчас тяжелые времена, мне нужна защита.

Богдан сел на табурет.

– Вы ведь не прощения просить пришли?

– Вы меня заинтересовали. И Федору понравились. Я готова иметь с вами дело и хочу, чтобы мы позабыли об этом недоразумении.

– Договорились, забыли.

– Когда вы будете готовы к обмену?

– Я уже готов.

– Вот как? Я в вас не ошибалась. Так ваш товар…

– Три бочки спирта. И меловые таблетки.

Эмма Павловна расхохоталась:

– А вы шутник, Иван Васильевич.

– Я не шучу, Эмма Павловна. Я меняю три бочки спирта и меловые таблетки на вашу гречку. Таковы мои условия. Мне кажется, я имею право на неустойку за ту безобразную историю, в которую вы меня втравили?

– Вы немного забываетесь.

– Эмма Павловна, вы у меня в комнате, вошли сюда без моего разрешения и приглашения, я буду в состоянии объяснить происхождение вашего трупа. У меня и свидетель имеется. И на этом мы расстанемся. Я был заинтересован в сотрудничестве с вами до тех пор, пока вы не поступили как… нет у меня приличных слов для этого. Я вам предложил вполне приемлемые условия: из трех бочек спирта можно сделать восемь бочек водки, а если разлить ее по бутылкам, то получится… в общем, смотря в какие бутылки разольете. Таблетки можно продавать вообще как любое лекарство, с вашими талантами два мешка этих таблеток можно превратить в состав гречки. Соглашайтесь или проваливайте ко всем чертям, я уже хочу спать.

Эмма Павловна сказала:

– Определенно, я не ошиблась, когда назвала вас Грозным. Ваши требования и резоны нахожу приемлемыми, считайте, что сделка состоялась. Также я полагаю, что наше недоразумение тоже разрешилось к обоюдному удовольствию. Товар заберете вот отсюда…

Эмма Павловна протянула Богдану клочок бумажки с адресом.

– Кстати, у меня тут подвязочка одна образовалась… – сказал Богдан. – Есть весьма любопытный вариантик.

– Обсудим через неделю. Место?

– Предлагаю Эрмитаж.

Прянишникова изумилась:

– Эрмитаж?

– Там во внутреннем дворе можно пройтись и поговорить.

– Хорошо. В час дня.

– В час дня.

– Спокойной ночи.

– И вам того же.

Все, рыба заглотила наживку.

1920 год. Май.

Они столкнулись случайно, опять в Эрмитаже, но по причине пошлейшей и доставившей неудобство обоим. Первого мая всех сотрудников петроградской милиции в обязательном порядке вывезли на экскурсию в музей Революции.

Несмотря на то что экскурсовод из кожи вон лез, чтобы рассказать всем об истории Октябрьского переворота, большинство скучало и жалело, что если уж в кино не повели, то могли какой-нибудь египетский зал показать. Революция еще слишком свежа была в памяти, и каждый способен рассказать экскурсоводу раз в десять больше, чем этот парнишка мог знать.

Курбанхаджимамедов, стоявший ближе всех к выходу, начал потихоньку пятиться и вдруг на кого-то наступил. Он резко обернулся и практически уткнулся носом в чей-то седой затылок.

– Что же вы, това… – сказал затылок, быстро превращаясь в лоб, а затем и лицо Александра Николаевича Бенуа. – Да-с, – сказал художник, узнав Курбанхаджимамедова. – Товарищ Иванов?

Курбанхаджимамедов, как назло, был в сапогах, галифе, в кожаной куртке поверх гимнастерки и в кожаной фуражке со звездой. К лацкану куртки прикреплен красный бант.

– Здравствуйте, товарищ Иванов, – издевательски сказал Бенуа.

– Здравствуйте, – сквозь зубы процедил поручик.

– Что же вы не заходите? Я думал, проверку на лояльность я прошел, можно было не изображать из себя заговорщика и бандита.

– Я не понимаю…

– Да бросьте, все вы понимаете. Не понимаю только, зачем вашей конторе потребовалось сначала сдавать коллекцию, потом снова забирать.

– Я… значит, она была у вас?

– Вот только не нужно снова, хорошо? – рассердился Бенуа. – Кажется, я начинаю понимать. Вы сдали коллекцию в музей без одного предмета, чтобы проверить, как работает система учета. Затем решили проверить мою лояльность новой власти. А теперь что проверяете?

