Текст книги "Карузо"
Автор книги: Алексей Булыгин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Приняв напоследок участие 26 апреля в концерте с Лилиан Нордикой и композитором Виктором Гербертом, дирижировавшим своим оркестром, Карузо отплыл в Европу и уже 13 мая 1905 года выступил в Париже в первом из шести представлений «Федоры» в театре Сары Бернар с Линой Кавальери и Титта Руффо. Успех они имели триумфальный, один из самых значительных в карьере всех главных участников. О событиях в Париже вспоминал впоследствии Никола Даспуро: «Не успели появиться афиши, возвещающие об этих спектаклях, как билеты на все шесть представлений моментально испарились из театральных касс. И теперь всякий, желающий попасть в театр, был вынужден обращаться к спекулянтам, переплачивая вчетверо по сравнению с номиналом. Но зато какой незабываемый вечер подарило всем первое представление „Федоры“! Заполненный до отказа зал блистал пышностью и великолепием нарядов парижских красавиц. Все сколько-нибудь значительные деятели мира искусства, и среди них Равель, Дебюсси, Массне, Сен-Санс, весь бомонд, представители политических и деловых кругов – все в этот вечер оказались в театре.
Первый акт прошел очень хорошо. Кавальери все нашли восхитительной. С начала и до конца первой картины второго акта, в особенности же после романса „Amor ti vieta“ и после „ночного“ дуэта были нескончаемые аплодисменты. Но событие феноменальное, поистине ставшее кульминацией успеха, произошло во второй картине этого акта – после того фрагмента, когда Карузо, вокально и сценически преобразившийся в раненого льва, подал знаменитую фразу: „Мне слуги проклятый притон показали…“
О, рассказать, каким был Карузо в этом полном драматизма финале, не под силу никакому перу. По всему театру пробежал неуловимый трепет; голос Карузо, гремевший гневом, напоенный надрывавшей душу тревогой, взблескивал такими яркими звуковыми вспышками, что даже молнии настоящей грозы, разразись она в тот момент в театре, не произвели бы на публику такого впечатления. Все зрители затаили дыхание; жизнь всех сосредоточилась в эту минуту на нем одном. Всеми овладела тревога, волнение, мука, но одновременно это было все нарастающее опьянение, властное и необоримое. В общем, то, что делал на сцене Карузо, было зрелищем совершенно новым – он показывал публике живую человеческую страсть, трепещущую трагизмом, одну из тех страстей, которые мы, не подозревая о том, носим в себе, но которые один только Карузо мог обнаружить в наших душах, окутав нас властным изобилием своего звука, своих акцентов и голосовых вибраций и горячей коммуникативностью.
Когда же потом прозвучала эта его фраза: „Федора, люблю тебя“, заключающая второй акт, в миг, когда половинки занавеса уже начали сдвигаться, из груди всех вырвался единодушный и мощный вопль. Все – и зрители партера, и зрители лож, те, кто сидели в бенуаре, и те, кто слушали его из коридоров, – повскакали со своих мест. Они были вне себя, они аплодировали лихорадочно и самозабвенно. И во все горло кричали: „Бис, бис, бис!“
И тогда разыгрался еще один спектакль, тоже совсем новый для бонтонных парижских театров: покрывая и аплодисменты, и вызовы, эти настойчивые и громовые требования „биса“ стали, в конце концов, единодушными и поневоле вынудили достойнейшего маэстро Кампанини покинуть сцену, снова спуститься к своему пульту и повторить полностью весь финальный дуэт второго акта. И это – подумать только! – произошло в Париже, где „бисы“ категорически запрещаются!» [205]205
цит по : Ильин Ю., Михеев С. Великий Карузо. С. 115–116.
[Закрыть]
С красавицей Кавальери Энрико уже выступал на сцене, а вот с Титта Руффо, который дебютировал в Париже, ему пришлось петь впервые. Происходивший, как и Карузо, из простой семьи, Руффо был подлинным вокальным феноменом и грандиознейшей фигурой в истории вокального искусства. Возможно, из всех мужских голосов он был единственный, кто на тот момент мог составить конкуренцию великому тенору – несмотря на то, что был баритоном. Впечатление, которое производила лавина его огромного фантастически красивого голоса, было ошеломляющим!
