Текст книги "Дорога моей земли"

Автор книги: Алексей Недогонов

Алексей Недогонов
Дорога моей земли

Летописец эпохи, певец современности

Стихотворение «Долг»[1]1
  Оно печаталось еще и под названием «Биография», только я затрудняюсь сказать, сам ли Недогонов дал ему и это – второе, но тоже очень верное – наименование.


[Закрыть] Алексей Недогонов начинает так:

 
Я не помню детской колыбели.
Кажется:
я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
 

Это сказано «не для красного словца». Так ведь оно и было. Сын рудничного кузнеца, с пятнадцати лет сам себе зарабатывавший кусок хлеба, Недогонов полностью использовал ту возможность, которой не имели его родители, – возможность учиться. После горнопромышленного училища он окончил рабфак, поступил в Литературный институт и стал, подобно многим другим советским писателям, «интеллигентом в первом поколении». А потом, как поется в известной песне, «за рабочее дело он ушел воевать»…

Таким образом, вся короткая – менее, чем тридцать четыре года, – жизнь Недогонова и весь его короткий – около шестнадцати лет – творческий путь – это выполнение долга перед современниками, это биография его поколения, это дорога его Советской родины.

Прослеживая от стихотворения к стихотворению, как развивался талант Недогонова, замечаешь, что его лирический герой всегда чувствует кровную связь и с теми, кто в октябре 1917 года завоевывал власть, и с теми, кто продолжает их дело.

В 1939 году поэт писал:

 
Нам суждено бродить по свету
до той поры, покуда нас
к артиллерийскому лафету
не подведут в тревожный час…
(……………………)
И если мать слезу уронит —
ты поцелуй ее
и – в путь.
Иди, как все.
 

(«Судьба»)

Так понимал он свой сыновний долг. Он хотел «идти, как все», потому что в спаянности со своим народом, в готовности разделять с народом и радости и его горести видел историческую неизбежность победы нашего правого дела:

 
…Мы солнце куем,
и не ведаем мы,
когда нашу землю
поранит фугас,
но знаем —
тогда уж возникнут холмы
на том континенте,
что выстрелит в нас.
 

(«Дорога моей земли»)

…Мне много приходилось писать об Алексее Недогонове. Много написано о нем и другими, кто, как и я, знал его, дружил с ним. Поэтому я не ставлю сейчас, в этом кратком предисловии, задачи – всеохватно характеризовать его творчество. Хочу лишь, не боясь повторить себя, вновь и вновь подчеркнуть, что он неизменно, даже в самом начале своего литературного пути, даже в стихах еще «несмелых», правильно определял, «в каком идти, в каком сражаться стане».

Вспомним стихотворение «Завещание», написанное в декабре 1935 года. Несколько сумбурное в начальной своей части, это раннее стихотворение весьма примечательно своей второй частью, где Недогонов говорит о времени и о себе. Он ясно отдает себе отчет в том, что как поэт сделал еще очень и очень мало («Песни я оставляю… Может, песни забудутся»). Ни тени самоуверенности нет у него («Я не вещий Боян», – говорит он), но прочная вера в то, что свой поэтический поиск ведет он на правильном направлении, высказана им со всей определенностью. Он видит свое назначение в том, чтобы быть летописцем эпохи, певцом современности. Он гордится своим поколением, принявшим от отцов эстафету революционной борьбы:

 
Бьют копыта времен!
И путями сердцебиенья,
Площадями Восстаний
проходит Мое Поколенье,
потрясая богов
тишиною и бурей земною.
 

«Мое Поколенье» – это для Недогонова поколенье созидателей нового мира, его защитников, и каждый такой человек для него – «Мой Человек», иными словами говоря, соратник по идее и борьбе, а потому и основной герой его стихов, ибо —

 
из одного металла льют
медаль за бой, медаль за труд…
 

(«Флаг над сельсоветом»)

Запечатлеть время, показать «вес» «Моего Человека» – в этом видел Недогонов свою «сверхзадачу», когда утверждал:

 
…следы Моего Человека
будут ясно видны
под звездой двадцать пятого века.
 

Повторяю, здесь нет самоуверенности, здесь вера в «Моего Человека» и вера в то, как надо работать поэту, о ком надо писать, чтобы донести до потомков правдивый рассказ о нашем трудном, но славном и героическом времени…

В заключение – самые главные сведения из биографии поэта и несколько слов о составе этого сборника.

