Текст книги "Успеть. Поэма о живых душах"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Галатин чувствовал себя чуть ли ни раздавленным, будто узнал, что дочь тяжело больна. Но ведь и правда – больна. По ее безнадежным тоскливым глазам, глядя в которые плакать хочется, видно, насколько ей тяжело.

– Ты прости за то, что я сейчас скажу, Ниночка, – предупредил Галатин, – но, может, тебе со специалистом посоветоваться?

– С психиатром? Уже советовалась, таблетки пью.

– И ничего мне не говорила? Почему?

– Потому. Чтобы не видеть, как ты от этого мучаешься. Сейчас вот – мучаешься? Можешь не говорить, вижу. Думаешь, мне от этого легче? Только хуже. Пап, ты ничего не можешь сделать. И Антону тоже не поможешь. Успокойся. Скоро Новый год, купи елочку, сядьте с дедом, выпейте. Я забегу на полчасика, посидим, маму вспомним, она Новый год любила очень, поплачем. А?

– Ты прости меня, – сказал Галатин.

– За что?

– Я догадывался, что что-то не так. А поговорить боялся.

– И правильно делал.

Галатин вытер глаза, встал. И вдруг усмехнулся.

– Ты чего? – не поняла Нина.

– Да странная мысль. Что сейчас самый неподходящий момент попросить у тебя денег, но именно поэтому – попрошу. То есть у Геры – можешь для меня попросить?

– Сколько?

– Только не пугайся. Полмиллиона. Антон в долги влез, хочу ему помочь. И на поездку.

– Антон сам выкрутится, а на поездку просить не буду.

– Тысяч пятьдесят хотя бы.

– Нет.

– Окончательно?

– Окончательно.

– Ну и ладно. Тогда давай-ка встань, обниматься будем.

– Только не это! – воскликнула Нина.

Но встала, подошла к отцу, они обнялись и постояли так какое-то время. Тихо и молча.

Лет пятнадцать не обнимал родную дочь, подумал Галатин. Вот жизнь.

Умрет, жалеть ведь буду, подумала Нина. И шмыгнула носом.

Галатин шепнул:

– Приеду, и мы обо всем поговорим. Со мной можно говорить, я понимающий.

– Я и сама хотела. Но думала, тебе это не надо.

– С чего это?

– Казалось так. Когда была маленькой, была тебе нужна – как кошки нужны, как собачки. Типа – умиляться. Потом выросла в человека, а людям умиляться труднее. И ты перестал мной интересоваться.

– С ума сошла? Я сто раз пробовал к тебе как-то… Ты сама отделилась, отгородилась, разве не помнишь?

– Я же говорю: уродка.

– Да хватит, нашла слово! Пусть и уродка, все равно люблю. Дождись меня, нам обязательно надо поговорить.

– А куда я денусь?

– Действительно. Глупость сказал. А с дедом все-таки никак?

– Прости, пап, нет.

– Звони ему хотя бы.

– Это можно.

6

Три задачи надо решить Галатину, три насущные задачи: найти, кто побудет с отцом, добыть денег и придумать, как добраться до Москвы.

Насчет добраться возникла идея – позвонить другу и бывшему однокласснику Ивану Сольскому. У Ивана три подержанных грузовика, которые курсируют по всей стране, не слишком отдаляясь от Саратова, чтобы не застрять где-то из-за своей ветхости, ездят в том числе и в Москву. Вдруг один из грузовиков как раз туда снаряжается?

И он позвонил, Иван обрадовал, сказал, что да, вот прямо сегодня вечером машина с грузом отправится в столицу, но говорить надо с водителем.

– Я к нему собираюсь, заеду за тобой, сам с ним обсудишь. Захочет – возьмет, не захочет – извини.

– Так у тебя, значит? Демократия?

– Разделение полномочий! – с веселой досадой сказал Иван. – Я где-то часа через полтора буду, ничего?

– Годится.

– Вот и хорошо!