У Карузо быстро установились приятельские отношения с Руффо, хотя в дружбу, какая, например, у тенора была со Скотти или Джузеппе де Лукой, они не переросли. И Скотти, и Де Лука были прекрасными актерами и чудесными партнерами, но по вокальным возможностям они не шли ни в какое сравнение с Энрико. В любом ансамбле он становился центром внимания и выдвигался на первый план. Но когда Руффо был рядом, статус Карузо как абсолютного премьера ставился под большой вопрос. Более того, с Руффо на второй план отходили и самые великие примадонны! Показательна в этом отношении история с Нелли Мельбой, приключившаяся во время лондонского дебюта Титта Руффо спустя пару лет после выступлений австралийской дивы и Карузо в Монте-Карло. Карузо, как известно, Мельба «приняла». Однако как только любимица «Ковент-Гардена» услышала голос Руффо, она категорически настояла на том, чтобы его заменил Скотти, хотя тот был болен. В итоге имя Титта Руффо было снято с афиши. Естественно, певец обиделся. Но понять Мельбу можно: для сопрано разделить триумф с тенором – это еще куда ни шло, хотя тоже не слишком радостно (так, Мария Каллас, например, не очень любила выступать с блистательным Франко Корелли и предпочитала обычных хороших теноров, вроде Ренато Чони). Но допустить, чтобы основной успех достался баритону!.. Примадонна отлично поняла, что при той роскоши звука, которую демонстрировал Титта Руффо в партии Риголетто, она неизбежно уйдет в тень, а этого ей не могло позволить самолюбие. Спустя несколько лет, когда имя баритона стало известным всему миру, Мельба решилась-таки предложить ему выступить вместе – теперь это уже было престижно для нее самой. Но Руффо не мог простить нанесенной ему ранее обиды и категорически отказался.
Карузо не был человеком завистливым и, тем более, интриганом. Но статус самого знаменитого оперного певца современности, который он к этому времени приобрел, обязывал к определенным действиям. После фантастических спектаклей «Федоры», произведших фурор в Париже, а также триумфа Руффо в опере У. Джордано «Сибирь» тенор понял, что ему не стоит часто оказываться на одних подмостках с этим баритоном…
Им еще не раз приходилось выступать вместе, но Карузо шел на это явно без особого желания. Поговаривали даже, что он настоял на том, чтобы Руффо не допускали в его «вотчину» – «Метрополитен-оперу». И действительно, на сцене этого театра Руффо впервые появился лишь после смерти «короля теноров». Однако, скорее всего, дело было не в «происках» Карузо, а во внутренней политике «Метрополитен». Карузо являлся его своеобразным символом, брендом. По всей видимости, руководство театра решило, что подобная ситуация, когда есть только одна исключительная фигура, гораздо удобнее. Ведь появление второго вокального «монстра» на той же сцене неизбежно привело бы в какой-то момент к соперничеству баритона и тенора и излишней «внехудожественной» шумихе. Ко всему прочему, Карузо куда более подходил на роль народного кумира – не только из-за исключительного голоса, но и потому, что он был уникальной и колоритной личностью, способной постоянно преподносить сюрпризы. Самый обычный, рядовой человек мог никогда не слышать ни Карузо, ни его записей (хотя «золотой голос» звучал с пластинок в то время почти из каждого окна), но он мог открыть наугад любую газету и прочитать о певце рецензию, историю или анекдот. Карузо был близким, «своим» для кого угодно – от нищего попрошайки до короля. Титта Руффо был не таким. При всем демократизме, доброте, щедрости, порядочности он все же был куда более «закрытым», нежели его коллега-тенор. Он стремился к уединению, много читал, наверстывая упущенное в детстве и юности, приобщался к культуре. Вот и в его первый приезд в Париж Титта Руффо первым делом отправился в музеи, художественные галереи, драматические театры. Часами бродил по городу, наслаждался видами города, искал знакомые по литературным произведениям места… После тяжелейшего сезона в «Метрополитен», после ежедневных (!!!), пусть и триумфальных представлений «Федоры» Карузо было, естественно, не до музеев и не до любования Парижем. Силы его были на исходе. А ему еще предстояло выступать в «Ковент-Гардене» на открытии сезона.
