Текст книги "Участок"
Автор книги: Алексей Слаповский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Глава 11
«О тебе радуется»
1
И Кравцов запил.
Никто этого не знал: всю неделю лил дождь, люди выходили из домов только на работу и по хозяйственной или личной необходимости. В такую погоду одинокие старухи очень боятся умереть: никто не спохватится, не заметит, будешь лежать и прокисать, не зароют тебя, как положено, на третий день. Да и на кладбище тащиться людям в дождь – никакого удовольствия.
Поэтому старуха Акупапия прибилась к старухе Квашиной: будто бы в картишки поиграть для проведения времени. Квашина Акупацию не уважала за вздорный характер, за матерность речи, за шебутную и бестолковую бойкость. Но не гнала ее. Она ведь старуха сильно верующая, хоть и по-своему, по-деревенски, то есть неграмотно. Квашина даже постов не помнила и, чтобы не согрешить, старалась не есть скоромного круглый год, за исключением редких случаев. Однако в отличие от многих грамотных и сановитых верующих твердо знала: пришедшего к тебе отвергать нельзя, даже если он живет и верит не так, как тебе нравится. Пожалеть можно, слегка поучить – тоже, а гнать – грех.
Посиживал со старухами и Хали-Гали. Он не боялся смерти, потому что не думал о ней, а просто скучал быть дома в одиночку. Зашел несколько раз к Кравцову, но у того было заперто, и Хали-Гали решил, что он уехал в город по делам.
А Кравцов не уехал. Он мрачно и уныло выпивал. Это с ним случалось не чаще, чем раз в год – как правило, после значительных и ущербных для его души событий.
Покупать водку в анисовском магазине он стеснялся, самогон у соседей – тем более. Поэтому каждую ночь пробирался вдоль реки в Полынск (кратчайший пеший путь, но все-таки километров восемь получалось) и там, на окраине, в круглосуточном магазинчике брал пару бутылок. Казалось бы, резонно было взять сразу больше, но Кравцов надеялся, что потом идти не придется, завтра станет легче и ему не понадобится, но легче не становилось, опять надобилось, он опять брел, изнемогая и мучаясь, за поправкой.
Он пил, играл сам с собой в шахматы, размышлял, тихо пел разные песни и разговаривал. На третий или четвертый день ему почудилось, будто Цезарь что-то сказал человеческим голосом.
– Чего ты там? – спросил он пса, лежащего под столом.
Цезарь даже не поднял на него своих тоскливых глаз. Кравцову стало стыдно, и он тут же выпил, чтобы этот стыд хотя бы на время утихомирить. Удалось.
На пятый день он увидел странность. Одну из стен дома украшал аляповатый матерчатый коврик, там были изображены красоты природы, и прекрасная дама с цветами в волосах сидела на качелях. И вдруг качели начали раскачиваться, а дама, показалось, заулыбалась, стала подмигивать. Кравцов в это время пел что-то народное, что-то вроде «На муромской дороге» (любимая песня его отца). Чтобы не показать раскачивающейся даме, что он испугался ее фокусов, он не прекратил петь. Дама раскачивалась, он пел. И вдруг резко оборвал пение. Дама по инерции качнулась раза два и остановилась. Он запел. Она опять начала качаться. Он оборвал. И она остановилась.
– Ты думаешь, я из-за тебя петь перестану? – бесстрашно спросил Кравцов. И запел уже нарочно, спел одну песню, без перерыва завел другую, потом третью... Дама все качалась, Кравцову это надоело, и он отвернулся от нее. А когда посмотрел, распевая лихо, хоть и почти шепотом, «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», увидел, что дама сидит недвижимо, не улыбаясь и не подмигивая.
– Вот так с вами и надо! – сказал ей Кравцов. – Вы только тогда вредите, когда на вас внимание обращают! И не только вы, то есть женщины, а люди вообще. То есть, значит, как победить зло? Очень просто: не замечать его!
На седьмой день Кравцов увидел черта.
2
Кравцов увидел черта.
Черт стоял в двери, и на голове у него, как положено, были рога.
Он что-то говорил веселым голосом.
Непонятно было одно: почему с появлением черта так светло и ясно стало вокруг?
Кравцов скосил глаза и увидел в окне свет солнца. Дождь, видимо, перестал еще ночью.
Черт прошел в комнату, зацепив ногой пустые бутылки, они зазвенели.
