Текст книги "Дорога моей земли"

Автор книги: Алексей Недогонов

Солдатский реквием

 
За тысячи верст от родимого дома
он, пулей пронзенный, на землю упал:
в долине венгерской, у стен Эстергома,
москвич молодой умирал.
 
 
И вдруг над долиной, над телом солдата
тревожно повеяло ветром родным,
как будто столетние клены Арбата
опять зашумели над ним.
 
 
Последним усилием сильного сердца
в снегах, что казались ему горячи,
на локти привстал он, чтоб видеть, как с немцем
сойдутся в штыки москвичи.
 
 
И словно вдали, за вторым отделеньем,
он видел, как двинулась наша земля.
Во взоре героя мелькнули виденьем
московские шпили Кремля.
 
 
За тысячи верст от родимого дома
в степи обелиск под звездою стоит:
под небом венгерским, у стен Эстергома,
московская слава шумит.
 

1945 г.

Бессонница

 
Торжественный финал похода,
отбой бессонниц и дорог.
У каждого —
четыре года
недосыпаний и тревог.
 
 
В своих глазах
в края чужие
несли, как отраженье, мы
огонь сожженных сел России,
пожаров красные дымы.
 
 
Полки бессонниц вместе с нами
вошли в Берлин
сквозь Сталинград.
 
 
Волжане с красными глазами
под Красным знаменем стоят.
 

День Победы, 1945 г.

Откровение

 
У немецких плененных орудий
костромич с рябоватым лицом
новичку похвалялся,
что в Буде
он сидел на смарагдовом чуде
и шагал королевским дворцом.
 
 
И, намек
за упрек принимая,
«опоздавший»
вздохнул тяжело:
– Жаль, что ноне девятое мая,
а не, скажем, второе число…
 

Вена, май 1945 г.

Номер без номера

 
В гостинице на Шенбруннштрассе
портье мне номер отвела.
Она, как интендант в запасе,
нерасточительна была.
 
 
Сказала по-немецки слово,
приподняла по-венски бровь,
вручила медь ключа дверного,
и – будь здоров, Иван Петров.
 
 
По коридору, словно по миру,
блуждал я. В крайность изнемог.
Но к причитавшемуся номеру
причалить все-таки не мог.
 
 
Одиннадцать, потом двенадцать,
 потом четырнадцать идет,
но вот злосчастную «тринадцать»
сам черт с биноклем не найдет.
 
 
Я, прошагавший четверть века,
почуял, так сказать, нутром,
что и у венцев цифра эта
не гармонирует с добром.
 
 
Шут с ним, с несчастьем цифры этой!
Коль счастлив мой победный путь,
то с этой дьявольской приметой
я потягаюсь как-нибудь.
 
 
…Проснулся утром – все в порядке.
Навел по-русски туалет,
проделал комплекс физзарядки —
и сердце в клетке, а не в пятке,
и никаких несчастий нет.
 
 
И ничего дурного в Вене
со мною не произошло…
И я, считая вниз ступени,
оставил венской Мельпомене
разоблаченное число.
 

1945 г.

Башмаки

 
Открыта дорога степная,
к Дунаю подходят полки,
и слышно —
гремит корпусная,
и слышно —
гремят башмаки.
 
 
Солдат Украинского фронта
до нервов подошвы протер —
в походе ему
для ремонта
минуту отводит каптер.
 
 
И дальше:
Добруджа лесная,
идет в наступленье солдат,
гремит по лесам корпусная,
ботинки о камни гремят.
 
 
И входят они во вторую
державу —
вон Шипка видна!
За ними вослед мастерскую
несет в вещмешке старшина.
 
 
– Обужа ведь, братец, твоя-то
избилась.
Смени, старина…
– Не буду, солдаты-ребята:
в России ковалась она…
 
 
И только в Белграде ботинки
снимает пехоты ходок:
короткое время починки —
по клену стучит молоток.
 