Галатин зашел домой, увидел, что отец спит, и спустился на первый этаж к соседке Наталье Владимировне, которую знал с детства. Она уже тогда казалась дамой в возрасте, а сейчас ей за девяносто. Работала преподавательницей английского языка в университете, жила с дочерью, а потом одна в очень темной квартирке, окна которой были загорожены близко стоящими густыми деревьями, да еще решетки на окнах, да плотные шторы, почти всегда задернутые, потому что Наталье Владимировне не хотелось, чтобы ее рассматривали люди, проходящие по узкому тротуару между домом и деревьями мимо ее очень низких окон – подоконник на уровне пояса взрослого человека. Она была хромой из-за перенесенной в детстве болезни, о которой никогда не рассказывала, припадала на одну ногу, но припадала удивительно изящно, высоко держа при этом голову. Жители дома и подъезда считали ее заносчивой гордячкой – она ни с кем не общалась, только здоровалась. Но и здоровалась не по-людски, с преувеличенной вежливостью, которая многим казалась ехидной, а то и издевательской, не произносила, а почти выпевала: «Здрав-ствуй-те, здрав-ствуй-те!» Начитанному Василию Наталья Владимировна виделась барыней-дворянкой из девятнадцатого века. Никогда ни к кому не заходила по-соседски, и к ней не заходили. Тетя Тоня, которая не раз забегала к родителям Василия занять рубль-другой до получки, однажды высказалась о ней: «Какая-то она, знаете, не народная. Неприятная она!»

Для Галины Сергеевны, мамы Василия, Наталья Владимировна делала исключение, регулярно общалась с нею, и всегда это было церемониально.

«Не желаете ли на чашечку кофе зайти в воскресенье?» – спрашивала она Галину Сергеевну при встрече.

«С удовольствием!» – отвечала Галина Сергеевна.

Иногда брала Васю с собой и просила Наталью Владимировну оценить его знания английского.

«Ну что ж, молодой человек, блистайте», – соглашалась Наталья Владимировна и начинала говорить с ним по-английски. Василий забывал и то, что знал, терялся, мама переживала, милосердная Наталья Владимировна задавала несколько совсем простых вопросов из программы начальной школы, Василий отвечал, мама радовалась.

Галина Сергеевна сама очень неплохо знала язык, потому что закончила романо-германский факультет, и Наталья Владимировна, когда хотела сказать что-то, не предназначавшееся для ушей подростка, переходила на английский, мама волновалась и старалась, как на экзамене, запиналась, но все же могла поддержать беседу, Василий ею гордился.

Наталья Владимировна встречала гостью всегда в нарядном платье и в туфлях, пусть и на низких каблуках, Галина Сергеевна тоже принаряжалось, это было похоже на маленький светский прием. Василию Наталья Владимировна казалась странноватой, особенно то, как говорит: врастяжку, с улыбочкой, последние слова предложений часто произнося по слогам. И ни одной фразы в простоте, даже на вопрос о здоровье, отвечала так:

«Хотелось бы пожаловаться, но, знаете ли, не люблю прибедняться, поэтому сознаюсь, что чувствую себя здоровой просто до не-при-ли-чия!»

Выйдя на пенсию, она окончательно засела дома, лишь иногда отлучаясь за продуктами, при этом за последние десятилетия совершенно не изменилась: черные волосы с серебряными нитями, очень белое лицо, и все тот же голос, те же манеры, и темы бесед исключительно интеллектуально-духовные, ничто практическое и материальное ее не интересовало. Книг у нее было немного, один двухрядный шкаф, но она читала с утра до вечера. Наверно, фантазировал Василий, начинает с верхней полки, слева направо, доходит до нижней, и, когда заканчивает последнюю книгу, берется опять за первую.

Однажды Галина Сергеевна, лет пятнадцать назад, когда зашла вместе с Василием, уже пятидесятилетним в ту пору, упомянула имя современного популярного автора и неосторожно сказала, что может дать почитать его книгу. Наталья Владимировна отозвалась следующим образом:

«Я, конечно, допускаю, что среди современных авторов есть такие, кто умеет более или менее внятно складывать слова, но мне крайне трудно представить, что кто-то из них лучше Толстого, Диккенса, Гоголя, Голсуорси или Че-хо-ва. Поневоле возникает вопрос: почему, имея возможность погружаться в первосортные тексты, я должна отнимать у себя время потреблением чего-то вто-ро-сорт-ного? Что не исключает, Женечка, вашего права этим интересоваться, видимо, вы более терпимы, нежели я, старая пе-реч-ница!»

