Текст книги "Заколдованный участок"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

8

Конечно же, Синицыной, уж кто-кто, а она к нему относится хорошо и даже лучше, чем хорошо. Лично относится.

И Ваучер пошел к Синицыной.

Акупация увидела это, и ей это не очень понравилось. Почему, узнаем позже.

Синицына, прочитав бумагу, спросила:

– А кто сомневается, что ли, что ты тут жил?

– Есть такие придурки. Ты-то не сомневаешься?

– Я еще как не сомневаюсь, – сказала Синицына со значением. Ваучер это значение уловил и чуть не рассмеялся:

– Зоя! Моя ты радость! Ты чего вспомнила?

– Сам знаешь, – сдержанно сказала Зоя Павловна.

– Да это сто лет назад было!

– Для кого сто лет, для кого вчера. Вон там, где черемуха, мы стояли. И ты говорил: Зоя, через пару месяцев вернусь и поженимся. И вернулся. Через пару лет.

– И подождала бы! Кто тебя толкал за Анатолия выходить?

– Так ты сам женился в это время, забыл?

– Разве? Это в каком году? – Ваучер припомнил и согласился. – Похоже, да. Но это же я так, я сдуру! Я развелся сразу же!

– А я знала, сдуру или не сдуру? Нет, я не жалею. Анатолий замечательный человек оказался. А дети вообще как в сказке, прямо не нарадуюсь. Обои с высшим образованием, посты занимают. Всё время к себе зовут.

– Чего ж не едешь? Только не говори, что меня ждала!

– Не скажу. Совестно уже в мои годы кого-то ждать. А то вон Липкина ждала, ждала – и дождалась неизвестно кого. Проходимец какой-то оказался.

– Может, и я проходимец? – озлился Ваучер. – Ладно, Зой, хватит уже про эти дела! Подпиши – и всё тут.

Зоя Павловна положила бумажку на стол, сняла очки и сказала так, будто ее начали просить еще год назад, а она уже сто раз отказывала и вот теперь отказывает сто первый.

– Не подпишу.

– Почему это?

– А потому. Лучше бы уж тебя в самом деле никогда не было. Испортил ты мне жизнь, Боря.

– Но я же был! Не дури, Зой, пожалуйста, подписывай!

– Не подпишу! Из принципа не подпишу! Ты мне столько зла принес, я тебе хоть немножко отомщу! Я, Борис Петрович, для вашего сведения, женщина, а женщина мужчин не должна прощать. Чтобы они не обесстыдились окончательно.

– Так, значит?

– Значит, так.

Поняв, что толку от Синицыной не добиться, Ваучер не побоялся ее обидеть:

– Мелкая ты женщина, вот что я тебе скажу! – заявил он.

– Сам ты мелкий человек! – тут же ответила Зоя Павловна. – Это мне и обидно: что любила мелкого человека!

– Ну, это только твое личное мнение! Остальные считают по-другому, остальные мне цену знают! – похвалился Ваучер.

– Да? А чего же не подписал никто?

– А потому! Потому что я к тебе первой пришел! А ты злыдня оказалась! Нет, правильно я на тебе не женился. Заела бы мою жизнь, я бы давно уже в гробу лежал из-за твоего характера! Да и не собирался я на тебе жениться, между прочим! Так, трепался, лишь бы уговорить в кустах поваляться. А ты поверила. И даже не поверила, а просто нравилось в кустах валяться! Со мной одним, что ли? Да никогда не поверю!

– Что?!

Синицына поднялась, рука ее непроизвольно шарила по столу, который был пуст и чист вследствие ее любви к порядку.

Ваучер понял, что хватил через край. Хотел придумать что-нибудь успокоительно-извинительное, но в этот момент зашла Акупация.

Ваучер сунул свою бумагу в карман, Акупация это, конечно, заметила, но на самого Ваучера при этом как бы даже не обратила внимания.

– Зой, у тебя сепаратор работает? – спросила она.

– Нету его у меня!

– Жаль.

Акупация помялась и вышла. Но далеко от дома не удалялась, ждала на улице.