– Живой? – спросил он. – Ох, тяжело ты, русское похмелье! Ничего, твой спаситель явился! Пляши, брат!
И черт достал из объемистого портфеля бутылку водки. Искушал то есть.
Кравцов тяжело поднялся, сел на постели. Говорить он не мог, но всем видом показал, что искушению готов поддаться.
– Извини, не даром! – воскликнул черт. – Такая уж жизнь, брат! Все на основе материальной заинтересованности! Подло, но справедливо! Ты давно тут живешь?
Кравцов кивнул.
– Хорошо. А не сохранились вещички старые? Я, понимаешь ли, работник музея. Крестьянский быт, то-се.
– Прялки, что ли? – выговорил Кравцов.
– Прялок у меня уже вагон. А вот иконки, например. Вышивка ручная. Потом люди из города оставляли всякую мелочь. Тут жил кто-нибудь переселенный?
Кравцов не знал, но кивнул.
– Какой-то ты неразговорчивый! – укорил черт. – Я тебе прямо вопрос ставлю: давай меняться. Ты мне ненужную старую вещичку, я тебе вот это! – Он щелкнул пальцем по горлышку.
Кравцов огляделся. Старого ничего не было, разве что ходики на стене. Он указал на них вялой рукой.
– Насмешил, мужик! Старее ничего нет?
Кравцов понурился.
– Ну, на нет и суда нет. Будь здоров! – Черт поднялся, засунул бутылку обратно. Посмотрел на шахматы. – Играешь, что ли?
Кравцов кивнул.
– Вот поэтому порядка и не будет в этой стране! – воскликнул черт с неожиданным гражданским гневом. – Каждый должен заниматься своим делом! Ты вот кто? Тракторист? Должен сеять, боронить, пахать! А он в шахматы играет! Ладно, – обернулся он в двери. – Если очухаешься и что-нибудь вспомнишь про старые вещи, найдешь меня. Я тут пару дней буду, понял?
Кравцов смотрел ему на голову. Нет, это не рога у него там, это всего лишь свисают с притолоки два пучка сухой травы. Он не черт.
«А кто?» – спросил в Кравцове глухой внутренний голос.
«А тебе какая разница?» – ответил этому голосу другой голос, тоже внутренний.
«Потому что я должен это знать!» – был ответ.
«А почему ты должен это знать?» – последовал ехидный вопрос.
«Потому, что я... Потому что я милиционер!»
«А ты уверен? Ты просто похмельный мужик, прав этот пришелец!»
«Может быть. Но выяснить я обязан. Эй, гражданин!»
– Эй, гражданин! – позвал Кравцов, но человек уже исчез.
3
Человек, конечно, не исчез, он просто вышел из дома Кравцова. Там стояла старая, заляпанная грязью «копейка». На таких в городе любят работать частные извозчики, которым не жаль гробить подобную рухлядь, или пенсионеры, купившие их раз и навсегда двадцать лет назад, или беднейшие слои интеллигенции.
Похоже, человек, представившийся работником музея, был именно из этих слоев. Поверх рубашки с короткими рукавами на нем висел старомодный галстук; живот, слегка одутловатый (наверное, от невкусной и нездоровой пищи), был перетянут дешевым ремешком из кожзаменителя.
Он поехал по селу, внимательно глядя по сторонам. Увидел Синицыну в окне. Остановился. Достал из портфеля почему-то сразу несколько очков. Выбрал простые, демократичные, в дешевой металлической оправе. Вышел и ласково поздоровался:
– Здравствуй, бабуля!
– Здравствуйте, только вы мне не внук, извините, – ответила Синицына приветливо, но с достоинством.
Музейный работник сразу сообразил, как себя позиционирует, выражаясь современным отвратительным языком, эта пожилая деревенская жительница. И моментально исправился:
– Конечно, конечно! Как ваше имя-отчество, позвольте полюбопытствовать?
– Зоя Павловна.
– А я Алексей Алексеевич Корытников, сотрудник областного историко-краеведческого музея. Не найдется у вас молочка, Зоя Павловна? Холодного желательно.
– Найдется. Заходите.
Корытников зашел в дом за Синицыной. Та достала из холодильника молоко в пакете, налила в стакан. Корытников рассчитывал на молоко коровье, натуральное, но вида не подал.
– Спасибо!
