Текст книги "Дорога моей земли"

Автор книги: Алексей Недогонов

«Я взвешивался в детстве…»

 
Я взвешивался в детстве
на весах,
дивясь, как цилиндрические гири
скользили на размеченном шарнире.
И все.
Но я не знал о чудесах,
не знал, что мне
за мелкую монету
они тогда —
до точности почти —
смогли в своих делениях найти
мой вес —
мое давленье на планету.
 

1946 г.

Спасение тишины

 
Археолог-старик
по костям, черепам и монетам
назовет вам эпоху,
расскажет о быте племен.
Мало нашей земли —
он мечтает пройтись по планетам,
составляющим азбуку
древних и новых времен.
 
 
Век ученого старца,
как сон лошадиный, недолог.
Перед смертью своею
он знать не желает того,
что далекий потомок,
такой же, как он, археолог,
не узнает собрата
и выбросит череп его.
То же будет и с дальним потомком…
 
 
Монетами, камнем, костями
и архивами бредит сосед мой —
истории бог.
Мне старик благодарен,
что я занимаюсь гвоздями
и смоленою дратвой
для новых солдатских сапог.
 

1946 г.

Тетеревиная охота

 
Он под Изюмом бил «кукушек»
пониже глотки, выше ушек,
и вот, придя с войны домой,
пошел на птичий мир войной.
 
 
…Весна по рощам, по яругам
поет последним ручейком.
Казак вдоль пойм, росистым лугом,
сквозь ночь идет с дробовиком.
 
 
«Успеть! На зорьке – час пирушки…»
Лесной полночный мир угрюм.
Казак услышал: на опушке —
тетеревиной свадьбы шум.
 
 
Лес поделился бугровиной,
устроил казаку привал
и свадьбою тетеревиной
охотника зачаровал.
 
 
Казак сидел, глядел и думал:
вот посижу, мол. Подожду, мол.
Потом…
 
 
А тетерев, квохча,
то вскинет клюв, то полукругом
вдруг выгнет крылья – и к подругам…
Пора влюбленных горяча!
 
 
Лес на заре запел на диво.
Казак в сторонку отошел
и молвил: – Очень уж красиво! —
и дробовик вложил в чехол.
 

1946 г.

«На закате в дымной хате…»

 
На закате в дымной хате
хвастуны судачат день…
Даже тополь на закате
тень наводит на плетень.
 
 
Тот, кто в бой ходил на танке, —
переходит на басы…
Кот-мурлыка на лежанке
улыбается в усы…
 

1946 г.

Девичье ожидание

 
Тянет медом от гречи
да «страданьем» гармошки.
Где вы, первые встречи,
где вы, стежки-дорожки!
 
 
Дорогие девчата,
песня зря не поется:
все, что было когда-то,
может, нынче вернется.
 
 
Огонек ожиданья
задрожит на окошке,
и польются «страданья»
задушевной гармошки.
 
 
Ой, подруженьки, если
голубочек вернется,
наша прежняя песня
по-иному споется.
 
 
Будет то же веселье…
Эх вы, стежки-дорожки!
Будет свадьбы похмелье
да слеза от гармошки.
 
 
Ой, подружки-девчата,
сердце радостно бьется:
все, что было когда-то,
непременно вернется!
 

1946 г.

Песня за околицей

 
Вешник с низины сдувает ручьи.
Скоро ударят в садах соловьи.
Мир зацветет
и запоет
первые песни свои о любви.
 
 
Ночи весенние схлынут на нет,
вновь за околицей вспыхнет рассвет.
Ой вы, луга,
в дымке стога,
в косах невесты ромашковый цвет!
 
 
Косы заблещут в росе-серебре,
росы спадут на вечерней заре.
Под вечерок
мил паренек
тронет баян на колхозном дворе.
 
 
Песня расскажет, как выла пурга,
как удалялся дымок очага,
как мы в огне,
там, на войне,
в Пруссию гнали врага сквозь снега.
 
 
Спой, расскажи нам, как в грозном бою
мы защитили Отчизну свою —
труд городов,
звезды садов,
ласку невесты в родимом краю.
 

1947 г.

Байдарочка

 
Лодочка-байдарочка
стрелой летит;
в лодочке той парочка
гребцов сидит.
 