9

Акупация ждала на улице и дождалась: вскоре вышел Ваучер.

– С какой это ты бумажкой ходишь? – спросила она.

– Да так... Документ...

Ваучер неохотно достал бумагу и показал Акупации.

Она вглядывалась, не могла прочесть.

– Мелко для меня. Чего это?

– Свидетельство, что я проживал в Анисовке.

– Делов-то! Давай подпишу, если тебе надо.

– Потом, – Ваучер забрал у нее листок.

– Почему потом-то?

Ваучер был раздражен предыдущим разговором, поэтому отыгрался на Акупации без стеснения:

– Потому. Все знают, что ты... Не обижайся, но эта самая... Репутация у тебя.

У Акупации задрожали губы:

– Ты не заговаривайся! Что это такое, все походя обижают с утра! – Она вытерла глаза. – Никакой у меня репутации нет!

– Есть. Что ты маленько... ну, с легкой придурью, что ли... Не могу я с тебя серьезный документ начать.

– Сам ты с легкой придурью! А то и с тяжелой! Хотела добро тебе сделать – обойдешься теперь! Как был с молодости грубиян бессовестный, так и остался!

И Акупация ушла от Ваучера, обиженная донельзя.

Синицына наблюдала за этой сценой из окна и была довольна тем, как она кончилась. Потом, подождав, пока Ваучер скроется, она пошла по селу, заходя ко всем подряд. О чем она там говорила, узнаем чуть позже. Хотела было зайти и к Дуганову, но тут Ваучер ее опередил.

– Жалко, – пробормотала она. – Этот может подмахнуть с дури.

Но Дуганов оказался не такой человек, чтобы с дури подмахивать. Наоборот, рассмотрев документ через лупу, которой пользовался вместо очков (все очки для него стали слабоваты), он сказал:

– Неправильно составлено. Надо по форме. А у тебя даже даты нет. Потом слева – фамилия, имя, отчество, разборчиво, а справа – сама подпись. Потом – в какой период? Подтверждаем проживание, а когда?

– Вообще. Как факт.

– Каждый факт имеет свое время. Революция была в семнадцатом году, война началась в сорок первом, и так далее.

Ваучер возмутился:

– Ты еще татаро-монгольское иго вспомни! Я про себя спрашиваю, а не про войну или революцию!

– Так еще трудней! Война-то, все помнят, когда была, а ты когда тут был, я не помню. Если бы написать: Трошин жил здесь в период с такого-то по такой-то год, а потом с такого-то по такой-то, это бы я запросто. А наугад я не могу. Всё-таки документ, ответственное дело.

– Хрен с тобой, можешь от себя лично сделать приписку: жил, но не помню когда.

Дуганов на это пойти не мог:

– Не положено. Документ-то общий! Как я буду на нем свои примечания делать?

– Хорошо, напиши от себя лично отдельную бумагу! – придумал Ваучер.

– Ладно.

– Чего ладно? Пиши!

– Так я вспомнить сначала должен, когда ты тут был, а когда не был! Ты не бойся, я вспомню. Я записи кое-какие вел про жизнь. Вечером заходи.

Ваучер молча взял свой листок и ушел.

10

Он ушел и пошел дальше, и нам, конечно, очень интересно узнать, кто первым подпишет ему бумагу, но история отношений Нестерова и Нины нас тоже волнует, а Нестеров как раз в это время отыскал Нину у берега реки и подошел с разговором:

– Глупо получилось.

– А будет еще глупее, – рассудила Нина. – Вы когда уезжать собираетесь?

– Мы на ты.

– Может быть. Так когда?

– Скоро.

– Когда скоро? Я бы сама уехала, но в общежитии ремонт, а мне больше жить негде.

– Послушай...

– Только вы не думайте, что я вас боюсь или себя боюсь, – спешила не послушать, а сказать Нина, опасаясь, что, послушав, она этого не скажет. – Я пошлости боюсь, Александр Юрьевич. А мой к вам интерес – он какой-то очень пошлый, понимаете?

– Нет, – сказал Нестеров, понимая. Он не хотел понимать. Вернее, не хотел обнаруживать, что понимает.