Пил медленно, а глазами обводил комнату. Увидел видеомагнитофон и кассеты. Поставил пустой стакан, взял одну из кассет и сказал с восторгом:
– Какое кино! Я человек твердый, но я, скажу честно, просто плакал!
– Ох, правда, переживательное кино! – сразу же расположилась Синицына к тонкому и чувствительному человеку. – А вы из города, значит?
– Из города.
– У меня сыновья там в городе. С высшим образованием, должности хорошие у них.
– А как их фамилии, если не секрет? – заинтересовался Корытников.
– Какой же секрет? Фамилия у них одна, как и у меня: Синицыны. Константин – директор этой самой... Ну, по строительству, в общем. А Петр в правительстве областном заседает.
– Синицын? – ахнул Корытников. – Петр Александрович?
– Анатольевич.
– Конечно, ранний склероз, – Анатольевич, Петр Анатольевич Синицын!
– Неужели знаете его?
– А кто ж его не знает? Его весь город знает! Это такой человек... Такой характер! Никому не отказывает, всем помогает! Я ему, помнится, говорю: Петр Анатольевич! Нельзя так надрываться! Подумайте о себе, о своем здоровье!
Синицына испугалась:
– А что здоровье?
– Здоровье? Здоровье отличное! – успокоил Корытников. – Но оно тоже ведь не безразмерное, правильно? А губернатор недавно так и сказал: Петр Ильич...
– Анатольевич...
– Ну да. Петр, говорит, Анатольевич Синицын – один из лучших людей нашего города!
Синицынав зарделась:
– Чаю не хотите? Или позавтракать с дороги?
– И позавтракаю, и чаю выпью, спасибо! И не удивительно, что такие люди из такого села! У вас ведь корни в глубь веков идут!
– Да не очень они туда идут, – засомневалась Синицына. – Переселенных много. Голод был в тридцать третьем – с Украины несколько семей прибилось. В войну тоже, до нас-то война не дошла. И беженцы, и с Ленинграда были семьи эва... это...
– Эвакуированные. Очень интересно! А еще у вас раскольники были тут когда-то. Очень, очень интересно! Расскажите еще что-нибудь! – Корытников достал тетрадь.
– Записывать будете?
– Я историей родного края занимаюсь, книгу пишу, – объяснил Корытников. – И про людей, про людей побольше!
Про людей Зоя Павловна знает много – и согласилась с охотой. Начала угощать Корытникова и заодно рассказывать.
4
Она начала рассказывать, а Хали-Гали в это время, проходя мимо дома Кравцова, увидел, как из большой дождевой бочки торчат человеческие ноги.
Испугавшись, он вбежал во двор и начал тащить их.
Ноги задергались, и из бочки, постепенно появляясь, вылез Кравцов. Фыркая, он спросил старика:
– Ты чего?
– Я думал, ты утоп!
– Почти. Но выплыл. Все хорошо, дед, все прекрасно!
По виду его нельзя было сказать, что все прекрасно: и глаза мутноваты, и веки припухли. Но жизненный блеск в глазах уже появился. А Цезарь и вовсе жил полной собачьей жизнью: носился туда-сюда по двору, лаял с юношеской звонкостью и так громко, что у Камиказы, слышавшей его на другом конце села, замирало сердце. Собака ведь полностью счастлива только тогда, когда хозяину хорошо. Хозяин болеет – и собака болеет, это любой знает, у кого была настоящая собака.
– Ишь, как ты разыгрался, Цепень! – сказал Хали-Гали. – Или нет, Ацетон? Или Пацифист? – перебирал Хали-Гали известные ему странные слова.
– Цезарь! – сказал Кравцов.
– Точно! Вот заклинило меня!
Приняв странную бочковую ванну, побрившись, позавтракав яичницей, Кравцов пришел в себя если не окончательно, то достаточно для того, чтобы жить и действовать.
Для начала он отправился прогуляться по селу с Цезарем.
Они проходили мимо дома Синицыной, мимо машины Корытникова. В это же время проехал Геша на своем сумасшедшем мотоцикле. От сотрясения сигнализация машины сработала, завыла противно и протяжно. Тут же выскочил Корытников, направил на нее брелок, нажал на кнопку. Машина умолкла, Корытников вернулся в дом.