Галатину казалось, что и сорок, и тридцать, и двадцать лет назад, и вчера он слышал от Натальи Владимировны одно и то же. Она давно не читает газет, да их и нет сейчас, у нее давно сломан телевизор, а новый она принципиально не покупает, поэтому живет в счастливом неведении относительно событий внешнего мира, хотя кое-что все-таки узнает из кухонного радио, от дочери, от внука, имени которого Галатин не помнит, от подросших двух правнучек. На новости она обычно реагирует одним презрительным и коротким словом: «Мерзость!» Кроме книг, у нее есть проигрыватель и два десятка пластинок с классической музыкой, иногда классику передают и по радио, Наталья Владимировна любит повторять, что каждый раз открывает в классике что-то новое, и это ее поражает.

Собственно, не Наталья Владимировна нужна была Галатину, а ее дочь Варвара, которая подрабатывала сиделкой и в свое время очень помогла, ухаживая за Евгенией Сергеевной. Он мог бы сразу позвонить Варваре, но вспомнил, что очень давно не заглядывал к Наталье Владимировне. Может, почтенная старушка уже Богу душу отдала, а он и не заметил. Стало, к примеру, ей плохо, скорая помощь увезла в больницу, там Наталья Владимировна и упокоилась, а похоронили из морга, и никто из соседей не знает, привыкнув подолгу не встречать ее и не видеть света в плотно зашторенных окнах.

Да нет, припоминал Галатин, кажется, месяц назад, возвращаясь домой вечером, он видел полоску света над шторами. И ведь была мысль зайти, спросить, как и что, почему-то не зашел. Чем-то занят был? Занятие сейчас одно: тревога и смятение. Занятие пустое, бессмысленное, но очень отвлекает от всего привычного, при этом замечаешь, что меньше думаешь о других. Печально.

Галатин позвонил и приготовился ждать: Наталья Владимировна обычно к двери шла очень долго. Прислушивался. Тишина. Позвонил еще раз. Приложил ухо к двери. Тихо. Достал телефон, чтобы позвонить Варваре. И тут щелкнул замок, открылась дверь. В прихожей стояла, держась за дверь и стену, Наталья Владимировна. Все такая же – очень белое лицо и удивительно черные волосы. И такие же живые, темные, умные глаза, как и всегда. Она была в платье – одном из тех, в которых принимала Евгению Сергеевну, темно-синем с яркими цветами. Галатин мимоходом подумал, что платье ведь, наверное, труднее надевать, чем домашний халат, но Наталья Владимировна, наряжаясь, держит себя в тонусе. И, как всегда, улыбка на лице. Она вглядывалась в Галатина, тот спустил маску на подбородок.

– Васи-илий! – пропела Наталья Владимировна.

– Как неожиданно! Чем обязана?

– Да я просто… Давно не заглядывал.

– Это правда. Что ж, у всех свои дела. Зайдете?

– Конечно.

– Прошу. И не надевайте вы этот намордник, от него никакого толка!

Наталья Владимировна пошла в комнату, припадая на больную ногу. Она была в тапках и толстых шерстяных носках, поэтому Галатин и не слышал ее шагов. Тапки и носки объяснялись тем, что в квартире было довольно холодно.

Наталья Владимировна села в кресло, которое Галатин помнит с детства, с накинутым на него гобеленовым ковриком. Накрылась шерстяной белой шалью, извинилась:

– Ничем не угощаю, слегка поиздержалась. Впрочем, там есть какой-то чай, хотите?

– Нет, спасибо. Как поживаете?

– Смотря что иметь в виду. А вы как?

– Ничего особенного. Прохладно у вас.

– Батареи совсем не греют, надо менять. Все угасает, Василий, таков закон. И я угасаю, но никак не у-гас-ну.

– Вы прекрасно выглядите.

– Знаю. И это ужасно нервирует. Я всегда прекрасно выглядела, хотя ничего для этого не де-ла-ла. Вопрос: зачем прекрасно выглядеть, если это никому не нужно, в том числе и мне самой? Ответа нет. Бессмысленный парадокс при-ро-ды.

– Вы зря. Люди смотрят на вас и думают: если кто-то в таком, извините, возрасте так выглядит, может, и мне повезет.

– Смотреть некому, Василий. Ваш папа, надеюсь, жив-здоров?

– Жив, но нездоров. Я хочу вашей Варе позвонить, попросить ее, чтобы…

– Она умерла, – сказала Наталья Владимировна.