– Ну да, вы человек широкий, для вас таких вещей, как пошлость, вообще не существует. Другой уровень развития. О чем вы со мной вообще говорить будете, не подумали?

– Когда говорить?

Нина поняла, что в самом деле ее слова подразумевают будущие отношения, а она собиралась как раз сказать, что никаких отношений не будет. И она рассердилась на себя и на Нестерова.

И сказала:

– Никогда!

И ушла в село, а Нестеров медленно побрел следом, задумчиво напевая старинную советскую песню от лица женщины, которая спрашивает, зачем, дескать, он, то есть растревоживший ее душу человек, в колхоз приехал, зачем нарушил мой (то есть ее) покой.

Тут появился Ваучер:

– А я тебя ищу! Чуешь, что творят, заразы? Отказываются подписывать! Мы с тобой это дело начали, давай уже доводить до ума!

– А что подписывать?

– Вот.

Ваучер дал Нестерову документ. Тот прочел, ни разу не улыбнувшись.

– Думаете, это может служить основанием...

– Вполне! Я потом это у нотариуса заверю.

– Если нотариус согласится...

– Согласится! – со знанием дела сказал Ваучер. – Наши нотариусы за деньги хоть что заверят!

– А моя-то какая роль?

– А такая, что при постороннем человеке они врать и отказываться побоятся! Так. К Микишину пойдем. Он человек разумный, его даже я уважаю!

– Пойти можно. Но могу помешать.

– Это почему?

Нестеров постарался объяснить как можно доходчивей:

– А потому, Борис Петрович, что посторонних людей как раз все опасаются. Психология, знаете ли. Когда с глазу на глаз дело решается, оно потом может быть оспорено. Дескать, не понял, не так понял, не то подумал. А когда при свидетеле, человек соображает: ага, не только подпишу, но потом и отказаться не сумею, что добровольно подписал!

– А с чего им отказываться-то?

– Опять же психология, – терпеливо ответил Нестеров. – Русский человек готов на любое дело, но он должен знать, что всегда может от этого дела отказаться. – Нестеров вдруг усмехнулся, что-то вспомнив.

– Ты чего? – подозрительно спросил Ваучер.

– Друг у меня историк. Он говорит: потому в России и сделали революцию, что знали – в случае чего переделаем. Так и вышло.

– И этот про революцию вспомнил! Тут у человека не революция, а целая гражданская война со всеми, а они про революцию шутки шутят! Смотри, будет у меня нервоз от всего этого, будешь меня лечить! Бесплатно!

И Ваучер пошел к Микишину один.

11

Он пошел к Микишину один. Николай Иванович отнесся к его просьбе вдумчиво, прочел бумагу внимательно. Спросил:

– А тебе оно зачем?

– А это мое дело, Николай Иванович, зачем! Ты, главное, человек с совестью, я тебя вот таким еще помню!

– И я тебя помню, дядь Борь, – сказал Микишин с довольно странной усмешкой. – Ты добрый был. Приедешь с деньгами, купишь конфет, зовешь нас, пацанов, и заставляешь за конфетку лаять по-собачьи!

– Вот врать-то! – не поверил Ваучер.

– Неужели забыл?

– Ну, может, я так... В шутку.

– Может, в шутку, – согласился Микишин. – Только я этого не знал. Я, помню, не хотел лаять. Но ребенок же, все конфеты едят, а я нет. Ну, думаю, черт с тобой. Думаю: ради игры, вроде того. Ну и полаял немного. Но стеснялся всё-таки. А ты говоришь: плохо лаял, не получишь ничего! И так мне это обидно показалось! Издевательный человек ты был, дядь Борь, если честно.

Ваучер, слегка смутившись, оправдался:

– Ничего не издевательный, а просто... С юмором был по молодости, это да. И я же тебя не про конфеты прошу писать! Я вообще ни про что не прошу писать, а только подтвердить, что я тут жил. Ну, обидел тебя, было дело, извини, коли так! Но сам факт ты можешь подтвердить?

– Это смотря зачем. Есть такие данные, что Анисовке каюк придет.