 
Звезды, как фонарики,
в воде горят:
на родной Москва-реке
цветной наряд.
 
 
Лодочка-байдарочка
чуть-чуть скользит,
в лодочке той парочка
гребцов сидит.
 
 
Легкое движение
чуть-чуть вперед:
волею течения
ее несет.
 
 
Не скользит байдарочка —
чуть-чуть волна:
в лодочке той парочка,
а тень – одна.
 
 
Слушайте, товарочки,
откроюсь я:
то была в байдарочке
с любимым я!
 

1947 г.

Вдоль реки Оки

Шутка

 
Дуют-веют на свободе
ве-тер-ки.
Едет парень на подводе
вдоль реки Оки.
 
 
Видит парень – в отдаленье
пе-ше-ход:
в то же самое селенье
почтальон идет.
 
 
Бьет возница два поклона, —
что за честь?
Парень рядом почтальона
приглашает сесть.
 
 
Дуют-веют на свободе
ве-тер-ки.
Едут, едут на подводе
двое вдоль реки.
 
 
Едут с песней мимо клена:
«…Сад – мой сад!»
Атакует почтальона новый адресат.
 
 
Взором ласковым балуя,
в свой кол-хоз
за два с лишним поцелуя
почту он привез.
 

1947 г.

Мороз

 
Пришел мороз в мохнатой шубе
и, крякнув, взялся за дубок.
Переломил. Измерив глуби
и убедившись, что глубок
студеный Дон, он с диким рвеньем
волну с волною так роднил,
что их при взлете
дуновеньем
пронизывал и леденил.
 
 
Всю ночь, как рыба, Дон метался.
К утру его сковали льды.
Посередине все ж остался
лоскут синеющей воды.
 
 
Бежали к Дону казачата,
мороз встречал их на пути:
– Лед тонок, детки, рановато! —
и не давал вперед пройти:
 
 
то схватит за уши,
то щеки
колючим холодом обдаст
(он четверть неба на востоке
кармином выкрасить горазд).
 
 
Весь день он чем-нибудь
да занят:
то ивняком стрельнет в бору,
то в палисадах партизанит
по всей станице ввечеру…
 
 
Так в окнах день за днем мигал он,
шел синим светом в высоту,
и у колодцев воздвигал он
волшебных замков красоту.
 
 
Но март запел свежо и звонко.
А он, морозец, всем назло,
последний раз нажал —
и тонко
в светелке треснуло стекло.
 
 
А утром видели мы сами,
как захмелевши от побед,
под ветровыми парусами
весна гналась за ним вослед!
 

1947 г.

Камень

 
Водою горной камень точится,
потом в пылинку превращается;
ему лететь, как прежде, хочется:
он снова к звездам возвращается.
 
 
Он старца астронома радует
несмелой искрой появления
и снова метеором падает,
след оставляя на мгновение.
 
 
Планет извечное отчаянье —
в могучих линзах отражение:
какое долгое молчание,
какое светлое падение!
 

1947 г.

Голубь

 
Над зданием посольства
плещет флаг.
Ему ветра Замоскворечья внемлют.
 
 
Тревожен греческий архипелаг.
Британский сумрак Турцию объемлет.
Солдат имперский —
не в краю родном —
в Босфоре воду мира пьет из фляги.
 
 
В посольстве люди спят вчерашним сном:
косые шрамы
   залегли
     на флаге.
Московский клен шумит перед окном.
 
 
Рассветом обрамленная стена,
заря над всей Москвой
(убей ее, попробуй!).
Перед резьбой посольского окна
сидит он —
красноклювый, крутозобый, —
глядит в квадрат стеклянно-голубой,
довольный голубиною судьбиной:
любуется как будто не собой,
а совестью своею голубиной.
 
 
Бог весть, откуда в этот сад гоним,
он помнит все:
и свет и мир полночный.
В окно следила девочка за ним,
облокотись на подоконник прочный.
Кремлевская заря взлетела на карниз,
как та, что в будущем
коснется крыш Каира.
Девчонка думала:
«Вот – пидж оф пиис,
по-русски это значит – голубь мира.
Поэтому в Москве – покой и тишина…»
 
 
Наивная, она совсем не знала,
что это голубь Кольки Шамшина —
парнишки из соседнего квартала.
 