Энрико пересек Ла-Манш 21 мая 1905 года и на следующий день уже пел в «Богеме» с Нелли Мельбой, Марселем Журне, Жаном Эмилем Ванни-Марку и Антонио Скотти. В начале июня неожиданно заболела Мельба и ее в «Богеме» заменила красавица Полина Дональда. Родившаяся в польско-еврейской семье в Канаде и получившая вокальное образование в Париже, Полина Лайтстоун, взявшая псевдоним Дональда, к этому моменту выступала на сцене меньше года и имела в репертуаре всего две партии – и то на французском языке. Сложно даже представить, как ей удалось всего за четыре дня разучить новую роль и смело выйти на сцену одного из крупнейших оперных театров Европы в окружении самых прославленных исполнителей. Ее дебют в «Ковент-Гардене» произвел настоящую сенсацию. Сочетание молодости, изумительной внешности, грации и красивого «бархатного» голоса, позволявшего ей исполнять как партии лирического сопрано, так и впоследствии меццо-сопрановые, привело англичан в восторг и сразу сделало девушку знаменитостью. Сложно, пожалуй, назвать карьеру более стремительную (хотя и, увы, короткую – из-за болезни горла певица выступала на сцене всего пятнадцать лет, однако прожила очень долгую жизнь и, уйдя со сцены, сыграла важную роль в развитии оперного искусства Канады). Популярности Дональды способствовал и тот факт, что ее имя сразу же после дебюта оказалось связанным с именем «короля теноров». Она стала героиней очередного розыгрыша тенора, но сумела достойно выйти из весьма непростой, хотя и комичной ситуации.
В последнем акте «Богемы» Карузо, тронутый пением и игрой Полины Дональды, шепотом обратился к коллегам, собравшимся у смертного ложа Мими:
– А ведь как очаровательна наша крошка!..
После чего незаметно для публики пощекотал пятки «умирающей». Только сильный характер и актерский талант юной певицы помогли придать последовавшему судорожному движению художественное правдоподобие. Мими «умерла», взметнувшись на кровати с непонятно откуда взявшейся прытью. Зал оцепенел, потрясенный невиданной доселе степенью реалистичности в изображении агонии, после чего последовала буря оваций. Однако оказавшись за кулисами, юная певица, готовившаяся в эти дни к свадьбе, накинулась на тенора:
– Предупреждаю, если вы еще раз позволите себе подобное, то я вас двину ногой, так и знайте!
Энрико рассмеялся и, тут же набросав автошарж, вручил его Полине Дональде с извинениями и самыми лестными словами в ее адрес [206]206
Gazette. Friday, 16 November 1906.
[Закрыть] .
Десятого июля состоялась лондонская премьера «Мадам Баттерфляй». Эта опера Пуччини впервые была поставлена в «Ла Скала» полтора года назад с Розиной Сторкио, Джованни Дзенателло и Джузеппе де Лукой. Карузо в качестве первого Пинкертона не рассматривался, так как было известно, что в это время он связан обязательствами с «Метрополитен-оперой». Опера провалилась с треском. Как писали критики, в истории театра со времен парижской премьеры «Тангейзера» не было подобного скандала. Пуччини был очень расстроен, но ни минуты не сомневался, что его любимое создание ждет большое будущее. Он внес некоторые изменения в партитуру и отдал ее для следующей постановки в небольшой театр в Брешии, где заглавную партию исполнила Саломея Крушельницкая. С этого момента «Мадам Баттерфляй» начала постепенно завоевывать один театр за другим. Для премьеры оперы в «Ковент-Гардене» Пуччини и Тито Рикорди пригласили Карузо, Эмми Дестинн и Антонио Скотти. Некоторые опасения вызывали полнота и высокий рост Дестинн, но ее грандиозное дарование стало главным аргументом и разрешило все сомнения. Ради нее была отклонена даже кандидатура полновластной хозяйки лондонской сцены – Нелли Мельбы.