Галатин аж сел. То есть он действительно сел – на стул возле пианино. Это пианино он тоже помнит с детства, на нем хотели учить играть Варю, но у нее не заладилось, так оно и осталось молчащим – ни разу при Василии на нем никто не играл.

– Как это? – спросил он.

– Когда?

– В начале лета. Давайте договоримся: я не хочу трогать эту тему. Не потому, что мне очень больно, это, Василий, уже не боль, это полное отупение. Я совершенно отсутствую, но при этом почему-то вижу, как я отсутствую, и меня даже моментами это за-бав-ляет. Я не выжила из ума, я все ощущаю, все осознаю, но пребываю в полном недоумении, зачем мне это надо.

– Постойте… А как же вы… К вам ходит кто-то?

– Конечно. У меня внук Тимофей, если помните, весьма уже зрелый мужчина, и две правнучки, старшей, Асе, уже, представьте, шест-над-цать. Вот Ася и забегает. Прелестное существо, ангел с дьявольщинкой. Встречали таких? Смерть мужчинам, я сама была такой когда-то, если вы, конечно, верите мне на сло-во!

– Это хорошо, – пробормотал Галатин, – но вы говорите… Что поиздержались. Извините за вопрос, у вас еда есть?

– Естественно. Ася была на той неделе.

– А можно, я посмотрю?

– Василий, это лишнее! Я абсолютно не нуждаюсь в бла-го-тво-рительности!

– Это не благотворительность, а… Не сердитесь, я все-таки гляну.

Галатин пошел на кухню. Открыл холодильник. Там полпачки масла, банка сгущенки, засохший кусочек сыра, майонез, два яйца, баночка варенья, бутылка йогурта. И все. Открывал кухонные шкафчики и ящики. Три картофелины, полусгнившая луковица, полпачки макарон. На одной из полок памятные с советской поры жестяные банки для круп, красные с белыми кружочками, как огромные божьи коровки, с надписями «Сахар», «Соль», «Крупа», «Специи». В «Специях» ничего не было, кроме легкого перечного запаха, в банке «Сахар» горстка сахара, в «Крупе» на донышке гречка, зато «Соль» полна до краев.

Он вернулся в комнату.

– Наталья Владимировна, можно я в магазин схожу, куплю кое-что? Я у вас сто лет не был и чувствую себя полным подлецом. Не ради благотворительности, а… По-человечески.

– Да бросьте! – махнула рукой Наталья Владимировна. – Не надо никуда ходить. Я в любой момент могу позвонить Асе, она примчится. Но сейчас у меня все есть. Единственное, от чего, может быть, не отказалась бы, от шоколада. Почему-то второй день хочу шо-ко-лада. Такого, знаете, не стопроцентного, но и не молочного, а классического, с легкой горчинкой, понимаете, да?

– Вот за шоколадом и сбегаю. Разрешите?

– Разрешаю, – смилостивилась Наталья Владимировна. – Я просто не хотела Асю беспокоить из-за такого пус-тя-ка.

– Вы меня простите, Наталья Владимировна, может, ваша Ася и ангел, но у меня такое ощущение, что вас голодом морят!

– Глупости! Если хотите знать, живая я им нужнее, чем мертвая. Учитывая возраст и работу на оборонном заводе во время войны, я тогда еще девочкой была, мне начислили совершенно фантастическую пен-си-ю!

– И они у вас ее берут?

– Нельзя так думать о людях! Без спросу – ни копейки! Я сама даю им на мое питание, а остальное дарю, потому что мне не нужно. И я даже горжусь этим – я могу кому-то помочь! Хватит дискуссий, сами виноваты, сказали про шоколад, и мне теперь стра-а-стно хочется шо-ко-лада! Несите!

И Галатин поспешил в магазин, в супермаркет, что был неподалеку, где купил, конечно, не только шоколад, но и всего другого понемногу. Вернувшись, сказал Наталье Владимировне, что еще не завтракал, почему бы ему не приготовить завтрак здесь и не разделить трапезу с нею? Она согласилась, заметив, что по времени скорее пора обеда. Галатин быстро нарезал салат из помидоров, сварил четыре сосиски, нашел турку и приготовил кофе, он помнил, что Наталья Владимировна любила кофе, поэтому купил пачку молотого, не слишком дорогого, но и не самого дешевого. Спросил Наталью Владимировну, где лучше устроиться – в кухне или в комнате. Она обычно принимала Евгению Сергеевну в комнате, за круглым столом, что стоял в центре, считая угощенье в кухне дурным тоном.