А Кравцов заинтересовался «копейкой», обошел ее, постучал слегка по багажнику, заглянул вниз и увидел, что рессоры задних колес мощно укреплены.
– Странно, Цезарь, – сказал он.
Но что странно, не объяснил и пошел дальше.
5
Он пошел дальше, а в доме Синицыной заканчивалась увлекательная беседа. Корытников благодарил:
– Огромное спасибо, Зоя Павловна, за информацию. Плохо мы знаем собственную историю! А история – это люди! Живет какая-нибудь, – заглянул он в тетрадь, – Кублакова Любовь Юрьевна и не знает, что ее предок в Куликовской битве участвовал!
– А он разве участвовал?
– Это я к примеру! Я просто к тому, что собирать надо все по крупицам! Чтобы люди знали и видели. Вот вы говорите, у вас тоже ленинградцы останавливались. Не оставили в подарок что-нибудь старенького? Понимаете, в краеведческом музее крайне скудная экспозиция, крайне! А у людей иногда валяется что-нибудь совершенно ненужное. И никто не видит. У вас ничего нет такого?
Синицына обрадовалась возможности угодить хорошему человеку:
– А ведь есть! Сейчас принесу!
И вышла из комнаты. А Корытников повел себя странно для музейного работника. Он кинулся к комоду, открыл один ящик, другой. Увидел серебряную рюмку, окаймленную позолотой, лежащую среди всякой ерунды, схватил, осмотрел, воскликнул тихо:
– Есть! – и вернулся на место.
А Синицына внесла старый патефон. Поставила на табурет, вытерла пыль.
– Вот. И пластинки к нему имеются. Только он не работает. Он и тогда не работал, а сейчас тем более.
– Великолепная вещь! Великолепная! – восхитился Корытников. – Жаль, у нас таких несколько. А нет ли мелочи какой-нибудь?.. Ну, посуда какая-нибудь, например? Какие-нибудь рюмочки металлические?..
– Есть одна! Точно! Как раз металлическая! – Зоя Павловна достала из комода рюмку. – Я и не пью из нее, лежит себе и лежит.
Корытников взял ее, повертел:
– Надо же, совпадение какое... Нет, к сожалению, сама по себе она почти ничего не стоит. Такие рюмки в наборе выпускались. Две рюмочки – и графинчик, тоже металлический. Это что-то вроде мельхиора. У нас как раз графинчик и одна рюмочка есть! Вот бы вторую! Люди будут смотреть и радоваться!
Синицына замялась:
– Нет, извините, пожалуйста, я вам отдать ее не могу.
– Кто говорит – отдать? Продать! На благо людей! Я ведь официальный представитель музея, имею право заплатить. Она без дела у вас лежит годами, ведь правда?
– Это так. Но все-таки память.
– Только для вас. А будет – для всех. Рублей пятьдесят я вполне могу!
– Не знаю... – стеснялась Синицына.
– Даже сто. Сто рублей не такие уж плохие деньги!
Тут Синицына вспомнила про свое положение и сказала:
– Я вообще-то не бедствую...
– Понятно, сыновья помогают. Замечательные люди, замечательные! А знаете что? Давайте обменяемся? – Корытников достал из портфеля кассету. – Этот фильм не видели?
– Нет. – Синицына посмотрела на коробку. – Ой, а актера этого я знаю! Он мне нравится. Такой, это самое... Как оно называется... Секс-символ!
Если бы Корытников впервые был в современной деревне, он бы удивился. Но он много уже поездил, много видел и слышал – и не удивлялся ничему.
– Именно, Зоя Павловна! Весьма эротичный мужчина! Ну? Меняемся?
Зоя Павловна махнула рукой и рассмеялась:
– Меняемся!
– Отлично! – Корытников вручил Синицыной кассету, сунул в портфель рюмку и вдруг стал очень серьезным.
– Зоя Павловна! А теперь – важный разговор!
– Слушаю, – тут же преисполнилась Зоя Павловна.
– Понимаете, музею ведь государство денег не выделяет. Я на собственные средства все делаю. И если узнают, могут даже наказать. Выговор объявят.
– Вот люди! Человек доброе дело делает, а ему выговор! – огорчилась Зоя Павловна.
– О том и речь! – с обидой борца за правду сказал Корытников. – Поэтому просьба: никому не говорить.
– Никому не скажу. Зачем подводить такого хорошего человека?!