С помощью Бартелеми Карузо готовил партию Пинкертона со всей тщательностью, и результат не замедлил сказаться. Премьера прошла с большим успехом. Сам Пуччини не мог лично насладиться триумфом своего произведения из-за того, что ему нужно было плыть в Буэнос-Айрес, где он обещал принять участие в постановках сразу нескольких опер (в которых, кстати говоря, должна была петь Рина Джакетти). Незадолго до отъезда он побывал на вечеринке, устроенной Пагани с приглашением Карузо, Скотти и Тости, а также на званом обеде в салоне банкира Дэвида Селлигмана. Пуччини очень подружил с я с женой банкира Сибилл. Их переписка продолжалась до конца жизни композитора. Спустя много лет Сибилл написала о Пуччини замечательную книгу, в которой немало страниц было отведено и Карузо. А еще спустя какое-то время была издана переписка Пуччини и Сибилл Селлигман, которая и до сих пор остается одним из основных источников биографии автора «Богемы».
Мастерство Карузо, его вдохновение достигло апогея. Писатель Томас Берк, находясь под впечатлением от выступлений тенора, писал: «В его голосе сплелись золото и бархат… Это не певец. Это чудо. Другого Карузо не будет ни двести, ни триста лет. Возможно, уже никогда…» [207]207
Jackson Stanley. Caruso. P. 126.
[Закрыть]
В это время Энрико познакомился с молодым тенором, который вскоре стал одним из его ближайших друзей – ирландцем Джоном Мак-Кормаком. Юноша приехал в Лондон, чтобы записать десять ирландских баллад. В студии он услышал запись арии Рудольфа в исполнении Карузо, и это заставило его вздрогнуть:
– Его голос до сих пор, спустя тридцать три года, звучит у меня в ушах. Это не было похоже ни на что другое в этом мире…
Несмотря на изнурительный сезон и насыщенный график выступлений – Карузо выступил в Лондоне в 24 спектаклях – он пел также и на частных приемах. Одно из них было в Уимблдоне, куда его пригласили вместе с Эммой Кальве. В замок они приехали чуть раньше, чем их ждали. Хозяйка дома предупредила, что ее маленький сын, инвалид, плохо себя чувствует и не выходит из комнаты. Карузо предложил побыть с мальчиком, пока не собрались гости. Он рассказывал ребенку об оперных ариях и любимых неаполитанских песнях, Кальве пела французские и испанские баллады. Затем танцевала сегидилью Кармен, а Карузо щелкал пальцами. Певица познакомила мальчика с жанром фламенко, сама себе аккомпанируя на гитаре. Он был в восторге и требовал продолжения, и ни Карузо, ни Кальве не могли отказать ему. Во время исполнения одного из дуэтов вошла мать ребенка и сказала, что гости собрались и с нетерпением ждут певцов. На что Карузо ответил:
– Посмотрите на лицо вашего сына. Разве не правильнее петь для него одного, чем для всех ваших гостей вместе взятых?
Памятным событием этого лондонского сезона стало приглашение Карузо, Мельбы, Дестинн и Скотти в Букингемский дворец на торжества в честь юного короля Испании. Среди гостей была племянница короля Эдуарда VII принцесса Виктория Эужениа (Эна) Баттенберг, которая примерно через год пострадает от взрыва бомбы в Мадриде во время ее бракосочетания с королем Альфонсом. Но тогда беды ничто не предвещало. Король Эдуард и королева Александра любили музыку Пуччини и были без ума от Мельбы, которую часто приглашали в Виндзорский замок. Для примадонны это приглашение было вполне рядовым, а вот Карузо немного волновался. К тому же Скотти не уставал над ним подшучивать. Специально для приема Карузо заказал шикарный модный костюм и прикрепил к нему только что полученный орден – единственное, что позволил надеть из украшений опытный в вопросах этикета Скотти. Да и то – не без некоторого колебания. В памяти еще был свеж эпизод, когда один из оркестрантов группы духовых инструментов был выгнан прямо во время концерта за то, что осмелился надеть галстук-бабочку в присутствии монарха. После исполнения дуэта из «Богемы» певцов пригласили на роскошный ужин. А две недели спустя Карузо получил очень любезное письмо от лорда Чемберлена и украшенную рубинами и алмазами булавку для галстука с монограммой короля. Ко всему прочему Эдуард VII подарил Карузо свой большой портрет в серебряной раме, которым певец впоследствии очень гордился и держал на видном месте.