– Конечно, здесь! – ответила Наталья Владимировна.

И он сервировал стол в комнате, все принес, расставил, Наталья Владимировна восторгалась:

– Кофе! Вы попали мне в самое сердце, Василий. Боже мой, кофе!

– Мы покушаем сначала, а потом кофе.

– За «покушаем» вам двойка, люди едят, а кушают, как известно, лошади, причем овес и се-но. Или вы к моему возрасту так обращаетесь? Кушать – детишкам и беспомощным старичкам говорят. Неважно, но хочу кофе сейчас, а то ос-ты-нет!

– Подогрею.

– Пить подогретый кофе? Видела бы вас мама! Нет, только сейчас. А потом можно сварить еще, если вам не тру-дно.

Они выпили кофе, потом принялись за еду. О шоколаде Наталья Владимировна не вспоминала, хотя плитка его лежала на столе, она ела с видимым аппетитом, которого стеснялась, поэтому время от времени удерживала себя, задавала вопросы о том, что происходит в мире, но слушала невнимательно.

Потом Галатин сварил еще кофе, на этот раз Наталья Владимировна пила его с шоколадом. На белом ее лице выступил румянец – неожиданно легко-девичий, светло-розовый.

– А Варя молочный шоколад любила, – сказала она.

И заплакала.

Слезы обильно катились из глаз, она прикладывала к ним бумажную салфетку.

– Не смотрите, – попросила она Галатина. – Плачущая старуха – неэстетично.

Галатин отнес посуду на кухню, все вымыл. Когда вернулся, Наталья Владимировна сидела опять в кресле, успокоившаяся.

– Вот странно, – сказала она. – Когда мне хорошо, причем от элементарных вещей, от той же еды, я тут же вспоминаю Варю. Поэтому мне лучше, когда мне хуже, вы понимаете, Василий? – Да, конечно. Ну что ж, я пойду? И буду заглядывать, если позволите.

– Не позволю, Василий. Это ни к чему. Сейчас я никого не жду, а придете раз, другой, начну ждать.

– Я и в третий приду, и в четвертый.

– Нет. Не надо. Не мешайте мне умирать. Я говорю серьезно.

Галатин хотел что-то сказать, возразить, но она подняла руку:

– Все, все, до свидания!

И Галатин ушел.

Он медленно поднимался на свой этаж, думая, что лучше или хуже: дожить до глубокой старости и утратить разум и память, как отец, или оставаться в полном разуме и сознании, как Наталья Владимировна?

Тут мысль его неожиданно скакнула: у Алисы тоже очень белая кожа. Как у Натальи Владимировны. Проживет ли она столько же? Если да, то застанет начало двадцать второго века.

И еще раз скакнула мысль, на этот раз болезненно, вспомнился вычитанный в интернете случай: мальчик, у которого разводились родители, прыгнул с третьего этажа. Надеялся, что только что-нибудь сломает и напугает родителей, и они образумятся, но убился до смерти.

Алиса, конечно, никогда этого не сделает, но…

Он остановился на площадке своего этажа и позвонил ей.

Алиса вместе ответа прислала сообщение:

«дедась у меня дела сори»

«Хочешь, я приеду?»

Алиса не ответила.

Галатин повторил:

«Хочешь?»

«да а зачем»

«Я соскучился. Буду твоим Дедом Морозом».

«это придумывоют дедморозов нет»

«Зато я есть».

«хорошо»

«Что хорошо? Я приеду? Ты хочешь?»

«хочю»

«Хочу».

«хочю»

«Хочу!»

«хочю :)-:))-:)))»

«Издеваешься?»

«шутки надо понимать»

«Теперь дошло. Я тупой Дедася. Я скоро приеду».

«ладно»

«Но никому не говори. Маме не говори. Не скажешь?»

«нет»

«Целую тебя».

«ладно»

После этого Галатин позвонил в соседскую дверь, тете Тоне. Теперь только на нее надежда.