 
(Кленовые гвозди полезней —
испытаны морем дождей;
кленовые гвозди железней
граненых германских гвоздей!)
 
 
Вновь ладит ефрейтор обмотки,
трофейную «козью» сосет,
читает московские сводки
и – вдоль Балатона —
вперед.
 
 
На Вену пути пробивая,
по Марсу проходят стрелки:
идет
   на таран
     полковая,
мелькают
   в траве
     башмаки!
 
 
…С распахнутым воротом —
жарко! —
пыльца в седине на висках —
аллеей Шенбруннского парка
ефрейтор идет в башмаках.
 
 
Встает изваянием Штраус —
волшебные звуки летят,
железное мужество пауз:
пилотку снимает солдат.
 
 
Ах, звуки!
Ни тени,
ни веса!
Он бредит в лучах голосов
и «Сказкою Венского леса»,
и ласкою Брянских лесов,
и чем-то таким васильковым,
которому —
тысячи лет,
которому в веке суровом
ни смерти,
ни имени нет,
в котором стоят
как живые
свидетели наших веков,
полотна военной России
и пара его башмаков!
 

1945 г.

«Когда ученик в „мессершмитте“…»

Георгию Нефедову

 
Когда ученик в «мессершмитте»
впервые взлетал в высоту —
веснушчатый Саша Матросов
играл беззаботно в лапту.
 
 
Когда от ефрейтора писем
из Ливии фрау ждала —
московская девочка Зоя
совсем незаметной была.
 
 
Когда молодые пруссáки —
чеканили шаг строевой —
над формулой сопротивленья
склонялся Олег Кошевой.
 
 
Когда мы лозой придорожной
с рюкзаков сбивали пыльцу —
ландскнехты двадцатого века
гремели ружьем на плацу.
 
 
Когда у восточной ландкарты
юнгштурмовец бредил войной —
мы песней венчали мальчишник
на весях России родной.
 
 
Мы книги читали о счастье —
они их сжигали в огне;
мы ставили звезды на елке —
они на еврейской спине.
 
 
Мы ландыши рвали руками —
они их срезали ножом;
стрижей мы ловили силками —
они их сбивали ружьем.
 
 
Мы землю водой орошали —
они ее брали в штыки;
мы бронзой дворцы украшали —
они из нее воскрешали
для страшных орудий замки.
 
 
Но в праведный час испытаний
мы стали с оружием в строй;
мы девушку Зою назвали
своею народной сестрой.
 
 
Мы клятвою благословили
Матросова в правом бою,
мы дали Олегу упорство
и сильную дружбу свою.
 
 
И как бы нам ни было туго,
мы верили в дружбы накал:
никто из друзей в эти годы
ни пулей, ни сердцем не лгал.
 
 
Мы силу сломили такую,
что вправе гордиться собой:
и юностью нашей железной,
и нашей бессмертной судьбой,
 
 
и тем, что девятого мая
в Шенбрунне – в четыре руки —
баварец с лицом пивовара
надраивал нам башмаки.
 

1945 г.

Я, гвардии сержант Петров…

Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

Лермонтов

 
Я, гвардии сержант Петров,
сын собственных родителей,
из пятой роты мастеров —
из роты победителей.
 
 
Я три войны исколесил,
прошел почти планету,
пять лет и зим в штыки ходил
и видел —
смерти нету.
 
 
Да, хлопцы, смерти в мире нет,
есть только бомбы,
свист ракет,
есть только танковый таран,
есть пули в горло,
кровь из ран,
санбаты,
дратвой шитый нерв,
есть старшина со списками,
есть каптенармус,
есть резерв,
есть автоматы с дисками,
есть направленье снова в полк,
в родную роту пятую,
есть, наконец, бессмертный долг —
убить страну проклятую,
и есть, огласке вопреки,
у маршала за камбузом —
головорезы-штрафники,
что локоть в локоть
прут в штыки
и молча гибнут гамузом.
 