– Да какой я хороший! – самоуничижительно ответил Корытников. – Просто, извините, энтузиаст своего дела...
Любезнейшим образом распрощавшись с Синицыной, Корытников вышел. На ходу листая тетрадь, он рассуждал:
– Так, к кому теперь... Теперь, пожалуй, к Кублаковой...
6
И Корытников поехал к Кублаковой.
Любовь Юрьевна колола дрова, высоко, по-мужски, замахиваясь.
– Бог в помощь, Любовь Юрьевна! – пожелал Корытников, входя во двор. Он сменил очки: теперь были стильные, в легкой позолоченной оправе, томно и таинственно затененные; вид их был призван расположить к доверию сердце одинокой женщины. – Не помочь? – спросил он.
Люба не ответила, а закричала в сторону дома:
– Наталья! Не стыдно тебе? Мать вкалывает, а ты, дура здоровая, лежишь!
– Во-первых, не дура. А во-вторых, ты про дрова не говорила ничего.
– А тебе хоть говори, хоть не говори...
Корытников увидел, что на крыльце дома расположились две девушки. Одна, которая отвечала, была, видимо, дочь хозяйки. А вторая, небесной красоты, неизвестно кто.
Корытников даже на минуту забыл о деле, чего с ним практически никогда не случалось.
– Вы чего хотели-то? – спросила Люба.
– Я? Ах, да.... Понимаете... Суть в следующем...
И деликатно взяв Любовь Юрьевну под локоть, Корытников повел ее к дому, на ходу представившись и объяснив суть.
– Вообще-то был уже от вас представитель, от музея. Года три назад, – сказала Люба.
– Кто? Не Васильев?
– Я не помню. Тоже иконами интересовался.
– Продали ему что-нибудь? – встревожился Корытников.
– Еще чего! Валентин его и на порог не пустил.
Корытников одобрил:
– И правильно! Самозванец он, а не представитель музея!
– Правда? А вид приличный, как вот у вас... Нет, не продали ничего. Но тогда другая ситуация была. И денежки водились, и все-таки муж... Иконы есть старые и книга какая-то. Только продавать все-таки... Нехорошо как-то...
– А я и не прошу продавать. Я только – посмотреть.
– Это можно.
Они прошли в дом, и Люба первым делом показала книгу. Это была старообрядческая Библия, тут же опознал ее Корытников, печатная, но с рукописными пометками.
Он листал ее и сокрушался:
– Плохо! Плохо!
– Что плохо-то?
– Как что? Лежит она, никто не читает и даже не видит. А в музее она будет людей радовать!
Люба эти слова расценила вполне практично:
– Все-таки купить хотите?
Корытников достал из портфеля квитанцию:
– Все официально, как видите. Я уполномочен предложить пятьсот рублей.
– Что?! Полторы тысячи, не меньше!
– Любовь Юрьевна, вы меня с кем-то путаете! – вскричал Корытников. – Я не оптовый покупатель! Я научный сотрудник! Восемьсот максимум!
– Тысяча. Или разговора не будет! – Люба взялась за книгу.
Корытников схватил ее и прижал к сердцу:
– Хорошо, согласен!
Он отсчитал деньги и попросил:
– Вот тут распишитесь, пожалуйста. Мне для отчета.
Люба расписалась, а Корытников стоял над нею, говоря:
– И вот что, Любовь Юрьевна. Я-то вам даю деньги официально, но вы их берете как бы неофициально. Потому что если официально, то налог на предметы истории – семьдесят процентов.
– Правда? То есть мне триста рублей останется?
– Именно! Поэтому огромная просьба – никому об этом не говорите. Люди разные бывают, кто-то возьмет и доложит налоговому инспектору.
– Это у нас могут.
– А иконки можно посмотреть? Только посмотреть? – заглядывал Корытников в зал.
– Да пожалуйста...
Корытников устремился к иконам. Одна из них его явно заинтересовала. Осмотрев ее внимательно, он вдруг ужаснулся:
– А это что?! Любовь Юрьевна, вы человек верующий?
– Ну да вообще-то...
– Зачем же вы это в доме держите? Грех!
Люба обиделась:
– Скажете тоже: иконы – грех!
– Это подделка, да еще и богохульство! Буквы видите? ИНЦИ. Знаете, что значит? Иисус Назарянин Царь Иудейский. Это же богохульственное сокращение! – вдохновенно врал Корытников.