Алексей Иванович Недогонов родился в г. Шахты Ростовской области 19 октября (1 ноября) 1914 года, трагически погиб в результате несчастного случая 13 марта 1948 года. Он опубликовал первые свои стихи В 1932 году. Во время боев с белофиннами (1939–1940 г.г.) будучи рядовым 241-го стрелкового полка, при штурме Выборга получил тяжелое ранение. В годы Великой Отечественной войны находился в Действующей армии. Там, на фронте, в 1942 году его приняли в ряды Коммунистической партии. Ушел в запас из Вооруженных Сил в 1946 году в звании гвардии капитана. За боевые заслуги был награжден орденом Отечественной войны II степени, орденом Красной Звезды и несколькими медалями. За первую часть своей поэмы «Флаг над сельсоветом» в 1948 году удостоен (посмертно) Государственной премии СССР. Эта часть поэмы при жизни Недогонова вышла отдельными изданиями в серии «Библиотека „Огонек“» и в Костромском областном издательстве. Сборник стихов «Простые люди» и другие сборники поэта – а их было шестнадцать – вышли уже после его смерти.

В настоящее издание, озаглавленное «Дорога моей земли» (по одноименному стихотворению), включено сто двадцать одно произведение. Здесь нет «Флага над сельсоветом». Это обусловлено тем, что поэма широко доступна читателям, так как неоднократно издавалась. Обусловлено это и тем, что издательство и составитель стремились шире представить лирику поэта, в том числе малоизвестные стихи, ранее включавшиеся далеко не во все книги Алексея Недогонова.

Константин Поздняев

Детство

Печальные дети, что знали мы…

Эд. Багрицкий

 
Как хорошо припомнить,
беспечности вопреки,
гремящие каменоломни
под Грушевском,
у реки —
встающие травы,
датой
которых прошел в обход
огромный во всем —
Двадцатый,
нигде не бывалый год.
 
 
Казалось,
краюхой хлеба,
булыжиной с мостовой,
кусок золотого неба
качался над головой
и падал грозой на город.
И снова, разя смолой,
дымились дома,
и голод
вставал за летящей мглой.
 
 
А я в этом глупом детстве,
часто после жары,
с низкой грозой предместий
катал голубые шары.
И тучи гремели
в тяжелых ветрах,
О время больших трофеев
и материнских слез,
ты в память вошло
плотнее,
чем в стену идущий гвоздь!
Ты рушило виадуки
в губительный водоем,
оставив рубцы разлуки
на легком сердце моем.
Я славлю тебя,
ты старшим
дорогу даешь, идя
под мелким и звонким маршем
летящего вкось дождя.
 
 
Ну что же —
покамест сыро,
и в гнезда несут скворцы
витую соломинку мира,
упавшую на торцы,
и облако ходит в гимне
полуночных звезд ясней, —
усни, мое детство, ты мне
напомнишь себя во сне.
 

1934 г.

«Близок бой…»

 
Близок бой.
И вот сквозь дым багровый,
дым долин,
летящий до морей,
я встаю.
Клянусь последним словом
в преданности Родине своей.
 
 
Ты поверь,
не ради легкой славы
я давно скрепил с тобой родство.
Эти песни счастья,
эти клятвы
в мир идут от сердца моего.
 
 
Ты прими их и не дай померкнуть…
Слава, слава, как ты далека!..
Хутор.
Степь.
Бездомный кружит беркут.
Длинные проходят облака.
Никнут у покинутого шляха
желтые худые ковыли,
да летит диковинная птаха
на четыре взмаха от земли.
 

Октябрь, 1934 г.

Моя родословная

 
Черная судьба моих отцов
прямо начинается от бога.
По путям разбуженных ветров
ты ушла, слепа и босонога,
от любви,
от жизни,
от людей
в тяжкие потемки – без возврата —
праведным носителем идей
рыжего Никиты Пустосвята.
Это все – трагедия твоя.
И, живя, за склонами Урала,
ты слагала песни про края,
где твоя весна не умирала.
Кто она? Кому она сродни?
 
 
…Воды протекли.
Встают в тумане
желтые сивушные огни.
Песни о Степане-атамане.
Заговоры.
Лобные места.
Царские парады.
Эшафоты.
Золото священного креста
и орлов недвижные полеты.
Так туман сгущается,
и в нем,
растеряв пути свои косые,
подвигами,
войнами,
огнем
бредит деревянная Россия.
Но в ответ из вытравленной мглы
только вой полуночного волка…
– Где твои двуглавые орлы?
– Где твоя тупая треуголка?
 