 
Друзья мои,
поверьте мне:
в сколь труб тревога б нé била,
я шкурой понял:
на войне,
ей-богу, смерти не было!..
 
 
Я, гвардии сержант Петров,
повоевал на славу:
за пять немыслимых годов
прошел мильоны городов
и защитил Державу.
 
 
Меня не привлекало дно
шипучего бокала,
но в знак Победы мне оно
хмелинку отыскало.
 
 
И я под флагом старшины
в чужой стране, не скрою,
в день окончания войны
устроил пир горою.
 
 
Вот это был, ребята, пир —
на шар земной, на целый мир!
 
 
В тот день – у счастья на краю —
на винном подогреве
бывал я кумом королю
и зятем королеве.
 
 
И уж какой тут, к черту, грех,
коль мы в частушках пира
разделывали под орех
и зло и кривду мира.
 
 
Пущай парфянское стекло,
пущай шелка Стамбула!
А в Тулу все-таки влекло,
а к Аннушке тянуло.
 
 
Тянуло накрепко обнять
свою златую женку,
тянуло щедро запахать
колхозную сторонку…
 
 
Тянуло в ширь родных степей,
которые отныне
бессмертней солнца
и святей
любой святой святыни.
 
 
Друзья мои!
Поверьте мне,
мне, искрестившему в войне
гремучую планету:
на свете смерти нету!
 

1945 г.

Лилии

 
Они такой не знали перемены,
не ведали моторной высоты;
они со мной летели из-под Вены —
воздушные австрийские цветы.
 
 
Могло казаться, что они – из дыма,
что облачко вот этих лепестков
рукою ветра сорвано незримо
в густом саду альпийских облаков.
 
 
…Рассвет,
Карпаты.
Ветер глухо воет.
Я вниз смотрю. И в заревом огне
сквозь трепетный оконный целлулоид
Россия пробивается ко мне.
 
 
Сквозной тысячеверстной полевою
лежит она в скрещении дорог…
Перед полуднем над моей Москвою
кружился иностранный лепесток.
 
 
Он был в туманной дымке, как баллада.
Его, без напряженья, с высоты
магнитом ботанического сада
притягивали русские цветы.
 
 
…В австрийской вазе с влагою Дуная,
как память о поверженной земле,
стоит, о Венском лесе вспоминая,
букет победы на моем столе.
 
 
Его степные ветры опалили,
на нем —
чужих сухих лучей следы;
стоит и ждет
букет австрийских лилий
прикосновенья утренней звезды.
 

1945 г.

Солдатский сказ

 
Два бессмертия у Волги —
устье и исток.
Две тревоги у солдата —
Запад и Восток.
 
 
Две надежды у деревьев —
осень и весна.
Две заботы у солдата —
пушка и война.
 
 
Два проклятья у солдата —
где тепло и кров?
Два желанья у невесты —
чтобы жив-здоров.
 
 
Два проклятья у невесты —
почта и тоска.
Три санбата у солдата
и одна рука.
 
 
Горы горя у солдата:
«Будет ли верна?»
«Не нашел ли где другую?» —
думает она.
 
 
Встретил их цветами счастья
волжский городок.
…Два бессмертия у Волги —
устье и исток.
 

Москва, 1945 г.

Донской ветерок

Песня

 
Ехал казак по Балканам
в дальний край донской,
где ястреба над курганом
кружат день-деньской,
где зарыты казаки в бел-горюч песок,
где над степями военной славы ходит ветерок.
 
 
   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!
 
 
Едет казак на буланом
по степи донской,
кланяется кураганам,
Дону машет рукой.
Над колхозной сторонкой слышен топот копыт.
Слева и справа шумит пшеница и ветерок шумит.
 
 
   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!
 
 
Вспомнил пути до Берлина
молодой казак:
города Украины,
гром лихих атак,
рейды через Балканы, бой в чужом городке
и донской ветерок победы, эх, на Дунай-реке!
 