Лондонские гастроли Карузо завершились довольно необычным образом. 26 июля в отеле «Савой» было устроено грандиозное шоу. Его организовал мультимиллионер Джордж Кесслер, который славился на весь мир как своей щедростью, так и эксцентричными выходками. На этот раз он решил отпраздновать свой день рождения весьма оригинальным образом, пригласив двенадцать самых близких друзей, включая знаменитую французскую актрису Габриэлу Режан и не менее известную нью-йоркскую красавицу и звезду оперетты Эдну Мэй (последняя незадолго до этого произвела фурор в мюзикле с символичным названием – «Красавица Нью-Йорка»), Любитель эпатажа, Кесслер решил воссоздать в отеле антураж Венеции, а обед устроить в роскошной гондоле. Один из холлов гостиницы был превращен в бассейн, декорации представляли виды Венеции, включая знаменитый собор Святого Марка. Гости расположились в роскошной гондоле, отделанной шелками и бархатом и усыпанной тысячами роз и гвоздик. Приглашенный оркестр на мандолинах исполнял венецианские мелодии. Официанты сновали в одеждах гондольеров. Стол, украшенный тремя венецианскими львами, сделанными изо льда, представлял немыслимое обилие деликатесов. Торт для именинника был высотою в полтора метра, официанты его с трудом донесли. Гвоздем программы должно было стать выступление самого известного певца в мире – Энрико Карузо, которого Кесслер попросил спеть всего одну итальянскую песню. За день до этого тенор выступил последний раз за сезон в «Богеме» и был совершенно без сил. За подобную услугу он попросил 450 фунтов. Кесслер, как обычно щедрый, заплатил тенору тысячу фунтов (напомним, для сравнения, что в то время на 400 фунтов обычная лондонская семья из трех человек могла в течение целого года снимать квартиру, питаться и содержать двух слуг!). И Карузо, человек не менее благодарный, представил гостям целую программу из арий и песен, чем привел гостей в полнейший восторг.
Самый утомительный сезон в жизни Карузо все еще никак не мог закончиться. В начале августа Карузо гастролировал в Бельгии, в Остенде, где спел в одном представлении «Риголетто» (опера исполнялась на французском языке, но Карузо настоял на том, что будет петь по-итальянски). На спектакле присутствовали король и королева Бельгии, герцог Абруцци, персидский шах, которые потом пригласили тенора к себе в ложу. Критики назвали голос Карузо «кларнетом, на котором играл сам архангел». После концерта 6 августа 1905 года в пользу бельгийских благотворительных учреждений вместе с богемским скрипачом Яном Кубеликом Энрико получил очередную награду – орден Леопольда. За два выступления тенор заработал десять тысяч франков. Ко всему прочему, ему подарили огромную пальму. Только после этого он смог, наконец, отправиться домой на виллу «Ле Панке» (куда, кстати, привез и пальму). По пути во Флоренцию Энрико навестил в Неаполе отца с мачехой и брата Джованни, щедро снабдив их деньгами и подарками.
Только на своей вилле Карузо смог отдохнуть. Однако продолжал работать – в предстоящем нью-йоркском сезоне он должен был дебютировать в трех новых для него операх: «Фаворитке», «Марте» и «Кармен». В свободные часы Энрико, как обычно, занимался обустройством виллы, рисованием и лепкой. После двухмесячной передышки он вновь отправился в Америку.