 
…Осень.
(И ленинская рука —
над башней броневика!)
Снова воды утекли в моря;
и передо мною, увядая,
встала родословная моя —
стреляная,
битая,
худая,
бородой поросшая,
в дыму,
вышла на дорогу – на прямую…
 
 
Что от родословной я приму?
Что для светлой радости приму я?
Я приму лишь только цвет кровú,
только силу, только звезды мира.
– Ты меня на битву позови, —
это будет именно для мира.
Я возьму товарищей,
свинца,
хлеба фунт
и песенку поэта.
У моих товарищей сердца —
из железа,
радости и света.
Мы возьмем свое наверняка!
Мы пройдем
с большим огнем заряда
по путям последнего парада!
 
 
Дайте башню для броневика!
Возникайте, бури,
если надо!
 

1934 г.

Выход весны

 
Святое зачатье цветенья:
тюльпанника первый виток.
На цыпочках встали растенья
и смотрят глазком на восток.
 
 
И нюхают воздух лиловый,
подкрашенный хвоей еловой,
настоянный на можжевеле,
на прели сентябрьской листвы,
вплывающий свистом травы
в соломку пастушьей свирели.
 
 
О первый студеный туман —
распахнутый утренник мира!
(Седых облаков караван —
гигантская бурка Памира.)
 
 
Весна!
Перезвон топора,
рабочая песня в селеньях,
гудят на полях трактора,
и зерна готовятся в звеньях.
 
 
На доброй планетке зерна
апрельское солнце играет.
И небо с землей, и весна,
и люди в душе повторяют:
– Нам времени мало дано
(то мира жестокая мера)!
Да будет столетье одно
и ныне и присно равно
делению
секундомера!
 

1935 г.

Дыхание

 
Пока весну томит истома
летучих звезд,
текучих вод,
пока в прямой громоотвод
летит косая искра грома, —
вставай и на реку иди,
на берегу поставь треножник
и наблюдай весну, художник.
 
 
Пускай прошелестят дожди,
пускай гроза по-над землею
пройдет и громом оглушит
закат, что наскоро пришит
к сырому небу, чтобы мглою
покрыться через полчаса,
чтоб видеть свет правобережный,
чтоб новый мир —
промытый, свежий —
в твоем сознанье начался.
 
 
Тогда – писать, но без корысти,
сушь равнодушья заменив
единоборством грозных нив,
полетом сердца,
взора,
кисти!
 

1935 г.

«Там, в саду, за тигровою…»

 
Там, в саду, за тигровою
изгородью, с жаждою,
яблонька, заигрывая,
бьет поклоны каждому.
 
 
То, как бы обвенчанная,
в круг к подругам просится,
то ревнивой женщиною
в руки ветру бросится,
 
 
то – в движенье медленная —
тополю поклонится…
Ой, у ветра ветреная
все-таки поклонница!
 
 
…Так в ушко иголочное
входит осторожная
грусть моя проселочная —
ниточка дорожная.
 
 
– Ну, откликнись! Где же ты?
Расскажи мне – что же ты?
Как тобой перéжиты дни,
что порознь прожиты?
 
 
Ах, зачем ты, пáлевая
даль, меня вымучивая,
грусть мою вымаливая,
наизусть заучивая,
 
 
не ответишь запросто,
как она б ответила,
и не встретишь запросто,
как она бы встретила?
 

1935 г.

Моя эпитафия

 
В тыщу девятьсот шестидесятый,
может быть, в семидесятый год
до окна
походкой вороватой
гибель костяная подойдет.
Пальцами сухими постучится
в тусклое стекло повечеру.
 
 
Опущу прохладные ресницы.
И, словá не досказав, умру.
 
 
Ты, товарищ мой, перед врагами,
для другого моего пути,
насмерть,
трехдюймовыми гвоздями
струганые доски сколоти,
чтобы мог я чувствовать свободно
свой последний,
неземной, полет,
чтобы слышал я,
как всенародно
слово Селивановский[2]2
  Селивановский А. П. (1900–1937) – советский критик. – Ред.


[Закрыть] возьмет.
 
 
Может, он оставит для былого
свой короткий,
свой глубокий труд?..
Впрочем,
для вступительного слова
критика хорошего дадут.
Он меня прославит не слезами.
 
 
И потом,
качаясь на весу,
я свою измученную память
за собой навеки унесу.
 
 
Но пока меня никто не знает.
И – проспектом —
красные стрелки
боевую песню запевают
несуразной мысли вопреки.
 