7

Наталья Владимировна прожила еще три года и умерла во сне. Ася, пришедшая утром, не испугалась, она давно этого ждала. Позвонила в скорую помощь и в полицию, а сама открыла то отделение серванта, которое прабабка смешно называла секретером, и увидела несколько обернутых бумажками и скрепленных канцелярскими скрепками пачек денег, весьма, впрочем, тонких. На каждой пачке имя – кому предназначается. В том числе имя Аси. Она, оглянувшись на прабабушку, взяла свою пачку, пересчитала, листая пальцем. Потом пересчитала деньги в пачке с надписью «Тима». Потом в других. Схватила их все и запихнула в карманы джинсов. Подумав, взяла сумочку, переложила туда. Еще подумав, достала из сумочки, вернула все в секретер, аккуратно разложив. Закрыла секретер и замкнула на ключ, что торчал в замке, а ключ положила на полку.

Только после этого она пошла на кухню, сварила кофе и стала ждать скорую и полицию, глядя в окно, где было в тот день солнечно, морозно и снежно.

8

Антон Галатин стоял в пробке на Третьем кольце перед Беговой улицей. Он ехал к знаменитому дому на ножках, где его ждала клиентка. Обычно в их мастерскую клиенты сами привозят свои макбуки, айфоны, планшеты и прочие устройства, и недостатка работы в этом году не было, поскольку, по выражению приемщицы Сони, весь реал ушел в виртуал, и пользователи запахивали гаджеты до изнеможения, но бывают исключения для ветеранов, инвалидов и тех, кто сидит на самоизоляции по болезни или подозрению на болезнь. Выезжают к ним обычно сотрудники помоложе, но Антон сам сегодня взял этот заказ, ему невмоготу было торчать в офисе. Там восемь человек в комнате, и хотя никто не знает, что с ним происходит, но кажется – чувствуют, догадываются, посматривают на него исподтишка.

Надо побыть одному, все обдумать, решить, как быть. Две недели Антон пытается это сделать, но никак не додумывает до конца. Похоже на «засыпалку», которой научила его в детстве бабушка Ира. Однажды Антон, ему было тогда лет двенадцать, почему-то долго не мог заснуть, ворочался, вставал попить воды, баба Ира что-то готовила на кухне, спросила:

«Не спится?»

«Да чего-то никак».

«А ты придумай засыпалку себе. Думай о чем-нибудь очень приятном, чего ты хочешь».

«Ага. Так захочется, что совсем не засну».

«Ты попробуй, попробуй. И лучше что-нибудь фантастическое, невыполнимое. Сам увидишь, что получится».

Антон попробовал. У него была готовая фантазия, он давно уже не раз представлял, как было бы здорово, если бы наконец изобрели левитацию, если бы люди умели летать. И вот он лег, закрыл глаза, представил, что стоит на крыше дома – с земли взлетать неинтересно и не страшно и, главное, не так весело. Он на крыше, он стоит на краю, лицом в сторону Волги, которую не видно за домами. Взмахивает руками, поднимается, медленно парит в воздухе, долетает до Волги, летит над нею…

И – заснул.

Бабушка оказалась права. На следующий вечер Антон опять представил полет, и опять он кончился над Волгой. С третьей попытки хотел усилием воли заставить себя лететь дальше, к городу Энгельсу, а потом в степь, до самого Казахстана. Но нет, опять заснулось над Волгой.

А потом засыпалось и без всяких фантазий, бессонницей Антон не страдал. Когда же все-таки она случалась, придумывал засыпалку – уже не только о полетах, Антон ведь рос, взрослел, мужал, фантазии менялись, появились в них, естественно, девушки и женщины, но и с ними было как с левитацией, то есть редко доходило до настоящего полета, все обрывалось в начале – так и во снах часто бывает.

Интересно, что представляла бабушка Ира, когда хотела заснуть? Мог бы ведь спросить – не спросил.

И вот теперь, как с детской засыпалкой: то и дело прокручиваешь в голове начало, а дальше – не идет. На что-то отвлекаешься, обнаруживаешь, что ты мыслями в каких-то совсем посторонних вещах, и опять возвращаешься к началу, к тому вечеру, когда Настя за ужином сказала:

– Антош, похоже, у нас сильно изменится жизнь.

– Мальчик, девочка? – спросил Антон.

Спросил весело, шутливо, а у самого судорогой свело живот, он даже руку к нему приложил. Почему-то эта часть тела у него самая нервно-чувствительная, первой отзывается на эмоции.