– Ну и что?

– А то. Компенсацию могут дать, – рассуждал Микишин. – И за дома, и за участки, и за землю, которая в общем нашем владении. То есть, получается, ты на основании этой бумажки можешь тоже претендовать на свою долю.

– Да не нужна она мне! – вскричал Ваучер. – А если бы и нужна, какая там доля? Прямо обеднеешь ты с нее!

– Обеднеть не обеднею, а несправедливо. Я тут всю жизнь корячусь, я на этой земле работаю, я ее потом своим удобрил, извини за сравнение, а ты где-то всю жизнь мотался, а теперь вернулся: давайте мне тоже?

– Что ты говоришь, Николай? Да я...

– Постой, дядь Борь. Я мысль закончу, а ты потом скажешь. Мало, что ты сам здесь своим станешь, ты под это дело племянника своего впихнешь. А мы о нем наслышаны. Он такой жук, что всё под себя подомнет!

– Это кто ж тебе такую идею сочинил?

– Сами не маленькие, понимаем, при каком социальном строе живем! Только сунь пальчик – всю руку откусят!

– Чей пальчик? Ты про что вообще? – не понимал Ваучер.

– А про то, – объяснил Микишин, – что, извини, Борис Петрович, подписывать не буду.

Выходя со двора Микишина и хлопая калиткой, Ваучер высказался сам перед собой:

– Ничего, сволочи. Кто-никто подпишет. Тот же Суриков за бутылку!

12

Суриков за бутылку подписать согласился. Спросил только:

– А где емкость-то?

– Да сейчас принесу, прямо мигом, – пообещал Ваучер. – Давай, подписывай! – совал он Василию ручку.

И Василий хотел уже было подмахнуть, но тут во двор вошла Наталья.

– Это чего ты там писать собрался? – спросила она.

– Да вот человек...

– Человек! Знаю я этого человека! Отец больной был, просил его помочь крышу покрыть, так он с него огромнючие деньги слупил! А потом еще при всех смеялся: дураков рублем учат! Отец от огорчения еще больше заболел!

– Я за мастерство брал! – сказал Ваучер. – Во всем селе лучше меня никто крыши не крыл!

– А смеяться было зачем? – Наталья вырвала из рук Василия бумагу. – На, забери! И ищи дураков в другом месте!

– Ничего! Я и умных найду!

И Ваучер, не сдаваясь, пошел искать умных. Один из них, конечно, Стасов.

И Стасов рассудил вполне по-умному:

– Мне не жалко, Борис Петрович. Но понимаешь, какое дело, мы же в людях живем, в коллективе. А коллектив против.

– Это кто тебе сказал?

– Да все говорят. Синицына та же...

– А! – догадался наконец Ваучер. – Вот откуда ветер дует!

– Со всех сторон он дует, Борис Петрович, – уточнил Стасов. – Обижал ты людей, если уж вспомнить.

– Тебя я чем обидел? Я тебе, помню, даже в долг давал!

– Было дело, давал. С процентами.

– Какие проценты, опомнись! – горячился Ваучер. – Бутылку только сказал поставить в виде благодарности, вот и все проценты.

– Да не в этом дело. Просто давал ты мне – как нищему. С презрением, можно сказать. Если бы в ту пору не нужда, не взял бы. Пришлось взять. Понимаешь? Отношение у тебя к людям было оскорбительное.

Ваучер, отчаявшись, перешел от защиты к нападению:

– А скажешь, не за дело? Смотреть на вас было смешно, как вас все вокруг пальца обводят! Горбились тут задаром, а мне завидовали!

– Чему завидовать? У меня семья, сын, дочь. Хозяйство, дом. А у тебя что?

– У меня тоже дом – не хуже твоего!

– Получается, нет у тебя дома!

13

Нет у тебя дома, нет у тебя дома! – звучало в насмерть обиженной душе Ваучера.

Не мог он с этим согласиться. То есть, если подумать, наплевать ему на дом, дело не в доме, а в том, что его отказываются принимать за своего! Но и без этого можно обойтись: невелика честь. Делают вид, гады, что его вообще ни в каком виде тут не было, и этой подлости Ваучер им не позволит сделать! Он своего добьется не мытьем, так катаньем!