 
И проходят стройные отряды.
По весне.
По травам.
По утрам.
По торцам.
По звездам Ленинграда.
По сухим московским площадям.
 
 
Память! Память!
Только с песней этой
временным поклонникам души
уходить из жизни —
не советуй.
Умереть на время – разреши,
чтоб они не плыли в край видений,
чтоб они не повернули вспять.
 
 
Мы должны учиться у растений,
погибая,
снова расцветать!
 

1935 г.

Завещание

 
Я не вещий Боян.
Но железо встающего слова
мне напомнило кровь
и обиженный голос былого.
Я не вещий Боян.
Но скажу, что ни поздно, ни рано —
начинает история славу
от стен Орлеана.
И ведет ее вглубь.
И над миром встают исполины!
Бьют копыта времен
по камням,
по степям Украины.
И на мертвых степях
высыхают столетние травы.
– Где твои кобзари?
И петровское небо Полтавы?
 
 
Бьют копыта времен!
И путями сердцебиенья,
Площадями Восстаний
проходит Мое Поколенье,
потрясая богов
тишиною и бурей земною.
Пепел трех поколений
летит и звенит надо мною,
над водою морей,
над людьми,
над сырыми полями.
Пепел трех поколений
летит мировыми путями.
 
 
Современье мое!
Я с тобою в дороге военной.
Но когда я умру —
положи меня в гроб.
Постепенно
охвати ты меня
голубыми огнями кремаций,
чтоб я мог умирать
и опять над собой подыматься.
 
 
Впрочем, нет!
Лучше ты положи меня в землю,
под травы:
так тебя я прошу.
Это – все для потомков, для славы.
Песни я оставляю
(пролетят ли они по эпохам?).
Только я порасту
чернобылом и чертополохом.
 
 
Может, песни забудутся.
Но следы Моего Человека
будут ясно видны
под звездой двадцать пятого века.
 
 
Это будет в стране
не забытого мною потомка.
…Он найдет мой скелет.
Поразмыслит.
И скажет негромко
после опытов длинных,
познавши строенье скелета,
что широкую кость
только можно найти у поэта.
И прибавит,
взглянувши на череп
холодного цвета,
что глаза мои были
глазами большого поэта.
 
 
Ну, так что ж еще надо мне?
 
 
В середине двадцатого века
бьют копыта времен
над судьбой Моего Человека!
 

Декабрь 1935 г.

Поезд

 
Теперь не мечтай о снеге,
о санках, о январе:
уж розовые побеги
качаются на заре.
 
 
На солнце они не выгорят,
под ветром они ясны.
За пригород, на Звенигород
летят облака весны.
 
 
А следом за ними
рано
на дальние города
скользят – по путям тумана —
курьерские поезда.
 
 
Из тамбура – дым. Махорка
и человек – на нем
военная гимнастерка,
затянутая ремнем.
 
 
…Ни голоса. Ни тумана…
Сквозь версты и маету
у тихого клена, Анна,
он видит свою мечту.
 
 
Вертящиеся просторы.
Мост радужный и река.
Колесные разговоры.
Откосы и облака.
 
 
(… … … … … … … … … … … …)
 
 
Теперь не мечтай о снеге —
апрелю воздай хвалу.
На озере, на Онеге,
шумят паруса во мглу.
 

Апрель 1936 г.

Весна

 
Да, весна! Ее встречают воды,
взрывы почек, пение дроздов,
на рассвете, в тишине природы,
пригородный говор поездов.
 
 
Да, весна! Качаются черешни.
Пионеры ставят поутру
на высоких тополях скворешни —
и скворцы летят с Алам-Зуру.
 
 
Посмотри на голую осину:
здесь, колеблем теплым ветерком,
серый долгоносик древесину
пилит беспокойным хоботком.
 
 
Вот оно, извечное начало
жизни нашей, счастья и любви.
Если этой молодости мало,
если сердце вечность увидало,
выпей всю природу – и живи!
 
 
Слушай отзвук песни величальной,
звон моих лирических стихов,
где-то замирающий и дальний
пригородный говор поездов.
 

1936 г.

«Мы можем долго жить в разлуке…»

 
Мы можем долго жить в разлуке,
не тосковать и не грустить…
 
 
Туда,
где омутов излуки,
на Дон, ты едешь погостить.
 
 
Пусть мимолетным будет лето
и пусть мучительней тоска,
ты говори: – Я рядом где-то. —
А я поверю – ты близка.
 