 
   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!
 
 
Едет казак по станице:
бьет поклон лоза,
у жены на реснице —
светлая слеза,
– Здравствуй, здравствуй, родимый, – дом зовет
   на порог.
Под вечерок казаков скликает, эх боевой ветерок!
 
 
   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!
 

1945 г.

Осень

 
Звезд тишина неизменная.
Сумерек зыбкая просинь.
Первая послевоенная,
милая, русская осень.
 
 
Тихо пришла она – вкрадчивая,
судя по звукам – тугая,
песни и дни укорачивая,
свет в куренях зажигая.
 
 
В пору такую караичи
к лунным лучам приторочены,
в пору такую, играючи,
пробуют усики заячьи
танковый след вдоль обочины…
 
 
Все мне и любо и дорого:
и безразличьем простора
суженное до шороха
сердцебиенье мотора;
 
 
и журавлиная ижица,
что под луной воровато
древней дорогою движется
к знойному устью Евфрата;
 
 
и неземная, отпетая,
вешняя юность акаций…
Осень относится к этому
с невозмутимой прохладцей.
 
 
Кочет горластый
неистово
прясла и птичник окликал.
 
 
…Осень сады перелистывает
после учебных каникул.
 

Под Ростовом, осень 1945 г.

Земля

 
Как светлая память,
бессмертна далекая быль.
Сыновней любовью
я землю свою полюбил
за сказку рассвета,
в которой простор да ковыль,
в которой над стрепетом
коршун погибель трубил;
 
 
за сказку рассвета,
в которой запевки свои
дарили казачки
чубатым лихим женихам,
в которой ночами
гремели в садах соловьи,
последние звезды
наоткуп отдав петухам.
 
 
Сыновней любовью
я землю свою полюбил:
я в детстве на ней
молодые деревья сажал,
и зверя степного
на ней я впервые убил,
на ней в поединке
впервые бесстрашье стяжал…
 
 
Я ввек не забуду иную,
суровую быль:
на милой равнине —
следы орудийных колес,
следы отступлений,
степная летучая пыль,
да в небе над пылью
германский —
с крестом —
бомбовоз.
 
 
Проклятье фашисту!
Он танком тюльпаны глушил,
он листьями яблонь
баварских кормил лошадей,
седых коммунистов
у двери петлею душил,
пытал и пожаром,
и мукой библейских гвоздей!
 
 
Что может быть злей
и суровей возмездья земли,
вскормившей своими хлебами
таких сыновей,
которые с гневом ее
до Берлина дошли,
нигде не забыв
милосердья России своей?
 

1945 г.

«За сотни верст, в России, сердцу милой…»

 
За сотни верст, в России, сердцу милой,
лучами лун и солнц неодолим,
зимы гигантский лебедь белокрылый
летает над Отечеством моим.
 
 
Мы гордо вспоминаем на чужбине
всю красоту родных долин зимой:
мороз в Москве, метель на Украине,
сибирский кедр под звездной бахромой,
 
 
поземки ветра вдоль дорог похода,
январский снег над шпилями Кремля…
 
 
Руси благословенная природа —
священная советская земля!
 

1945 г.

Материнские слезы

Матери моей Федосье Дмитриевне

 
Как подули железные ветры Берлина,
как вскипели над Русью военные грозы!
Провожала московская женщина сына…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
 
 
Сорок первый – кровавое, знойное лето.
Сорок третий – атаки в снега и морозы.
Письмецо долгожданное из лазарета…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
 
 
Сорок пятый за Вислу идет расставанье,
землю прусскую русские рвут бомбовозы.
А в России не гаснет огонек ожиданья —
материнские слезы,
материнские слезы!..
 
 
Пятый снег закружился, завьюжил дорогу
над костями врага у можайской березы.
Сын седой возвратился к родному порогу…
Материнские слезы,
материнские слезы!..
 