Поэтому он оказался к вечеру в доме Акупации.

Вошел, поздоровался, а она как сидела у окна, перебирая вязальными спицами, так и сидит, даже не ответила.

– Оглохла, что ли? Привет, говорю!

– Не надо мне твоих приветов.

Ваучер не позволил себе разозлиться, сказал с натужной шутливостью:

– Ершистая какая. Раньше такая не была. Я что подумал...

И он достал листок. Но тут же спрятал, заслышав шаги.

Вошла Синицына.

Не глянув на Ваучера, сказала Акупации:

– Я чего вспомнила, Тань, я же свой сепаратор Наталье Суриковой отдала, мне-то не надо, а сын купил мне зачем-то. Я у нее взять для тебя могу, если на время.

– Я уже сама взяла.

– Да? Это у кого же?

– У кого надо. У Шуры Куриной взяла.

– Зачем врать, Таня? У нее же нету его!

– Прямо всё ты знаешь! Не было, а появился! В магазин дешевые завезли, она себе и взяла! Сама у себя купила.

Исчерпав эту тему, Акупация обратилась к Ваучеру:

– Ты чего стоишь, Борь? Садись. Чайку попьем сейчас.

Синицына тут же оценила:

– Ага. Так, значит, у вас?

– Да не как у тебя, – похвасталась Акупация.

– А у меня-то как?

– А никак!

– Ну, пей чай тогда, Борис, – напутствовала Синицына Ваучера. – Она тебя напоит. Оно и правда, кому ты еще нужен? Бумажку твою кто тебе подписал? Никто? А?

Акупация возразила:

– Не знаешь, не говори! И я подписала уже, и другие подпишут. Которые нормальные люди. Правда, Борь?

– Совершенно верно! – подтвердил Ваучер с большим достоинством.

– Посмотрим! А тебе, Татьяна, скажу: одно ты умеешь – последки подбирать! Тут я с тобой не поспорю! Ладно, прощайте, бесстыдники!

Акупация, не успевшая ей ответить, только руками всплеснула, удивляясь:

– А бесстыдники-то за что? Вот чумная, правда, Борь? Ваучер, сильно помрачневший, достал листок.

– Ты в самом деле... Подпиши.

– Да пожалуйста. Где у меня ручка-то...

Акупация долго искала ручку, нашла, оказалось – не пишет. Стала искать другую. Еле-еле отыскала, взяла листок, приготовилась, но Ваучер сказал:

– Только ты не сначала, а оставь место. Ну, вот тут где-нибудь. В середке.

Акупация замерла с ручкой. И вдруг бросила ее и принялась опять за вязанье.

– Ты чего?

– Ничего. Пусть тебе Синицына подписывает.

– Ну бабы! – с досадой закричал Ваучер. – Вот за это я вас всегда терпеть не мог! Мужик, он что скажет, то и сделает! А с вами вечно морока!

– Это правда. Утром любит, днем поцелует, вечером к черту пошлет. А ты бы не водился с бабами, Боря.

– Отводился свое, слава богу!

– О как. Нашел, дурак, чем хвалиться.

– Тьфу!

И, высказав этот свой последний аргумент, Ваучер ушел ни с чем.

14

Он ушел ни с чем и вернулся домой.

Вспомнил, что ничего не ел, сварил себе пару картошек, покрошил их в тарелку, порезал туда половинку луковицы, полил постным маслом и стал есть с черным хлебом, запивая молоком, – к этой нехитрой еде он привык за много лет одинокой жизни и любил ее.

Пока ел, оглядывал дом. Подумал: всё кажется важно и нужно, пока живешь, а после твоей смерти все пойдет на выброс. Никто не возьмет ни старого шкафа, ни кровати этой с одной деревянной спинкой и металлическими ножками, ни тумбочки из-под телевизора, ни самого телевизора, который показывает один канал, да и то лишь в хорошую погоду. А из вещей и подавно ничто никому не понадобится. Может, книги, уместившиеся на двух полках? Но книги куплены когда-то в райцентре или местном сельпо – точно такие же, какие есть у каждого анисовского жителя. То есть, получается, как сказано в одной из самых умных книг, что он читал: голым пришел в мир – голым уйдешь.