Но с чего бы?

И тут самое странное: Антон догадался, о чем скажет Настя. Ни разу за время совместной жизни, одиннадцать с лишним уже лет, он не усомнился в том, что они с Настей нашли друг друга на всю жизнь. И не то чтобы он никого больше не замечал, Антон нормальный мужчина, ему нравились и нравятся другие женщины, у него даже был эпизод из тех, что называют изменой, но какая тут измена – корпоративная тусовка, большой дом большого босса, куда тот созвал подчиненных, работников всех филиалов ради демонстрации демократизма и от неудержимого желания похвастаться недавно отделанным особняком; Антон, не любитель шумных сообществ, со стаканом в руке вышел во двор, прогулялся вокруг дома, обнаружил беседку, поставил на ее перила опустевший стакан, прошел дальше, там, у забора, за рядом деревьев-пирамидок можжевельника, был сарайчик со штабелями дров и сеном на полу – для деревенского колорита, должно быть; возникла из темноты девушка, которую Антон до этого несколько раз видел, но не знал по имени, спросила: «Тоже скучно?» – Антон кивнул, девушка заглянула в сарайчик, взяла Антона за руку, они вошли, закрыли за собой дверь сарайчика, ну, и так далее. Приключение из разряда тех, на которые идут для того, чтобы понять, что оно того не стоит, – вышло все торопливо, скомкано, быстро, а из ощущений запомнилось больше всего, что сухое сено неприятно кололось. Потом они несколько раз пересекались, кивали друг другу, улыбались, но продолжения не хотелось ни ему, ни ей. Антон не чувствовал угрызений – будто всего-навсего выпил без спроса: Настя очень не любила, когда Антон выпивал без спроса, без нее, вне дома.

Так вот, если о себе Антон мог подумать, что с ним может произойти мимолетный легкий случай, то о Насте – никогда. Чтобы эта правильная, рассудительная женщина, которая не выносила житейской пакости настолько, что не включала в телевизоре никаких каналов, кроме детских и просветительно-познавательных, а если случайно натыкалась на какое-нибудь ток-шоу об изнасиловании отчимом падчерицы или на сериал с обязательными постельными сценами, гадливо кривилась и тут же переключала, чтобы она что-то такое могла? Невозможно, непредставимо, весь мир перевернется, если это случится.

Но мир не перевернулся, а Антон почуял правду до того, как ему ее объявили.

Теперь он понимает, откуда эти предчувствие. В Насте всегда было что-то тайное, что-то очень свое. Вдруг задумается, вдруг как-то посмотрит, будто издалека, вдруг невпопад ответит на вопрос, но тут же приходит в себя, возвращается. Замечал ли это Антон? Замечал. Думал ли об этом? Нет. То есть думал, но так: у каждого человека есть в душе свои потаенные местечки, и это нормально, мало ли где может гулять наше подсознание, почитывали кое-что, знаем – Фрейд, скрытое либидо, все эти дела.

«Неважно, о чем ты думаешь, важно, о чем ты мыслишь», – изрек однажды офисный умник Степа Знобок. Антону понравилось изречение, он спросил, что оно означает.

«Думать – состояние, мыслить – процесс, – пояснил Степа. – Мы все всегда думаем, это естественное состояние человека, даже самого глупого, а вот мыслить способны далеко не все».

«Сам придумал?» – спросила Соня.

«Конечно».

«Гений».

«А толку? Все равно ведь не дашь».

«Не дам. Антон вон какой красавчик у нас, но ему тоже не обломится. Замужем я и однолюбка я».

Вот и Антон оказался однолюбом – умом хочет все принять, не дурак ведь, понимает, что насильно мил не будешь, а душа сопротивляется, принимать не хочет, надеется на что-то.

У нас сильно изменится жизнь, сказала Настя.

– Мальчик, девочка? – спросил Антон.

– Нет. Мы расстанемся.

– Да неужели? – Антон продолжал веселиться и не верить, хотя несчастный живот его крутило спазмами.

– Серьезно можешь выслушать?

– Нет. Поспи, а утром все скажешь.

– Утром на работу. И какая разница? Я и так полгода готовлюсь.