1945 г.

Дождь

Лирическая поэма

1

 
К полудню дождик был обещан
нещадным зноем тишины, —
и вот полил он, как из трещин
раздвинутой голубизны.
 
 
Он измывался над цветами,
а те, смеясь, в садах живых
тянули узенькими ртами
соломки струек дождевых.
 
 
Скучал, под молнией белея,
беседки зыбкий боровик.
В конце заплаканной аллеи —
пирамидальный дождевик.
 
 
По саду женщина бродила,
ждала кого-то в полумгле…
Не все ль равно, где это было:
в Белграде, в Минске иль в Орле?
 
 
А мне б хотелось, мне б желалось,
чтоб этой женщиной была
та, что со мною расставалась
и перед боем согревалась
лампадкой моего тепла.
 

2

 
Под ветром, стонущим во мраке,
в земле, под проливным дождем
ракеты иль свистка к атаке
мы все, как избавленья, ждем.
 
 
Тупая боль свела суставы
и ломит в ледяной воде.
(Я б внес в пехотные уставы
параграф о таком дожде!)
 
 
Боями местного значенья
не провести солдат, кто здесь
молчанием ожесточенья,
как порохом, пропитан весь.
 
 
Не зря ведется счет минутам
безмолвным, пересохшим ртом:
вторую ночь под ливнем лютым
мы землю греем животом.
 
 
И проступает сквозь молчанье
решимость – встать и в полный рост
идти сквозь дождь на одичанье
немецких пулеметных гнезд.
 
 
Идти вперед сквозь ливня чащи,
забыть, что твой окоп – не дом:
пусть нам не сладко, но не слаще
в траншеях немцу под дождем.
 
 
Пока не вспыхнули зарницы
под легким пухом облаков,
нагрянь виденьем!
До границы
последний километр цветов!
 
 
А там пойдет земля чужая,
подвластная твоим пятам:
ты, все дожди опережая,
пройдешь по вражеским цветам.
 
 
…Любовь моя!
Вот здесь, в размытом
окопе, выбранном на миг,
своей тоскою, как магнитом,
я к телу твоему приник.
 
 
Как мне тепло от расставанья,
исчезнувшего вдруг в мечте,
от сладкого воспоминанья
о недоступной теплоте!
 
 
Мне больно было в те мгновенья,
когда, не овладев собой,
я жил до умопомраченья
опасной нашею судьбой.
 
 
Но перед боем слабость эту
я принимал как трубный звук:
коль есть враги – покоя нету,
коль нет покоя – нет разлук!
 

3

 
Походный отдых безотраден:
сарматской тучей мрак примят;
и гром и ядра крупных градин
по кровлям раненым гремят.
 
 
Мы вечером на полустанке
в унгарской мызе для троих
шинели чиним, а портянки
без печки сушим, сев на них.
 
 
До дремы сократив ночевку,
в Коломну из чужой страны
пишу я письма под диктовку
неосторожной тишины.
 
 
Как сторож писем на чужбине,
«ТТ» улегся на столе,
с восьмью в остывшем магазине,
с девятым – запасным —
в стволе.
 
 
Хозяйка, молча спички вынув,
как стеклодув, дыша в золу,
прикладами от карабинов
растапливает печь в углу.
 
 
И вижу я кусочек рая
в огне, дремавшем, как сова:
веселым пламенем играя,
трещат шварцвальдские дрова.
 
 
Трещат! Стреляют без осечки.
Сорочьим треском полон дом…
 
 
И потянуло вдруг от печки
дымками панихидной свечки,
смолою,
краской и дождем.
 

4

 
Мы шли домой по следу пятен:
вдоль европейских городков —
круги, ручьи,
квадраты вмятин
копыт,
колес
и башмаков.
 
 
Через долины штурмовые,
вдоль городов,
садов
и рвов,
без поездов —
мы шли в Россию,
назад,
стрелою тех следов.
 