Люба не понимала, и он пояснил доступным примером:
– Ну, это как под портретом президента, извините за сравнение, написать не президент Российской Федерации, а – Пэ Рэ Эф! Понимаете? Вот что, давайте-ка я возьму ее от греха подальше!
– И куда денете?
– А у нас экспозиция такая есть, специальная, подделки выставляются.
Люба и тут проявила практичность:
– Ага. Значит, она чего-то стоит все-таки?
– Любовь Юрьевна, что она стоит?
– Да уж не меньше тысячи. Все-таки не бумага, дерево!
– Ну, вы махнули! Триста!
– Сколько?!
...Через некоторое время они вышли из дома: Корытников весьма довольный, да и Люба не расстроенная.
Проходя мимо Наташи и Нины, Корытников склонил голову:
– До свидания.
– Вообще-то мы не здоровались, – заметила Наташа.
– Тогда здравствуйте – и до свидания! – элегантно сказал Корытников.
И торопливо ушел.
7
Он торопливо ушел, а Наташа сказала Нине:
– Ну он и пялился на тебя!
– Пусть, – равнодушно сказала Нина.
– А ты дождешься, уедет Кравцов – и все.
– Я не собираюсь навязываться.
– А кто об этом говорит? – удивилась Наташа. – Я тоже Андрею не навязываюсь. Я не дура, я понимаю, ему надо успокоиться. Все-таки он Ольгу любил. Ну, то есть влюбился. Он же сам еще не понимает, что это было так... Временно. Они бы все равно через месяц разошлись. Я не навязываюсь, но ему же надо с кем-то про Ольгу поговорить? А я его встретила, будто не нарочно, ну, сначала сказала, вроде того, ты не беспокойся, я на тебя уже не обижаюсь, я все забыла, думаю только про школу, а на тебя, извини, наплевать. И начала про Ольгу – тоже будто не нарочно. Ну, и он начал. Говорил, говорил... Теперь ему уже это надо. Он говорит, а я слушаю. Ну, и он ко мне привыкает понемножку. И так привыкнет, что без меня не сможет.
– Умная ты, я смотрю, – улыбнулась Нина.
– А читать надо уметь! – посоветовала Наташа подруге, показывая книгу. – Тут хорошо написано. Сейчас вспомню... – Она подняла голову, глядя в небо, и повторила наизусть: – «Мужчина, едва встретив женщину, тут же чувствует комплекс вины!»
– Тут же? Даже если ничего еще не сделал?
– Так потому и чувствует, что ничего не сделал!
И девушки легли на прогретое солнцем крыльцо и стали смотреть в синее небо.
8
Синее небо плыло над Анисовкой – или Анисовка медленно плыла под синим небом, ибо только невнимательному взгляду кажется, что земля и небо неподвижны.
Хали-Гали грелся на солнышке у дома, когда подъехал Корытников и одним взглядом оценил старика. Если с Синицыной он был душевен, а с Любой любезен, то со стариком, пожалуй, надо себя вести начальственно-покровительственно. Старикам это нравится. Они хорошо помнят времена, когда начальство было постоянным злом и ущемлением жизни человека, они помнят и свою благодарность начальству, когда оно вдруг переставало приказывать, наказывать и кричать, а заговаривало по-человечески, снисходя до них, грешных. В соответствии с этим Корытников надел прямоугольные очки строгого директорского вида.
– Здравствуй, дедушка! – бодро сказал он. – Как жизнь молодая?
– Ничего! – откликнулся Хали-Гали.
Корытников обработал его в считаные минуты. Поговорил о яровых и озимых, вспомнил прошлую коллективную жизнь, посетовал, что у молодых память короткая...
И вот уже Хали-Гали вынес из дома небольшой ящик и начал доставать оттуда книги, поясняя:
– Это у нас в войну учительница жила. Одинокая. Страшно культурная была женщина. Умерла. Книжки остались, посуда... Книжки я смотрел, а посуда вся мелкая, я из мелкой не ем. Щей не нальешь, а картошку если растолочь, через края тоже валится... Прямо она плоская какая-то, эта посуда.
Корытников, рассеянно слушая, складывал книги на крыльце, они его не заинтересовали. Но вдруг в очередную вцепился, раскрыл и ахнул:
– Мама ты моя!..