Полгода. Вот это было самое больное. Полгода его Настя жила другой жизнью, а он не подозревал. Полгода она ложилась с ним рядом каждый вечер, а ему и в голову ничего не приходило. Правда, были у нее иногда короткие командировки на два-три дня. Значит, во время этих командировок все и происходило. Его Настя была с кем-то другим. Обнаженная. Голая. Под, над, перед. Его родная Настя, единственная становилась чужой, посторонний. В чужих руках. Губами касалась чужих губ. Говорила ласковые слова в чужое ухо.

Галлюцинацией Антон видел это самое ухо: большое, мясистое, волосатое, свиное ухо. Мало этого, его ум, сам себя растравливая, видел и крупный хрящеватый нос, заросший седой щетиной подбородок, отвратительные губы цвета сырой говядины, покрытой пленкой, сизые и влажные, видел бугристый шерстяной живот, кривые короткие ноги, кривые пальцы ног с желтыми ногтями…

Очень хотелось взять самую тяжелую вещь на столе, хрустальную высокую вазу с букетиком засушенных цветов, и шарахнуть о стену. Сдержался. Нашло упрямое: ничего не хочу знать, никак не буду реагировать.

– Короче, Антош, история такая… – начала было Настя заготовленную речь, но Антон оборвал:

– Не надо. Ты уже все сказала. Ты хочешь расстаться. Я понял. На здоровье.

– Ты согласен?

– А тебе надо мое согласие?

– Нет, но… В конце концов, ты имеешь право знать.

– Пошла на хрен, пожалуйста, – с ласковой улыбкой попросил Антон.

На самом деле ругательство было другое, грубее. Никогда он при Насте так не выражался, а теперь – от души, с наслаждением.

– Если ты будешь в таком тоне, я ничего не скажу, – обиделась Настя.

– В таком и буду. Не скажешь – и не требуется. Меня твои подробности ни с какого бока не волнуют. Расстаться так расстаться.

– Но надо все обговорить.

– Зачем? Что потребуется, сделаю.

– Спасибо, конечно…

Настя выглядела немного растерянной. Слегка виноватой. Возможно, Антон этого как раз и добивался, но за это пришлось и расплатиться: Настя ему за свою растерянность и неловкость очень скоро отомстила. Не хочешь слушать? – не надо, я напишу! И написала.

Это было после, а в тот вечер Антон ушел в спальню, где лежа смотрел на планшете какое-то кино, а Настя разложила диван в зале, как они привычно, по-саратовски, называли гостиную. Перед сном Антон прошел через зал в комнату Алисы, чтобы, как всегда, поцеловать ее и пожелать спокойной ночи. Она тоже смотрела в планшете какое-то кино, что-то детское, Антон напомнил о времени.

– Еще пять минут, – попросила Алиса.

– Засекаю.

Он посидел с нею эти пять минут. Протянул руку, погладил дочь по голове. Она, не отрываясь глазами от планшета, приподняла плечико, поежилась, показывая, что ласку заметила, и что она ей приятна.

Антон сидел на краю кровати, спиной к двери комнаты, и понял, что ждет: сейчас войдет Настя, обнимет его, обнимет Алиску и скажет, как говорила часто:

«Добром разойдетесь или водой разлить?»

«Водой разлить!» – как всегда, ответит Алиска, хватая Антона за руку.

«Ну, ну, папина дочка, не хитри! А ты, папочка, не потакай, где твоя совесть?»

«В самом деле, где? – Антон заглянет под подушку, под кровать: – Вот она! – сунет туда руку и вытащит, сжимая что-то в кулаке, приложит кулак к уху, скажет Алисе с сожалением: – Говорит, пора спать».

«Неправда!» – не поверит Алиса.

«Сама послушай».

Антон подставит к ее уху кулак.

«Слышу: никто не хочет спать!» – закричит Алиса.

И тут Настя станет строгой, перестанет улыбаться.

«Все, – скажет. – Все, концерт окончен!»

И Антон еще раз поцелует Алису, и выйдет из комнаты, спокойный и счастливый. И Настя выйдет, потушит свет, прикроет не до конца дверь – Алиса не любит спать с закрытой дверью, и они пойдут в кухню традиционно выпить чаю, немного поговорить, а потом отправятся в спальню, чтобы лечь вместе, Антону нравится засыпать вместе и, желательно, одновременно. Еще более желательно: повернуться к Насте, дотронуться пальцами до щеки, а губами до губ. Спросить: «Хочешь спать?»