 
Тех, что остались от движенья
машин,
людей
и лошадей,
что стали тенью отраженья
неумирающих дождей.
 
 
Мы шли в Россию. И над нами
летело, весело гудя,
из солнца сотканное знамя
победоносного дождя.
 
 
В рукоплескание Державы
полки спасителей Земли
через умытые заставы
на площадь Красную вошли…
 
 
Я верил, что мелькнут во взоре
лучи гранитного огня,
что каска в черном лабрадоре
не отразится без меня!
 

5

 
Запомни дату:
в сорок пятом,
в июне, у Москвы-реки,
на Красной площади квадратом
стояли сводные полки.
 
 
Еще с утра, еще сначала,
полудня не перегодя,
на серебре фанфар звучала
святая музыка дождя, —
 
 
дождя, знакомого солдатам
по тем местам – подъемам, скатам,
где каждый мок, стрелял, вставал,
чтоб, сблизившись с врагом проклятым,
убить, сразить его прикладом
иль очередью.
Наповал.
Под адским ливнем.
 
 
Над парадом
шел дождь и не переставал.
 
 
Дождь, под которым мы трудились
на ратном поле, под свинцом,
где врукопашную сходились
с фашистами – к лицу лицом…
 
 
Качнув штыки,
   знамена,
     каски,
герои битв прошли во всем
неповторимом,
словно в сказке,
великолепии своем.
 
 
Дождь омывал знамена славы,
шумевшие в чужом краю
у Кенигсберга и Либавы,
у Будапешта и Моравы, —
в неостывающем бою;
 
 
шумевшие на поле брани
от Альп до северной волны
и кончившие путь на грани
Берлина —
на меридиане
остановившейся войны.
 
 
За сводными – в конце колонны,
опущенные на древках,
качнулись прусские знамена
у победителей в руках.
 
 
Они как будто слезным взглядом
окидывали всех,
кто рядом
над их концом торжествовал,
склонив к ногам их…
 
 
Над парадом
шел дождь.
И не переставал.
 

6

 
Я вновь, мой друг, с тобой сегодня.
Закрой глаза, со мной пройди:
вот видишь – берег,
пристань,
сходня…
В тот день над Волгой шли дожди…
 
 
Я не забуду час прощанья
с тобой, мой друг,
любовь моя:
в тот час слезою заклинанья
благословила ты меня.
 
 
Не удержавшись от стремленья,
дыханья не переводя,
я поцелуем снял в волненье
с твоих ресниц слезу терпенья.
– Ты плачешь?
– Это от дождя…
 
 
Все проясняется с годами.
Пусть нынче верится тебе,
что дождь был третьим между нами —
в твоей судьбе,
в моей судьбе.
 
 
Шумя, он вновь идет Москвою,
ее проулками тесним.
Ты с непокрытой головою
выходишь в дождь.
Ты дружишь с ним.
 
 
Он – светлый знак в твоей надежде,
незатемненный знак того,
что ты пройдешь со мной, как прежде,
садами счастья моего…
 
 
Не зря я видел сквозь метели,
сквозь бой, сквозь ветер дождевой —
на самой трудной параллели —
с открытой дверью домик твой.
 

Вена, 1945 г. Москва, 1946 г.

Встреча друзей

 
Мы снова сошлись воедино,
мы снова за старым столом.
Не грех, что он малость расшатан —
чтó прочно стоит под вином?
 
 
Не грех, что домой принесли мы
задумчивый свет седины —
печать горевых испытаний,
почетную тяжесть войны.
 
 
У каждого есть
и разлука,
и встречи желанные есть;
победа моя принесла мне
прямую, суровую весть.
 