Новый сезон в «Метрополитен-опере» открылся 20 ноября 1905 года «Джокондой». По контракту, который заключал Карузо с любым театром, ему полагалось определенное количество бесплатных билетов для знакомых и друзей. Тем не менее Энрико всегда их оплачивал, а потом раздавал, как правило, своим соотечественникам, которые не могли позволить себе ходить в дорогие театры. В «Метрополитен-опере» он получал 50 билетов. Надо сказать, в этом была и доля прагматики. Его друзья размещались в разных концах зала и выступали своеобразной группой поддержки, «заводя» аудиторию в нужных местах. Разумеется, Карузо их об этом не просил, это была их инициатива, в которой находило выражение восхищение Энрико и певцом, и человеком.
В 1906 году Карузо впервые спел Фауста и Дона Хозе в «Кармен» на языке оригинала. До этого он три месяца брал уроки французского. В последующие годы Энрико уже разговаривал по-французски довольно бегло, хотя его словарный запас был небольшим.
Первое выступление Карузо в «Фаусте» с Эммой Имс и Полом Плансоном едва не было сорвано, так как перед самым поднятием занавеса выяснилось, что хор устроил забастовку. Однако Конрида не так легко было смутить. Предприимчивый директор передал всю партию хора органу, и спектакль все же состоялся – к немалому разочарованию профсоюзного комитета, организовавшего акцию протеста и пребывавшего в уверенности, что, сорвав спектакль, удастся добиться повышения зарплаты хористам.
Выступления Карузо в этом сезоне в «Метрополитен-опере» прошли с таким успехом, что с этого года Энрико воспринимался не иначе как главный солист ведущего оперного театра мира. Более того, он стал своеобразным символом Америки и Нью-Йорка. Туристов возили показывать отель, где он снимал квартиру, со страниц периодики его имя не исчезало ни на день. Если раньше любого тенора сравнивали с Таманьо или Де Решке, в том числе и Энрико, то теперь Карузо уже ни с кем не сравнивали. Более того – теноров сравнивали с ним. Можно сказать, что с этого времени началась подлинная «карузомания». Газеты постоянно печатали какие-то истории из его жизни, анекдоты, какие-то его реплики.
– Вы храпите? – однажды спросили певца.
– Нет. Я не могу себе это позволить. Это не оговорено в контракте [208]208
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 78.
[Закрыть] .
Публику забавляли розыгрыши, которые устраивал Карузо. «Когда выдающийся немецкий композитор Энгельберт Хумпердинк, автор опер „Гензель и Гретель“ и „Королевские дети“, приехал в Америку, чтобы присутствовать на премьере последней из них, Карузо в пальто с поднятым воротником, в толстом кашне, закрывавшем нижнюю часть лица, и в большой шляпе, опущенной до самых глаз, пришел на пристань, где стал выдавать себя за корреспондента одной из газет. С карандашом и записной книжкой в руках он обрушил на немца поток самых нелепых вопросов. Испуганный Хумпердинк, несомненно слышавший много ужасных сказок о местных репортерах, решил, что „американец“, должно быть, сумасшедший, и поспешил уйти от него. Тогда Карузо опустил воротник, поднял шляпу, снял шарф и приветствовал композитора пылким неаполитанским объятием.
Обычно певец не упускал случая подшутить над окружающими. Однако временами он и сам попадал в комичные ситуации. Как-то он встретил сынишку своего приятеля Джона Мак-Кормака. Перед их встречей было сделано все возможное, чтобы ребенок понял, кто такой великий Карузо. Но усилия пропали даром. Осмотрев его с ног до головы, маленький Мак-Кормак, фыркнув, заявил:
– Вы – всего только величайший итальянский певец в мире, а мой папа – величайший ирландский певец!» [209]209
Ибарра Т. Энрико Карузо. С. 101.
[Закрыть]
Вероятно, этот случай породил диалог, обычно приводимый в качестве доказательства невероятной скромности Карузо. Однажды Джон Мак-Кормак случайно где-то встретил своего друга и патетично воскликнул:
– Приветствую величайшего в мире тенора!
– Привет, Джонни! А что, разве ты стал теперь баритоном?..