Рядом был темный закуток, в который Курбанхаджимамедов грубо втолкнул Александра Николаевича, заткнув ему пол-лица ладонью.

– Ты! Ты! Надул! Тварь!

Бенуа не на шутку испугался.

– Стоять тихо, не то шею сверну, – жарко, словно возлюбленной, прошептал Курбанхаджимамедов на самое ухо художнику. – Отвечай коротко и по делу. Коллекцию похищали?

– Да.

– Но вернули?

– Да.

– И когда я приходил, она была в музее?

– Да.

Гурбангулы застонал от ярости.

– А потом снова забрали чекисты?

– Я думал, это проверка.

– Нечем! Нечем тебе думать! И все вы не способны на мышление, потому и пошло все прахом! Тритон! Тритон был в коллекции?

– Да… то есть нет! Нет!

– Нет? Или да? Или опять пытаешься надуть?

– Не было тритона! Единственный предмет, который отсутствовал в описи!

– Тихо! Тихо! – Курбанхаджимамедов снова закрыл художнику рот. – Теперь соберись и вспомни – кто именно вернул коллекцию? И без фокусов! Ну, вспомнил? Сейчас уберу руку, и ты скажешь.

– Ск… Скальберг, – выдохнул Александр Николаевич.

– Молодец. Только дышать будешь, как я скажу! А если вздумаешь крутить, не обижайся… – Голос Курбанхаджимамедова дрогнул, и лицо сделалось скорбным. – Если вздумаешь крутить, тогда не обижайся – это будут последние минуты твоей жизни… Понял?..

Из Эрмитажа Курбанхаджимамедов летел как на крыльях. Наконец-то. Если долго долбить в одну точку, то стена в конце концов должна сломаться.

Поручик знал, что Скальберг – фамилия заместителя начальника уголовного розыска. Все его любили и уважали, он был удачливым агентом, и не раз Гурбангулы приходилось возить группу задержания по адресам, которые давал Скальберг. Но непохоже, чтобы он пользовался предметом: глаза были одинаково серыми, одевался бедно, жил впроголодь, но самое главное – продолжал работать в угро.

Зачем впахивать, ежедневно рисковать жизнью, если у тебя есть возможность жить безбедно? Что делать здесь, в голодном, нищем городе? Либо Скальберг не знал, как пользоваться тритоном, либо был окончательным идиотом. Но на идиота он никак не смахивал. Значит, не знал, как применять артефакт?

Что-то не вязалось. Не имело смысла человеку, не знающему о свойствах предмета, изымать его из коллекции. Либо все похищать, либо ничего.

Поручик перепроверил сведения, полученные от Бенуа. Влез в канцелярию ГубЧК, одурманив часовых, отыскал нужные документы, ту самую опись «найденных» предметов. На этот раз художник не врал – все совпадало, коллекцию сдал именно Скальберг. Но почему-то лишь четырнадцать предметов из пятнадцати! Не на память же он тритона взял!

Ответ был где-то рядом, Курбанхаджимамедов это чувствовал, но именно из-за дразнящей близости тритона успокоиться и как следует поразмыслить никак не получалось. Поручика охватывало лихорадочное желание действовать, бежать… нужно было схватить мерзавца и пытать до тех пор, пока не сознается, куда он дел тритона. Впрочем, от этой идеи Гурбангулы быстро отказался и решил прибегнуть к наблюдению.

Наблюдать за Скальбергом оказалось куда как не просто. Сыскарь до мозга костей, он постоянно петлял, шнырял и менял направление движения. Как ни пытался поручик установить слежку, к каким только приемам ни прибегал, Скальберг сбрасывал «хвост» минут через десять. Город он знал много лучше Курбанхаджимамедова, что вызывало одновременно и восхищение, и злость.

Очередная встреча с Белкой была назначена в его берлоге, в Лигово.

– За каким лешим ты сюда вообще забрался? – спросил Курбанхаджимамедов, спускаясь с обрыва по крутой лестнице к маленькому домику на сваях.

– Ментам сюда ленивее выезжать, к тому же здесь ушей меньше, случайных людей нет. Сегодня придется кое-кому язык укорачивать, я хочу узнать конкретно, что этот язык успел намолоть.

Оказывается, посты, которые выставил Курбанхаджимамедов, принесли поразительную новость – один из наводчиков, мелкий пацан, что раньше в шестерках у Живого Трупа Бальгаузена бегал, стучал в уголовку.