 
…Встают предо мной как живые
сраженные вражьей бедой:
шахтинец Василий Теплинский,
сгоревший над финской водой;
 
 
архангелец Саша Тетерин,
упавший у прусских снегов;
и ты, богатырь Приднепровья,
волжанин Иван Ликунов;
 
 
и ты, смоленчанин веселый,
седого Кутузова брат,
отец мой, Андрей Городецкий,
старинный окопный солдат…
 
 
Давайте ж, друзья по оружью,
товарищам честь воздадим:
давайте четыре минуты
в молчанье святом постоим.
 
 
Давайте четыре бокала
наполним
и дверь распахнем,
поверив, что поздно иль рано
войдут они четверо в дом.
 
 
Пусть в эти минуты вместится
железный закон торжества:
живых откровенная горечь
и мертвых живые слова.
 
 
Пусть эти четыре минуты
стоят в окружении мглы
на страже Великого Долга
зенитные сосен стволы.
 

Москва, 9 мая 1946 г.

Встречное дыхание

 
Ни уходящих в небо крыш,
ни соблазнительных афиш,
 
 
ни коммунальных милых сцен,
ни разговоров
о сногсшибательности цен
таксомоторов,
 
 
ни привокзальной суеты,
ни гвалта рынка —
здесь просто воздух, и цветы,
и кваса крынка.
 
 
Здесь мрак, летящий от холмов, —
жары спасенье
да избяное от громов
землетрясенье,
 
 
да улочкой бегущий скот,
да поединок
с гусиным клювом у ворот
сквозных дождинок,
 
 
да сумерек ночных вино —
его броженье,
да воробьиное в окно
зари вторженье…
 
 
Мы знали говор этих строк
стихов отменных
до первых фронтовых тревог —
дорог военных.
 
 
Глубокий гусеничный след
в моей долине:
он был вчера – сегодня нет
его в помине.
 
 
За эти радостей и бед
четыре года
суровей стала на сто лет
моя природа.
 
 
На ней лежит печать войны:
в закате клены.
Не пушками ль опалены
деревьев кроны?
 
 
Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душою всей – ее, мою
родную землю.
 
 
Родную – с клеком журавлей,
с зарею свежей
озерных – в молниях траншей —
левобережий,
 
 
со взрытым бомбой большаком
в полях совхоза,
с простреленным насквозь дубком
у перевоза,
 
 
с бессмертьем горестных минут
пред ясным списком
имен стрелков, лежащих тут,
под обелиском,
 
 
с комбайном шумным на полях
державы хлебной,
с Уралом, рвущимся сквозь шлях
ковыльных гребней…
 
 
Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душой всей – ее, мою
родную землю.
 
 
Ее. Мою.
Я вижу в ней —
в бессмертной тверди —
свет коммунизма, что сильней
врагов и смерти!
 

1946 г.

Шуточное послание друзьям

 
В тыщу девятьсот восьмидесятом
выйдут без некролога газеты.
Я умру простым, как гвоздь, солдатом,
прошагавшим в битвах полпланеты.
 
 
Я умру – вы на слово поверьте —
вашим верным, вашим прочным другом,
со спокойной мыслью, что до смерти
всем врагам воздал я по заслугам.
 
 
В том году, как броневик, суровый
3ИС-107 пройдет по Сивцев-Вражку,
буду я лежать, на все готовый,
с крышкой гробовою нараспашку.
 
 
И студент последней самой моды
скажет, проходя по переулку:
– В силу диалектики природы
он ушел из жизни на прогулку.
 
 
Я студенту возражать не буду —
мысль сухая, трезвая, благая:
некрасиво бить в гробу посуду,
истиной наук пренебрегая…
 
 
Утром в девятьсот восьмидесятый,
под синичий писк, под грай вороний,
домуправ гражданскою лопатой
намекнет на мир потусторонний.
 
 
Вот и стану – запахом растений,
звуком, ветром, что цветы колышет…
Полное собранье сочинений
за меня сержант Петров напишет.
 
 
Он придет с весомыми словами,
с мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
пусть потерпит до моей кончины.
 

Констанца, 1946 г.