1947 г.

Роса благословения

 
Две войны я протопал в пехоте
под началом твоим, Аполлон.
Я изведал атаки в болоте,
и кровавые нары в санроте,
и мучительной музы полон.
 
 
Не пришлось мне о пулю споткнуться.
Видно, писано мне на роду —
дважды выжить
и дважды вернуться
под свою молодую звезду.
 
 
Я, умытый росой спозаранку,
музе гнева не ставлю в вину,
что рубаху надел наизнанку
перед тем, как идти на войну.
 

1947 г.

«Представь – я солнце атомом взорву…»

 
Представь – я солнце атомом взорву
по ходу стихотворного сюжета:
оно, гудя, осыплется в траву
бильоном древних звезд – слезами света.
 
 
И ляжет вечным мраком на земле
погибнувшее в вымысле светило…
Но я найду тебя в кромешной мгле:
твоя любовь при жизни мне светила.
 

1948 г.

Долг

 
Я не помню детской колыбели.
Кажется:
я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
 
 
Как я мог пройти такие дали?
Увеличь стократно все пути!
Где я был?
В газетах не писали.
Где я шел?
По звездам не найти.
 
 
Только очень помнится,
что где-то
под Мадридом,
непогодь кляня,
у артиллерийского лафета
встал пушкарь, похожий на меня.
 
 
А потом на финском,
в штурмовые
ночи, под раскатами огня
(зимними глазами на Россию)
пал стрелок, похожий на меня.
 
 
И еще я помню, помню внятно:
над бессмертьем друга своего
с ротою салютовал трикратно
я,
лицом похожий на него.
 
 
Ангелы спасенья не витали
надо мною на Большой войне:
силы Родины меня питали —
талисман возмездья
был при мне.
 
 
Где сейчас я?
Не ищи на карте…
Только люди говорят, что я
в Греции,
в Чанду
и в Джокьякарте
в дьвола стреляю из ружья!
 
 
Если верить людям в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.
 

1948 г.

Послание британскому капралу

 
Томми!
Капрал сухопутных войск!
Я слышал, мечтаете вы
Гайд-парком назвать
Сокольники —
березовый парк Москвы?
 
 
Чтоб слушать русские песни
наших русских девчат?
 
 
Простите, Томми,
в московском доме
они не для вас звучат!
 
 
И как бы вы ни мечтали
устроить себе уют,
напомним, что без прописки
в Москве у нас не живут.
 
 
И если вас все-таки гложет
по нашей песне тоска, —
мэд ин Инглянд такой, как вы,
видно издалека.
 
 
Вот я бы хотел вам напомнить
песню недавних дат,
песню, с которой в битву
шел советский солдат.
 
 
Мы ее пели четыре года
в бою под ротным свистком
не соловьиным клювом —
четырехгранным штыком.
 
 
Пели ее при любой погоде —
в своих и чужих лесах —
ртами семидюймовок,
моторами в небесах,
 
 
пушкой прямой наводки,
бомбами
с высоты,
танковой колесницей,
летящей
через мосты!
 
 
И знаем, за Эльбой где-то
гневный голос басил
наших победоносных
Вооруженных Сил.
 
 
В такую песню вместилось
бессмертных мильон легенд!
Видимо, с удивленьем
внимал ей ваш континент?
 
 
Слышите, Томми! Если
в Греции вы сейчас
с винтовкою Бирмингама
глядите в бинокль на нас, —
что ж, выжидайте известный срок…
 
 
Но я бы хотел, чтоб вы
письмо переслали своей невесте
с такой припиской Москвы:
 
 
«Я, гражданин Советской России,
в Саксонии побывал.
В скорбном доме жены фашиста
с ротою ночевал.
 
 
Я битый час разговаривал с нею,
спросите ее, вдову:
она, как и вы, о Москве мечтала,
муж ее
шел на Москву.
 
 
В степи под Можайском его могила:
черви по рукавам…»
 
 
Слышите, Томми!
Вдова фашиста
не завидует вам!
 
 
Сообщите об этом леди —
она вас поймет вполне…
Гут бай!
Пишите:
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ.
МОСКВА.
МНЕ.
 

Март 1948 г.