Ладно, пусть голый, но пришел же! Зачем же они врут, будто и не приходил? Обидно!

Тут Ваучер посмотрел на фотографии под стеклом в одной большой раме. Встал, подошел. Родственники, ближние и дальние. А некоторых он даже и не помнит, кто такие. А вот он сам, молодой, карточка маленькая, на документ, наверно.

Ваучер полез в шкаф, достал красную папку с тисненой надписью «Отличнику производства», в которой толстой кипой уложены были фотографии, начал перебирать их. Он знал, что искал: изображение самого себя в группе односельчан на фоне чего-нибудь анисовского. Сунуть им эти фотографии – не отопрутся! Но, как ни странно, ни одной такой не нашлось. Отдельно – сколько угодно. С братом, с другими родственниками, в составе коллективов, где он трудился вне Анисовки, тоже много, а с анисовцами, хотя бы с двумя-тремя, – ни одной. Да и откуда взяться? С какой такой радости односельчане сойдутся вместе для общего запечатления? Это возможно по случаю: на чьей-то свадьбе, к примеру, но свадебная фотография нашлась только одна (Савичев женился и позвал фотографа), он там в самом дальнем углу и в таком виде, что на себя не похож.

Запихав обратно фотографии, Ваучер посидел, подумал и отправился к Нестерову.

15

Ваучер отправился к Нестерову, а Синицына в это же самое время пришла к Акупации.

С порога сказала добрым голосом:

– Ты только не сердись, я не ругаться пришла.

– А я и не сержусь, чего мне...

– Вот именно. Он ведь, Ваучер, он приехал и уехал, как всегда. А мы останемся... Ты правда, что ли, подписала ему бумажку?

– А что? – осторожно спросила Акупация.

– Ты ее внимательно читала?

– Ну, как... А в чем дело-то?

– А в том, что откуда ты знаешь, что он задумал? Его, я слышала, прав гражданства всяких лишили в Анисовке, потому что он тут толком не жил, а все мотался. Вот он и хочет пролезть обратно. Подпишешь – и будешь отвечать. Да еще штраф возьмут за ложное свидетельство. Или начнут тебе всякие вопросы задавать. Сама понимаешь, какие. Где с ним видалась, по какому случаю.

– Так я и рассказала!

– На суде расскажешь! А не то штраф тысяч десять! – сказала Синицына с убеждением, на которое всегда была способна.

– Так я и дала! – разгневалась Акупация. – Штраф, ага. А хоронить меня на какие деньги будут? В ямку бросят и дустом присыпят, что ли? У меня как раз только и есть, что на похороны. Ох, ведь чуяла я, дура старая, что-то он темнит! Он ведь, если когда подъезжает, значит, ему что-то надо!

– А какой мужик подъедет, если ему ничего не надо? – напомнила ей Синицына. – Раньше одно, сейчас другое, а всё равно человек он корыстный, прямо скажем, бессовестный. Так что поспешила ты.

– Да не подписывала я ничего! – призналась Акупация.

– В самом деле? И правильно. И так и надо. Ладно, пошла я.

Акупация предложила от благодарности:

– Чайку, может. С травками?

– Спасибо, потом. Поздно уже, – вежливо отказалась Зоя Павловна.

И пошла к своему дому. Но, едва скрылась из возможной видимости от дома Акупации, свернула и пошла к Ваучеру.

Ваучера, несмотря на позднее время, дома не оказалось.

16

Ваучера дома не оказалось, потому что он был у Нестерова.

Он не то чтобы жаловался, он обрисовывал факты.

– Уеду, и шут с ним, с домом. С этими сволочами жить – сам сволочью станешь. И никаких нервов не хватит. У меня и так аж левая щека онемела вся. Нервоз.

– Невроз, – поправил Нестеров.

– А?

– Невроз, если правильно.