– Представляешь? Я всех на сходку зову, день ангела свой отметить культурно, а эта тварь как узнал – сразу на Лассаля когти навострил. Ладно, там Генка-Солома стоял, вот и срисовал. Каков ублюдок, а? Чуть не через парадную дверь вышел! Как, останешься посмотреть на усекновение языка?

– Без меня, я тороплюсь. Что по тритону?

Белка скуксился:

– Че-то показываю ее портрет, показываю, а никто не узнает.

– Продолжаем спрашивать.

– Слышь, поручик, а ты уверен, что эта твоя ящерица все еще в Питере?

– Я ни в чем не уверен. Не хочешь – соскакивай, я другого кого-нибудь найду.

– А че ты такой обидчивый, как барышня кисейная? Уже весь Питер про твою ящерицу знает, а никто не видел. Даже Федору, говорят, сказали, и то ничего.

– Что еще за Федор?

– Это, брат, фигура. Ты с ним встречи не ищи, если захочет – сам найдет. Самый главный в городе барыга, главней только Петросовет.

– Боишься его?

– Опасаюсь. Но Федору, говорят, неинтересно. Не видел, не знает. Может, ну ее, твою ящерицу?

Курбанхаджимамедов посмотрел на Белку с брезгливой жалостью, как смотрят на умалишенных или калек.

– Белка, знаешь, на чем ты погоришь?

– Кто погорит? Я?

– Именно ты. Потому что и душонка у тебя мелкая, и мозги, и интересы. И погоришь ты на какой-нибудь мелочи, потому что весь твой хабар – это меха, обручальные колечки и столовое серебро.

Белка набычился. Он не любил, когда поручик говорил ему такие вещи (а Курбанхаджимамедов повторял их при каждом свидании). Поручик регулярно напоминал, что время, отпущенное Белке на вольницу, очень короткое. Ментам просто некогда, потому что таких, как Белка, много. Но война закончится, причем быстрее, чем кто-то думает. И вот тогда большевики возьмутся за ликвидацию бандитов, и давить будут нещадно.

– Нету таких, как я, – сказал Белка. – Меня все боятся.

– Гиен в саванне тоже все боятся.

– Че за гиены?

– Собаки такие африканские, падальщики. Страшные, как смертный грех. Всю ночь хохочут, как сумасшедшие, и никогда в одиночку не ходят, только стаей. Убьет лев быка, а они тут как тут. И если лев один, а гиены почувствовали убоину, то приходится льву уходить и добычу оставлять. Иначе гиены нападут и сожрут его вместе с быком. У гиен челюсти такие, что кость быка перекусывают. Но если львиный прайд, то есть стая, вместе, то гиенам ловить нечего. Так что боятся тебя до поры до времени. А потом погоришь ты на каком-нибудь мелком деле, вон как Живой Труп и стукач его.

– Ты меня что, с этим сявкой равняешь?!

– Все мы перед кем-то сявки. Вон ты Федора какого-то опасаешься, а он, может, и не слышал про тебя ни разу, и неинтересен ты ему. Ладно, пора мне. Осторожнее тут.

1920 год. Штурм Зимнего.

Насчет Евы Богдан ограничился общими данными: живет напротив Скальберга, в квартире некоего Эбермана.

– Эбермана? – расхохотался Сергей Николаевич. – Тесен мир. А ведь я этого сукина сына арестовывал. Там вообще домишко интересный – на втором этаже Манин бордель, на первом – опиумный притон.

– А чего их не накрыли?

– Так у Скальберга там прихваты были, ты чего! Он от одних проституток сведений получал – выше крыши. А вот что у Эбермана племянница – впервые слышу. Может, сожительница?

– Не удивлюсь.

Про вчерашнее открытие Богдан рассказывать пока не стал. Зато о визите Прянишниковой поведал во всех красках.

Гневу Сергея Николаевича не было предела.

– Ой, дурак, ой, дурак, – корил он себя. – Всех надула, змея!

– Не отчаивайтесь вы так, Сергей Николаевич.

– Да как не отчаиваться? Эта мерзавка провела всех: меня, Сальникова, Кирпичникова и даже Филиппова, а тот был ушлый – насквозь каждого видел. И врачей тоже провела.

– Или подкупила.