В этом сезоне была продолжена традиция приглашать Карузо и на частные концерты, и на благотворительные. Перед ним были открыты двери домов самых именитых людей Нью-Йорка, среди которых была покровительница «Метрополитен-оперы» госпожа Альва Вандербильт Бельмонт, и миссис Орме Уилсон. Знакомства с Карузо добивались и коммерсанты, пытавшиеся использовать известность певца в коммерческих целях, и представители высшего общества, для которых общение с тенором считалось очень престижным.
Конечно, громкая слава влекла и множество неудобств. Так, например, Карузо просто не мог незаметно выйти из отеля – его всегда встречала группа, а иногда и толпа поклонников. Где бы он ни появлялся, его сразу же окружали, требовали автограф, иногда простодушно просили спеть. О том, чтобы погулять одному или с близкими людьми, не могло теперь быть и речи. Постоянное внимание к его персоне крайне осложняло жизнь. Хотя, конечно, были и приятные моменты. Так, во время одного из спектаклей, «Любовного напитка», Карузо слегка повредил бутылкой с «эликсиром» голову. Удар был не сильный, но пошла кровь, а он продолжал петь. После этого сотни человек в течение многих дней наведывались узнать о здоровье любимого певца, передавали ему в номер цветы, вино и лекарства. Секретарь не успевал отвечать на сотни писем и телеграмм от всех, кто был обеспокоен случившимся.
«Карузоманию», буквально захлестнувшую Америку, в «Метрополитен-опере» использовали во вполне прагматичных целях. Театр переживал кризис, и Конрид, зная гарантированный успех любого спектакля с участием всеобщего любимца, старался задействовать его как можно чаще. В конце концов, это вызвало даже некоторое сопротивление. Так, в газете «Форум» один из критиков рассуждал: «Для кого ставятся основные оперы в „Метрополитен-опере“? Для Карузо. Кто поет основные партии? Карузо. Почему так мало ставятся немецкие оперы? Потому что в них не поет Карузо. Наконец, что такое вообще – итальянская опера? Карузо!» [210]210
Jackson Stanley. Caruso. P. 136.
[Закрыть]
Тем не менее тенор получал в основном очень высокую оценку профессиональных критиков. Так, Джеймс Ханекер писал: «Некоторые превосходят его в изяществе, как Бончи; Таманьо – мощью голоса; Жан де Решке отличался большим личным обаянием и был лучшим актером. Однако никто, кроме Карузо, не обладает таким изумительно естественным голосом, такой магией лиризма… Можно понять, почему многие люди разных стран хотят быть скорее Карузо, чем президентом Соединенных Штатов или правителем какой-либо страны Европы» [211]211
Jackson Stanley. Caruso. P. 140.
[Закрыть] .
Один из крупнейших пианистов XX столетия Артур Рубинштейн, триумфально дебютировавший в нью-йоркском Карнеги-холле в 1906 году в возрасте девятнадцати лет и сразу ставший знаменитым в Америке, был человеком чрезвычайно разносторонним и не пропускал ни одного значимого музыкального или театрального события. Вскоре по приезде в Нью-Йорк Рубинштейн отправился в «Метрополитен-оперу», где в тот день давали «Аиду», и оставил об этом воспоминания: «Я всегда любил „Аиду“, но полюбил ее еще больше, когда услышал Карузо. У него был самый феноменальный тенор, какой я когда-либо слышал в жизни: необычайно мощный и одновременно мягкий в своем звучании. Мастерское владение дыханием и чудесная фразировка свидетельствовали, что он был не просто певцом, но и музыкантом высшей пробы. Когда он пел волнующую арию, сам звук, сам тембр его голоса вызывали у меня слезы. Только баритон Баттистини, бас Шаляпина и, позднее, сопрано Эммы Дестинн производили на меня подобное впечатление.
Во время антракта меня провели за кулисы, чтобы познакомить с Карузо и с директором оперы господином Конридом. Певец был красноречивым и сердечным неаполитанцем:
– Браво, браво! Я слышал о вашем замечательном успехе, – сказал он, обнимая меня.
(Вероятнее всего, он вообще ничего не слышал обо мне, но мне его слова были, понятно, приятны.) В поздние годы я имел, слава Богу, возможность слушать его чаще, и даже несколько раз мы выступали вместе в концертах.