– Я и говорю, – не уловил разницы Ваучер. – И ведь из-за пустяков! Ну не хотят они подтверждать – и что? Да начхать мне на них! Дом на слом продам, а гражданства ихого мне даром не надо! Было бы из-за чего огорчаться! А всё равно я уже завелся, понимаешь? Внутри всё дрожит, нехорошо мне. Вон племянник молодец, легкий характер! И снимали его с работы, и под суд отдавали, а он домой придет, стакан-другой засодит и говорит: надо, говорит, относиться ко всему философски! И правильно ведь, да?

– Конечно, – подтвердил Нестеров. – Из-за пустяков огорчаться не надо.

– То-то и оно-то! А я не могу. Характер такой – переживательный. Прямо какой-то психоз, справиться не могу. Это по твоей части, между прочим.

– В общем-то да.

– Тогда прими меры. Только не таблетки, я таблеток не люблю, от них, кроме язвы, никакой пользы нет. Ты мне внуши, что ли.

– Что внушить?

– Ну, чтобы я не огорчался никогда. Я на эти самые огорчения всю жизнь испортил. Причем я с внешней стороны могу быть спокойный, а внутри сплошной психоз. Заработал – психую, что не выпил. Выпью – психую, что деньги пропил. Или с женщинами. Не моя – психую, что не моя. А станет моя, еще больше психую, потому что понятно почему: без баб жить нельзя, а с бабами вообще невозможно. Понимаешь?

Нестеров печально усмехнулся – без иронии, между прочим, вполне сочувствуя:

– Еще как понимаю!

– Вот ты и сделай как-нибудь, чтобы я не огорчался. Чтобы мне всё равно было. Обидит кто, а мне всё равно! Болит что-нибудь, а мне всё равно!

– А если вы вдруг кого обидите?

– Да в жизни я никого не обижал! Если только случайно... Но это другой разговор, когда ты сам кого обижаешь, ты же не огорчаешься. Тебе-то что, он обиделся, а не ты.

– Наверно. Хотя вообще-то говорят, когда кого-то обидишь, тоже нужно огорчаться, – вслух размышлял Нестеров.

– Да? – Ваучер подумал. – Нет, я понимаю, совесть и всякое такое разное. Ладно, давай и от этого заодно. От всего сразу. Чтобы хоть мне кол на голове теши – а я не огорчаюсь! Вот будет жизнь! Помирать, и то не страшно. Врач мне скажет: у тебя неизлечимая болезнь. А я ему: ух ты, напугал! И с улыбочкой пошел сам себе могилку рыть.

– Заманчиво... Но не получится, Борис Петрович. Если бы я это умел, я бы сам себе первому внушил... А может, и не внушил бы.

– Это почему?

– Ну, как... Вообще-то огорчения – это живая реакция организма. Значит, что-то не так, что-то надо исправить. Ну, как сердце болит. Боль – это сигнал. Курить бросить, к врачу сходить, спортом заняться.

– А огорчения всякие – чего сигнал?

– Что-то не в порядке. В мире. В вас, может быть.

Ваучер согласился, но не полностью:

– Во мне-то как раз всё в порядке, это в мире бардак! Я же не из-за себя как раз огорчаюсь, а из-за дурости, которая вокруг! Сам-то я нормальный! Значит, нельзя ничего сделать?

– Нельзя.

– То есть всю жизнь психовать?

– Так человек устроен.

– Хреново он устроен, скажу я тебе! – обвинил Ваучер так, будто лично Нестеров в этом виноват.

– Да. Не идеально, – признал Нестеров так, будто признал свою личную вину в этом.

И Ваучер, окончательно расстроенный, отправился домой.

17

Ваучер отправился домой.

По пути вздыхал, бормотал что-то.

У дома остановился, вглядываясь:

– Кто там?

– Я, – выступила из темноты Синицына.

– Тебе чего?

– Тут, что ли, разговаривать будем? Не молоденькие – ночью на улице торчать.

– Не о чем мне с вами разговаривать! – сказал Ваучер, заходя в дом.

Синицына пошла следом.

Встала в двери, наблюдала, как Ваучер, несмотря на поздний час, начал собирать вещи.