– Да хрен редьки не слаще. Получается, она все эти десять лет изображает из себя немощную, а сама вон какие дела проворачивает. Все, Богдан, пора меня списывать. Я, милый мой, отслеживаю судьбу каждого преступника, которого вел когда-то. Каждого! И тебе советую. Если кто и завяжет, то может ремесло или инструмент другому передать, всегда приятно узнать старый след, а по старому следу и новый легко отыщешь. А эту… ехидну, мегеру, фурию… я ее просто со счетов списал. Она даже говорить не могла, и лицо у нее перекособенилось… ну, мегера…

– У меня вопрос. Прянишникова – самая крупная рыба. Я так понял, что у нее схемы и планы всех складских помещений города. Будем ее доставать или оставим плавать? Вы, помнится, говорили…

– Я много чего говорил, но она из меня дурака сделала.

– Так, может, мы ее тогда в дурах оставим?

– Как?

– Еще не знаю, но она ждет от меня масштабных дел. Застоялась в стойле, рвется в бой. Ворует с масштабом, а сдать не может. Вы-то в таких делах лучше смыслите, а я пока…

– Что?

– Ну вы же мне дали задание. Буду продолжать работу. Вы там как, кстати, Баяниста еще колете?

– Ах, да… – нахмурился Кремнев. – Я же тебе рассказать хотел, да ты меня своей Прянишниковой совсем с толку сбил. Нет, Баянист заказчика не выдал, и на этот раз – окончательно. Зажмурился Баянист.

– Как – зажмурился? Он же в предвариловке сидел.

– Это, Богдан, тайна, и раскрывать ее надо как можно скорее.

– Так что случилось-то?

– А то и случилось. Прихожу утром на Лассаля, а там форменный Вавилон…

…Спящие дежурные поначалу ни у кого не вызвали подозрений. Ну подумаешь – отстояли ночь, притомились, с кем не бывает. Сейчас начальство придёт, разбудит, пистон вставит, и будут дежурные как новенькие до подхода смены.

Но начальство появилось, а дежурные все спали. Потрясли, а они все равно спят. Пришел Сальников и засвидетельствовал наркотическое опьянение, правда, следов от уколов, шприцев, порошка на ноздрях и прочих атрибутов наркомана рядом не обнаружилось.

Это было странно, но на этом странности прекратились, и последовал форменный ужас и кошмар. Камера предварительного заключения оказалась полна покойниками.

Семнадцать человек, задержанных по самым разным поводам – от карманных краж до убийств, – содержались в камере, в цокольном этаже. Конвоир, отправленный за подозреваемым, открыл окошко, чтобы вызвать задержанного, да так и остолбенел. Все семнадцать были мертвы. Воняло из разлитой параши, кровища размазана по всей камере, все лежали неподвижно. Такого конвоир еще никогда не видел и поднял тревогу.

Однако входить в камеру какое-то время не решались. Мало ли, вдруг они там притворяются, ждут, когда к ним войдут, и они тут же возьмут заложника. Такие прецеденты уже бывали. И тогда Алексей Андреевич Сальников сказал:

– Ладно, открывайте дверь, я зайду. Если что – стреляйте прямо через окошко.

Его ученик, Веня, тоже хотел идти, но Алексей Андреевич не разрешил – в конце концов, экспертами-криминалистами разбрасываться нельзя. Дверь открыли, Сальников протиснулся в воняющую камеру со своим чемоданчиком и сказал:

– Закрывайте.

Его заперли и стали взволнованно наблюдать, что будет дальше. Но дальше ничего не было: Сальников переходил от одного тела к другому и констатировал смерть. Насколько Алексей Андреевич смог судить, умерли заключенные одновременно от сильнейшего отравления хлором – все слизистые у трупов были серьезно обожжены, одежда тоже пострадала – отбеленные на складках штаны, куртки, рубашки буквально расползались, металлические поверхности, как в камере, так и снаружи, оказались сильно изъедены коррозией и покрылись белесым налетом.

– Я такое на фронте видал, когда немцы Осовец брать пытались. Хлор, я вам скажу, дьявольская штука, и мучения от него адские. Я в госпитале работал, и по мне, страшнее оружия нет, – говорил Сальников, осматривая тела.

Смерть наступила ночью, часа в три, точнее должен был сообщить патологоанатом. Но, судя по всему, общему отравлению предшествовала общая драка, а точнее – избиение.