Отложил книгу, достал тарелки. И опять ахнул. Вот тарелка с надписью «Вся власть Советам!», на ней человек с красным флагом. Вот вторая, тоже с надписью: «Долой неграмотность!» Рисунок: женщина с большой тетрадью под мышкой. Корытников посмотрел на обороты тарелок, лихорадочно еще поискал в ящике, но там больше ничего не было. Однако и то, что нашлось, на него сильно подействовало. Он хватал то книгу, то тарелки и все повторял со слезами на глазах:
– Мама ты моя... Мама... – и вдруг само вырвалось: – Это же мама моя, дедушка!
– Где? – заглянул в тарелку Хали-Гали.
– Я полжизни это искал! Думал, ничего от нее не осталось! И вот... Спасибо тебе, что сохранил... Мама... Спасибо за твой последний привет!
Хали-Гали не мог уразуметь:
– А когда же ты родился? И где? Она почти сразу после войны умерла, у нее детей не было.
Корытников огляделся и зашептал:
– Я тебе скажу, но учти – никому! Я внебрачный ребенок, понимаешь? Она скрывала, что я у нее родился. Ты молчи, дед, про это, очень тебя прошу.
– Я-то промолчу... Но опять же, как-то ты не выглядишь... – искоса глянул старик на Корытникова, смущаясь своих сомнений.
– А ты знаешь, что такое пластическая операция? – закричал Корытников, утирая слезы. – Полностью меняется внешность! На самом деле мне под шестьдесят! Серьезно говорю! – Он поцеловал тарелки. – Дед, ты мне позволишь взять это? Только две тарелочки и книжку? На память?
– Да бери. Тарелки, я же говорю, мелкие. А книжку эту я читать не сумел, она стихами, а меня от стихов как-то скучит.
– Спасибо, дед! Спасибо! – Корытников вытер глаза и достал из портфеля отрывной календарь. – Вот – скромный подарок. Спасибо!
И пошел к машине. Хали-Гали, посмотрев на календарь, крикнул ему вслед:
– Да он же за прошлый год!
– А ты на дни недели не смотри, смотри на числа! – посоветовал Корытников. – И все будет правильно! Будь здоров!
9
– Будь здоров! – пел Корытников в машине на мотив гимна из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». – Будь здоров! Будь здоров! Будь ты здоров, будь всегда здоров! – И достав огромный, допотопный мобильный телефон, нажимал на кнопки. Услышал ответ, закричал:
– Васильев? Здравствуй, хороший мой! Тебя тарелочки Щекочихиной интересуют? Две штуки. В идеальном состоянии! А Хлебникова второй том из питерского пятитомника? Я помню, что тираж две тысячи! Но с автографом их не две тысячи, согласись! С его автографом! Клянусь!.. Где? Да городок один в соседней области. Я о тебе как раз и думаю, родной мой! Я же знаю, что тебе нужно! Так что – готовь деньги. Много не возьму, а мало дать – сам постесняешься! Будь здоров!
После трудов праведных Корытников подъехал к реке, искупался, расстелил на траве походную скатерть, стал закусывать тем, что у него было. А неподалеку сидел с удочкой Ленька, сын Льва Ильича Шарова.
Корытников залез рукой в портфель, достал оттуда водный пистолет и позвал:
– Эй, пацаневич! Иди сюда!
– Чего?
– Иди, что покажу! Не бойся, пацанидзе!
– А я и не боюсь.
Ленька подошел, Корытников попрыскал из пистолета тонкой струей:
– Нравится?
– Ну.
– У меня еще много чего есть! – похвастался Корытников. – Могу подарить. А скажи, пацаненко, у вас в доме старинные вещи есть?
– Нету. У нас все новое.
– Прямо все?
– Все. И дом новый.
– Неужели? А кто же твой отец?
– Он тут самый главный.
– Тогда ясно. Жаль, что нет ничего старого. Смотри, какой пистоль замечательный!
– Очень надо! – сказал Ленька. – У меня настоящий есть.
– Врать-то!
– Есть, говорю.
– Отцовский?
– Собственный. Ну, то есть нашел.
– Ага, представляю. Ладно, пацанятина, иди лови рыбку.
Ленька не пошел ловить рыбку. Он убежал и через пять минут примчался с чем-то, завернутым в тряпку. Развернул, достал оттуда пистолет:
– Видали?
– Ну-ка, – протянул руку Корытников.