Генрих Конрид, немец, церемонно принял нас в своем кабинете. Он был необычайно доволен собой и чувствовал себя исключительно важной персоной. Польщенный энтузиазмом, выраженным мной в отношении Карузо, он спросил меня:
– Может быть, вы слышали в последнее время в Европе каких-нибудь хороших певцов?
– Я знаю только одного, – ответил я, – и это гений: русский бас Федор Шаляпин.
Директор с некоторой издевкой рассмеялся:
– Мой юный друг, – сказал он мне по-немецки, – мне известно, что он недурен; но после Эдварда Решке ни один бас не может рассчитывать на успех в Нью-Йорке.
Я не стал спорить; понадобились годы, чтобы Федор Шаляпин завоевал Америку…» [212]212
Rubinstein Artur. Moje m ode lata. Krakyw, 1976. S. 213 / Пер. с польск. М. П. Малькова.
[Закрыть]
Карузо по-прежнему много внимания уделял работе в студии. К этому времени несколько усовершенствовалась техника звукозаписи – теперь исполнитель пел под аккомпанемент небольшого оркестра. Концерн «Виктор» (одной из компаний которого была фирма «His Master’s Voice») заключил с Энрико очень выгодный для обеих сторон контракт, благодаря которому Карузо впоследствии получил более двух миллионов долларов – немыслимую для других певцов сумму. Английский писатель Комптон Маккензи размышлял: «Мне приходит в голову мысль, кажущаяся неоспоримой, что голос хозяина, к которому прислушивается фокстерьер на этикетке пластинок фирмы „His Master’s Voice“ („Голос его хозяина“) – голос Карузо, так как никто лучше этой граммофонной компании не знает, чем обязан граммофон певцу. Именно распространение этого прославленного голоса сулило граммофону его нынешние достижения. После Карузо, уже в эпоху звукозаписи, ни один тенор не сделал ничего подобного» [213]213
Маккензи К. Предисловие к кн.: Драммонд X., Фристоун Д. Дискографическое наследие Энрико Карузо. С. 310.
[Закрыть] .
В конце сезона 1906 года труппа «Метрополитен» вновь отправилась на гастроли по стране. В Национальном театре Вашингтона, где Карузо 23 марта пел Эдгара в «Лючии ди Ламмермур», а на следующий день – Канио, произошел забавный эпизод. Во время перерыва Карузо стоял у служебного входа и болтал с одним из работников театра. Куда-то ненадолго отлучившись, собеседник Карузо, вернувшись, сообщил, что в холле театра находится президент, который желает поговорить с тенором. Карузо, естественно, подумал, что это розыгрыш, и в шутливой манере ответил, что пусть президент его подождет. Он еще поболтал и вернулся в театр.
«Я вошел в холл и обомлел! – рассказывал Карузо. – В дверях был – как вы думаете, кто? Теодор Рузвельт собственной персоной! Он был в самой обычной одежде. Президент широко улыбнулся и взял меня за руку:
– Мистер Карузо, – сказал он, – я слышал, как вы заняты, так что мне ничего не оставалось, как дожидаться вас!
Что мне было делать?
– Господин президент, – лепетал я…
Больше я не смог найти слов. У меня перехватило сердце. Все это время, пока я, как идиот, болтал у входа, я мог общаться с самим Теодором Рузвельтом!» [214]214
Heylbut Rose and Aime Gerber. Backstage at the Metropolitan Opera. New York: Thomas Y. Crowell, 1937. P. 188–189.
[Закрыть]
Карузо, искренне восхищавшийся американским президентом, попросил у него фотографию с автографом и на следующий день получил большой портрет Рузвельта, подписанный лично ему. Естественно, в прессе известие о знакомстве Карузо с Рузвельтом произвело фурор и вызвало бурное обсуждение.
После Вашингтона труппа «Метрополитен-оперы» посетила Питсбург, Чикаго, Сан-Луис, Канзас-Сити – перед тем, как отправиться к западному побережью. И там турне было прервано неожиданным происшествием.