У каждого трупа имелись свежие синяки, царапины, кровоподтеки, полученные явно перед смертью. Но один заключенный оказался с выбитыми зубами, надорванным ухом, свернутым набок носом, выломанными из суставов руками и пальцами. Это и был Шурка Баянист, самый здоровенный из трупов. Перед смертью заключенные за что-то ополчились на бандита. Какое-то время он мог защищаться, но количества врагов не учел и оказался сломлен… во всех отношениях. И только после этого все умерли в страшных мучениях от отравления хлором.

Когда дежурный пришел в себя, он ничего не помнил. Просто сидел за столом, читал книгу, потом ему стало как-то слишком хорошо – и все, провал.

Кирпичников с Кремневым в своей оценке произошедшего были единодушны: некто одурманил дежурных, чтобы получить свободный доступ к камере предварительного заключения, затем проник к камере, открыл окошко и велел заключенным избивать Баяниста. Возможно, сначала он хотел получить от него какие-то сведения, но едва Баянист отказал, злоумышленник начал травить заключенных и предложил им выбить из сокамерника нужную информацию. Как только информация была добыта или же сразу после того как Баянист умер от побоев, злоумышленник отравил всех.

– Иными словами, Богдан, кто-то нас опередил. Думаю, Баянист все же выдал секрет, при допросе с пристрастием обычно даже самые сильные ломаются, с той лишь разницей, что треску от них больше, чем от слабых. Мне кажется, мы уже слишком близко подошли, если эти мерзавцы даже уголовный розыск приступом берут, чтобы нам помешать. Работаем, Богдан, работаем.

Расставшись с учителем, Богдан отправился прямиком в Эрмитаж. Задача влюбить в себя девицу более не стояла, нужно было лишь намекнуть, что секрет Евы может стать достоянием республики… ну или хотя бы Александра Николаевича Бенуа.

Он вошел в музей, представился женихом Евы и спросил, где ее найти. Получив крайне путаные инструкции, как можно найти человека в Зимнем дворце, Богдан отправился на поиски «суженой». И наткнулся на Бенуа.

– Молодой человек, что вам здесь нужно?

Богдан решил разыграть дурачка.

– Здрасьте, пожалуйста, – он униженно шаркнул ножкой и даже ссутулился, чтобы выглядеть перед начальством ниже. – Извините, пожалуйста, скажите, пожалуйста, как Еву найти? Заблудился совсем, пожалуйста. Помогите, папаша?

– Еву? – От удивления Бенуа забыл оскорбиться «папашей» и возмутиться присутствию постороннего. – Еву Станиславовну?

– Ее, папаша, ее, – китайским болванчиком закивал Перетрусов. – Со смены шел, а ключ от фатеры забыл. Вот, пришлось аж сюда пилить. Богато тут у вас, ничего не скажешь.

– Ключ от квартиры? А вы что, вместе живете?

– Как же, невеста же она мне.

На Бенуа было жалко смотреть. Вся гамма чувств отражалась у него на лице, Богдан даже боялся, что переборщил. Но художник кое-как взял себя в руки и сказал:

– Следуйте за мной.

И они пошли: Бенуа твердым шагом обманутого мужчины, который решил все для себя прояснить, Богдан – семенящим, чинопочитающим.

Вскоре они попали в зал, полностью заставленный шкафами с ящиками, и стали пробираться меж ними. На какое-то мгновение Перетрусову показалось, что Бенуа заманивает его в центр лабиринта, чтобы оставить здесь навсегда. Интересно, так поступают соперники?

– Ева Станиславовна! – громогласно объявил Бенуа. – К вам жених!

– Какой жених? Что вы такое говори… – пропела Ева нежным голосом, но, когда обернулась, голос ей изменил. Лицо ее исказилось от ужаса. – А… Александр Николаевич, вы все не так…

– Нет, Ева Станиславовна, молодой человек ясно выразился: жених, живете вместе, ключ от квартиры забыл.

– Папаша, вы меня простите, пожалуйста, но я вашего тона не понимаю, – вмешался Богдан. – Что же, у простой пролетарской девушки не может быть жениха? Или вы этот… как его… хан… ханжа, правильно? – уточнил он у Евы и уверенно повторил Александру Николаевичу: – Или вы ханжа и считаете зазорным сожительство до бракосочетания?

– Что ты мелешь?! – закричала Ева.

– Спокойно, Евушка, я разберусь. – Богдан успокаивающе поднял руку. – Товарищ начальник, могу я с невестой объясниться в интимной, так сказать, обстановке? Вы нас, простите, пожалуйста, смущаете.