1937 г.

«До рассвета ночь еще в запасе…»

 
До рассвета ночь еще в запасе.
Сети и надсады собери.
На сыром, задраенном баркасе
выплывай рыбалить до зари,
 
 
чтоб в корзинах, убранных катраном,
вдруг взметнулась щука над сазаном,
чтоб могли увидеть рыбаки,
как раздуют жабры чебаки.
 
 
Будут пахнуть сумерки у плеса
овсюком – травою полевой.
Прогрохочут по мосту колеса,
словно вешний гром над головой, —
будто кто-то по небу подводу
вдруг промчит…
 
 
Глазами рыбака
ты увидишь, как идут под воду
камыши, лини и облака.
 

1937 г.

Охота

 
Как славно осенней порой
за спину закинуть двустволку
и в гости пожаловать к волку —
свинцовой развлечься игрой.
 
 
С разгону вскочить на коня,
и, голову чуть наклоня,
пришпорить (огонь домочадцев
оставить во мраке)
и мчаться,
сквозь ночь пробивая коня.
 
 
Кружиться под гомон подков
и выискать несколько жадных,
багровых,
косых,
беспощадных,
бегущих в траве огоньков.
 
 
– Угу-у-у! —
И, рванув повода,
дать выстрел,
лететь за добычей:
сейчас же (небесный обычай!)
на выстрел ответит звезда.
 
 
Она, как ракета прямая,
блеснет,
образует прорыв,
полынную ночь озарив
и надвое сумрак ломая!
 
 
…О первый студеный туман,
плывущий над травами зá Дон,
туда, где в багульниках спрятан
старинный азовский лиман!
 
 
Как славно, спустив, повода,
в седле своем плавно качаться,
и мчаться,
и мчаться,
и мчаться
неведомо-знамо куда.
 
 
Лететь по родимой земле
ковыльной
донской стороною…
И вдруг под высокой луною
заметить станицу во мгле.
 

Дон, 1937 г.

Холм

 
Мороз, туман речной сгущая,
гудит в просторе ледяном,
криницы в стекла превращая,
над Доном ходит ходуном.
 
 
И, вдосталь вымученный за ночь,
на белом поле под луной,
как спящий витязь, Дон Иваныч
лежит в кольчуге ледяной.
 
 
Окинет степь усталым оком —
увидит холм, его излом, —
смекнет, что холм в снегу высоком —
на берег брошенный шелом.
 
 
Поверит: в паводок, весною,
в ночи казарками трубя,
он снова жадною волною
его наденет на себя.
 

1938 г.

«Вечерний мир подернут мглою…»

 
Вечерний мир подернут мглою.
И впереди и позади —
и предо мною и за мною
лежат овальные дожди.
 
 
В них – трепетное отраженье
деревьев, звезд и облаков:
сомнительное униженье
перед землей спокон веков.
 
 
И я топчу их сапогами —
вне расписанья бытия, —
они расходятся кругами,
о жесткой форме вопия…
 
 
Смеясь над выдумкою бренной,
ногой на звезды становясь,
я не нарушу свет вселенной —
с землею ревностную связь.
 
 
В часы, когда озонный воздух
колеблет серебро травы,
нельзя писать стихи о звездах,
не опуская головы.
 

1938 г.

Предчувствие

 
Ой, в долине гуси гоготали,
говорят в народе – не к добру.
Ласточки-касаточки летали,
яворы скрипели на ветру.
 
 
В курене вразвалку спали дети,
а у коновязи фыркал конь.
Ой, в долине рано, на рассвете,
вспыхивал
и потухал огонь.
 
 
В это время ветер бил о стену
и сдувал последнюю звезду…
Сапоги обую, френч надену
и к долине тихо побреду.
 
 
Так и сделал.
 
 
Звезды золотые!
Блеск шелома!
Ржание коня!
Предо мною времена Батыя
встали
и глаза свои косые
прямо обратили на меня.
 
 
Грянули мечи —
и… я проснулся.
Охладивши сонное лицо,
френч надевши,
в сапоги обулся,
молчаливо вышел на крыльцо.
 
 
Ночью шла гроза,
корежа клены,
сны ломая, руша погреба.
 
 
…Мимо пролетают эскадроны,
и ревет военная труба.
 

1938 г.

Перед грозой

 
Готовит облако грозу.
А мы с тобой —
рука к руке —
идем по берегу.
Внизу
скользят байдарки по реке.
Одна,
другая…
Духота
гремучим зноем налита.
 