– Нет уж, нет уж! – закричал Ленька, отскакивая.
– Да я только посмотреть. Хорошая подделка, прямо как настоящий.
– Он настоящий и есть! Нате, только осторожно!
Специальность Корытникова была другой, но он сумел понять, что это действительно настоящий пистолет. Он даже понял систему: ПМ, пистолет Макарова. Вытянув свою руку с пистолетом, он полюбовался на нее. Всякий мужчина, который держит оружие, чувствует себя мужчиной.
– Меняемся? – спросил Корытников.
– Еще чего! Отдайте!
– Постой. Все равно тебе он ни к чему. Малолетним ношение оружия запрещено. А ты вот чего, например, хочешь?
– У меня все есть. Отец велосипед купил недавно, восемнадцать скоростей!
– Ну и что? Ну, поехал ты на нем в город, так? А купить ничего не можешь. Денег-то нет у тебя.
– Есть! Четыреста рублей! – ошеломил Ленька Корытникова.
То есть предполагал ошеломить, потому что все сверстники, кому он по секрету говорил о своих накоплениях, умолкали и сопели от зависти. Но Корытников не умолк и не засопел, он лишь усмехнулся.
– Ха, тоже деньги. А вот если добавить пятьсот и сто – будет тысяча. Вот это – деньги! Соглашайся, пацанян!
И Корытников показал две красивые бумажки.
Ленька представил, что будет с друзьями, и не устоял.
Взяв деньги, он смотал удочки, сел на свой восемнадцатискоростной велосипед и умчался: наверно, прятать богатство.
А Корытников лег на траву, раскинул руки и сказал в небо:
– За что же мне так везет? Наверно, за то, что человек я хороший!
10
– Человек он хороший! – сказала Кравцову Синицына, к которой он заглянул и задал мимоходом вопрос о приезжем незнакомце. – Вежливый такой.
– А чего ему надо?
– Ему-то? – Синицына помнила уговор с Корытниковым. – Да так... Стариной интересуется.
– Чем именно?
– Не знаю. У меня ничего не спрашивал. Вышивка, что ли, ему для музея нужна. А у меня нету. Ты бы его самого спросил.
– Спрошу, конечно.
И Кравцов ушел, размышляя, как ему поступить. Ясное дело, это скупщик ценной старины, которая еще кое-где сохранилась по селам. В том числе редкие иконы. В городе он с такими коллекционерами сталкивался и знает, насколько трудно их ухватить за живое. Как правило, у них документы в порядке. Если что купил – так люди добровольно продали. В порядке неформальном, конечно, но закон этот порядок строго не обозначил. К примеру, попросил ты кружку молока у хозяйки, дал ей от щедрости душевной десять рублей. И что – судить ее за эту кружку и за отсутствие в ее хлеву кассового аппарата, чтобы чеки выбивал? Или тебя судить за твою доброту?
Нет, тут дело тонкое. Может, он и не жулик вовсе, а добросовестный работник музея? А если жулик, надо наверняка действовать, брать с поличным – и то по факту явного махинаторства. По следам надо пока ходить, по следам.
11
И Кравцов пошел по следам. И следы привели в дом Кублаковой.
Люба встретила его агрессивно:
– Ничего я ему не продала! С какой стати? Я что, последнюю редьку без соли доедаю?
Кравцов решил слегка слукавить:
– Вы поймите, Любовь Юрьевна! Это дело ваше, конечно. Но у меня подозрения, что он предлагает цены на порядок ниже.
Люба насторожилась:
– Как это – на порядок?
– А так. Вещь стоит десять тысяч, а он предлагает тысячу.
– Вы думаете? Да нет, не похож он на спекулянта. Сотрудник музея все-таки. И расписку взял.
– С вас взял? А вам ничего не дал?
– А мне-то зачем?
– Значит, все-таки что-то продали, – сказал Кравцов с мягкой укоризной.
Люба смутилась.
– Да так, пустяки... Ну, книгу ненужную, старую. А икону – так он меня даже выручил. Она поддельная была. То есть неправильная.
– Это почему?
– Там буквы нехорошие были.
– Какие?
– Ой, я даже не помню... Ин... чего-то инц, что ли...
– ИНЦИ? – спросил Кравцов, который, надо отдать ему должное, знал больше, чем ему полагалось по службе, в том числе оперативной.