– Куда это ты на ночь глядя?

– Домой. К племяннику. Он звонил только что: чего, говорит, не едешь? Обещал машину с шофером прислать.

– Куда это он тебе звонил?

Ваучер достал мобильный телефон старинной модели и показал:

– А вот куда! Насильно мне вручил, говорит: вдруг тебе худо будет, а я не знаю. Я, говорит, себе тогда не прощу. Любит меня, прямо скажем.

– Это хорошо. Мне дети тоже дали эту игрушку, каждый день звонят. А плотят за него сами.

И тоже показала телефон, поновей, чем у Ваучера.

– А я, думаешь, сам плачу? Один раз заплатил, он аж до ругачки обиделся. За кого, говорит, ты меня принимаешь, я что, говорит, не могу родному дяде телефон оплатить?

Помолчав, Синицына спросила:

– Бумагу-то подписал у кого?

– Зачем? Не надо мне никакой бумаги!

– Дело твое. А то я подпишу, если хочешь.

– Не надо, сказал же!

Ваучер, устав от слишком поспешных сборов, сел. Отдышался.

– Я, может, еще не уеду. А что? Останусь тут, буду жить, буду вам каждый день глаза мозолить! Да еще фотоаппарат куплю и сымать себя буду каждый день, чтобы никто не отперся! Попробуйте тогда... Посмотрим... Тоже мне!

Так он рассуждал, и тут явилась Акупация. Подслеповато щурясь после ночной улицы, ощупывая косяк, она вошла, не заметив Синицыну, которая стояла в сторонке.

– Свет у тебя, как в бане, не вижу ничего. Чего сам с собой шумишь?

Синицына не без ехидства спросила:

– Неужели прямо от твоего дома слышно?

– И ты здесь? А я, душа простая, всё думаю и думаю: чего ты обо мне так заботишься? Правильно догадалась: если ты говоришь, что не надо, значит – надо. Давай, Боря, свою бумажку. Подпишу, где скажешь.

– Без тебя подписальщики есть! – сказала Синицына.

– А ты главней всех? Я тебя знаю, Зоя, характер у тебя – хуже, чем вот у него!

– Сама-то ты! Я-то хоть замуж вышла, а ты так всю жизнь в девках и пробегала!

– Это почему же в девках? Ты чего-то прямо уж очень на себя берешь!

– И беру – потому что местная, коренная! А ты пришлая!

– Да уж! Я оттуда пришлая, где таких, как ты, и за людей не считают!

– Кто бы говорил! Приблудная!

– Я приблудная?

И пожилые женщины затеяли такую ругань, такой спор, такую, как говорят в Анисовке, драку-собаку, только на словах, будто им было не столько, сколько было, то есть довольно много, а лет, скажем, приблизительно на сорок меньше, словно этих сорока лет и не было, а то, что случилось между ними и о чем мы можем лишь догадываться, произошло буквально вчера.

Ваучер изумленно смотрел и слушал, время от времени оторопело негромко восклицая:

– Бабы! Бабы, уймитесь. Вы чего?

Но они не унимались, тогда он встал между ними и гаркнул во всю мощь:

– Тихо, бабы! Молчать, я сказал!

Они умолкли – как обрезало. Очень уж мужчинский, свирепый и решительный был вид у Ваучера, а опыт жизни научил их: когда мужчина всерьез свирепеет, лучше помалкивать.

Достигнув результата, Ваучер добавил для закрепления:

– Попрошу не орать и между собой не лаяться в моем доме! Ясно?

Что ответили старухи, о чем потом говорили между собой и Ваучером, это неважно. Важно, что через полчаса, совсем уже поздней ночью, они сидели за столом и прихлебывали чай.

– С травками лучше, – сказала Акупация. – Я принесла тут... – она достала сверток с сушеной травой.

– Это заваривать надо, – усомнилась Синицына.

– И заварим! – бодро воскликнул Ваучер.

– Не поздно – по второму разу чай пить?

– А чего поздно-то? Нам торопиться некуда. У нас вся оставшаяся жизнь впереди!