 
Там, за рекой, аэродром —
зеленый луг во все края.
Чернеет мрак.
Грохочет гром,
полнеба молнией двоя.
 
 
И от разрядки дуговой
запахло свежею травой.
Внезапный ветер на воде
сильнее волны закачал.
И снова – гром,
и кое-где
по листьям дождик застучал…
 
 
Повисла капелька слезой
на дубе.
Жаждою томим,
распахнут мир.
 
 
Перед грозой
мы о Европе говорим…
Вдруг – молния,
и снова гром.
Спокоен,
строг аэродром.
 
 
Все то, что двинется вперед,
аэродром в себе таит.
Здесь, у ангара, самолет
мотором к западу стоит.
 
 
Он ждет сигнала.
Но пока —
в разливе синеватой мглы
спокойно катится река,
и начинают петь щеглы,
и травы блещут бирюзой,
и люди в облака глядят.
 
 
Спокойны мы:
перед грозой
бомбардировщики гудят,
и на крыле несут они
пятиконечные огни.
 

1938 г.

Воспоминание

Матери посвящаю

 
Я помню двадцатые годы:
станица,
за садом – река;
ее беспокойные воды
багровыми были слегка.
 
 
Тогда от Раздор до Ростова
летучие банды Краснова,
как хищные птицы, несли
и страх и погибель земли.
 
 
Но брат мой ушел к партизанам,
а через неделю всего
дороги покрылись туманом —
красновцы поймали его.
 
 
Летучие хищные птицы,
в долине оставшись одни,
на пятой версте от станицы
его расстреляли они…
 
 
И я вспоминаю ночного
осокоря скрип на ветру,
за окнами злого, степного,
летящего снега игру.
 
 
И синюю дымку рассвета,
и брата, что умер в бою…
То было когда-то и где-то,
у детства на самом краю.
 

Июнь, 1939 г.

Двое юношей

 
Голуби мира летят,
летят с веточкою тоски.
 
 
Где-то в долине упал солдат
замертво на пески.
Ночь африканская. Путь прямой.
Дым с четырех сторон.
Сумерки тропиков. Но домой,
нет, не вернется он.
Голуби мира летят, летят
с холодом и теплом.
Пушки германские заговорят
на языке своем.
Руша преграды, мои враги
в лютых ночах идут,
снова солдатские сапоги
рейнские травы мнут.
Голуби мира летят, летят,
веточку в клюв зажав;
кружатся,
кружатся,
кружатся над
крышами всех держав.
 
 
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Слыша его, у больных болот
возмужавший в борьбе
негр поднимается и поет
песенку о себе:
«Пусть в селении Суалы
в яростную грозу
враги заключат меня в кандалы —
я их перегрызу.
Примет кости мои земля —
брат мой возьмет ружье;
за океаном, у стен Кремля,
сердце стучит мое».
 
 
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Оно адресовано миру всему,
и твердость в нем наша вся.
И московский юноша вторит ему,
тихо произнося:
– Милая Родина! Ты в бою
только мне протруби;
если надо тебе,
мою
голову – отруби!
Факелом над землей подними,
долго свети, свети,
чтобы открылись перед людьми
светлые все пути.
 
 
Разве знают мои враги
вечность таких минут,
враги, чьи солдатские сапоги
рейнские травы мнут?
 

1939 г.

Дорога моей земли

 
Холмы и курганы
вблизи и вдали —
мозоли войны
на ладонях земли.
 
 
На всех расстояньях
шумит чернобыл —
от ханской орды
до фашистских могил!
 
 
Разрой чернозем
и взгляни: что ни шаг —
над костью монгольской
тевтонский шишак.
 
 
Французские ружья
с суглинком в стволе
(цейхгауз бесславья,
зарытый в земле)…
 
 
Оружье и череп —
гробница врагов.
 
 
Над нею комбайн
и пшеница веков,
и тридцать железных
бессмертных ветров
над башнями
танков
и крейсеров.
 
 
Земля моя знала
веселие бед,
столетья нашествий,
мильоны побед.
 
 
…Мы солнце куем,
и не ведаем мы,
когда нашу землю
поранит фугас,
но знаем —
тогда уж возникнут
холмы
на том континенте,
что выстрелит в нас.
 
 
Мы,
веря всю жизнь
в справедливость свою,
в любую невзгоду —
под Млечным Путем —
пощады не просим
в открытом бою,
а в гневе
прощенья врагам
не даем!
 

1939 г.