Текст книги "Равноденствия. Новая мистическая волна"

Автор книги: Алексей Авдеев

Соавторы: Юрий Мамлеев,Николай Григорьев,Наталья Макеева,Наталья Гилярова,Сергей Рябов,Ольга Козарезова,Александр Холин,Наталия Силкан-Буттхоф,Марина Брыкалова,Алексей Воинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Обиталище

Под тёмной сентябрьской водой закопошился холод.

Вопреки недобрым слухам погода улучшилась, и Она всплыла.

Со вздохами и скрежетом распугивая морских чудовищ, поднялась на поверхность – погреться в лучах скупого осеннего солнца. Её обитатели, посмеиваясь на неуклюжих водолазов, не спеша стряхивали водоросли и ракушек. Повыбравшись, расселись на корпусе, подальше от ржавых провалов и трещин. Суровые лица бледнели на фоне Её невозможных конструкций, и даже вечно голодные птицы не смели приблизиться к месту всплытия. Иногда где-нибудь поблизости – прямо над кромкой воды – приподнималось любопытное тулово водной твари. Частенько вздыхали призраки. Но, лишь взглянув наверх, и те, и другие в ужасе уносились обратно в живую солёную толщу, затравленно вздрагивая воспоминаниями.

Она тем временем преспокойно грелась, обдуваемая лёгким морским ветерком, и, раскорячив морду жутковатее прежнего, нежила существ, по-выползавших из Её мутного нутра.

Внутри что-то жило. На страх леденящий, на удивление. Постукивало, позвякивало, а изредка даже грело. И тогда жители пробирались сквозь заросли кустов и донного зверья и, прижавшись своими непрочными телами, тревожно впитывали жаркие крохи.

А теперь добрались и до солнышка…

Оно и радо бы спрятаться, но держат цепкие взгляды обитателей, изголодавшихся в Её антрацитовой тьме. Крючковатые пальцы скребут – прямо по солнечным бликам. Дерут, хохоча, но знают, как короток северный день, как зыбко он бьётся в настенном календаре. Шажок – и его оторвали, скомкали, отдали чертям на съедение. Вместе с ним и кое-кого в придачу… За пропащим уже проступает из пекла, дрожа и ругаясь, новый, такой же недолгий – на птичий поскок, на одну седую дорожку – денёк. Едва опрокинет стакан – и его волокут в те же смурные бредни.

Вокруг посерело.

То ли от страха, то ли при виде подкрадывающейся ночи, один из обитателей – в его глазницах светилось какое-то неуместное буйство – забрался повыше, на ржаво выступающий рваный угол, и стал размахивать невидимым флагом. А другой, давно уже вросший в Её оболочку, от этого впал в тоску. По-своему, неразличимо для людского слуха, он запел:

 
«Таким нет места не Земле!» —
Кричат цветы в рассветной мгле.
И Тьма, зачатая во мне,
Проклятья пишет на стене.
Не в силах страхи обуздать…
Но до Луны рукой подать.
И, в белом шорохе кружа,
Цветы осеменяет Тьма.
 

Но это не помогло – ночь наступала.

Протянувшись по кромке воды, забралась и стала пугать обитателей. Сами сродни теням, они прятались, жались, ютились, из самых последних сил забиваясь в такие углы, где и вода-то плескалась с трудом. И тогда Она, окончательно растревоженная, утомлённая и светом, и мраком, тихо пустилась в путь. Волны вокруг резко залязгали гребешками в предвкушении жертвы. Щупальца ночи, почуяв неладное, заметались по дырам и норам. Но Она продолжала – вниз, вниз и вниз, и волны рвали ночную плоть под шорох скребущихся обитателей. Луна появилась, и уже её блики затрепетали, кочуя по миру. Снова стал свет. Волны доели добычу, а ночь уползла в закрома, в ужасе озираясь на лунное торжество. Обитатели скрылись, и чья-то рука сорвала лепесток.

Короток, короток, короток…

Странные люди

Сторож Проктор Брудовский боялся странных людей. Он никогда их не видел, никогда даже не слышал об их злодеяниях. Жизнь его была тиха и размеренна, словно мутный ручей, она текла так неторопливо, что в минуты тяжкого похмелья Проктор спрашивал сам себя: «Да разве ж это жизнь?» И только страх, иррациональный страх, который невозможно понять и изжить, говорил ему – «Ты жив, ещё как жив, но это поправимо!» Сидя в своей крошечной будке, он изо дня в день вглядывался в лица прохожих в поисках того самого Странного Человека.

«Главное – быть начеку! Главное – не пропустить! Ведь как оно бывает: расслабишься – а он, подлец, тут как тут. Хвать тебя, тёпленького, и обухом по голове! Вот на той неделе голову в водохранилище нашли. В сумке она лежала, как кочан капусты. Не к добру это, эх не к добру… Доберутся и до меня, старика. Ведь молодежь что – ей не до этого, ей бы всё ногами дрыгать. Совсем распустились! А Странные Люди здесь, да, я знаю, тут они – только и ждут, когда напасть. Но я-то начеку, потом спасибо скажете. А кому спасибо? Прошке спасибо, Прошке-дураку! Смейтесь, смейтесь, пока кровавые слёзы не полились из глаз из бесстыжих!» Так размышлял старый сторож, спрятавшись за грязной занавеской. Иногда ему казалось, что вот он – враг, но в последний момент чутьё подсказывало ему, что Странный Человек пока таится, ворочается в своей тайной берлоге, вынашивая во сне зловещие и непостижимые замыслы. В этом была суть Странного Человека – он был непостижим. Его мысли были тайной за семью печатями, его поступки – абсурдным бредом. Его суть – кошмаром, непостижимым и враждебным.

По ночам сторож Брудовский метался по постели, падал на пол, кричал, просыпался в холодном поту. Во сне его преследовали лица – бледные лица, на которых чернели хитрозловредные щёлочки глаз. Лица летали вокруг него и говорили, говорили… Бормотали непонятные слова, опутывали заклинаниями, а потом принимались душить Проктора невидимыми щупальцами. Он просыпался, выпивал из горла пару глотков водочки и, обливаясь потом, бормотал до утра: «Не-ет, не возьмёте… не возьмёте…» И, когда немного светлело, бежал на работу – к заветному окошку, мимо которого сновали толпы людей, мимо которого в любой момент мог пройти Странный Человек. Сжимая старенькое ружьё, Проктор готовил себя к последнему бою, неизбежному и ужасному.

Дни сменяли друг друга, окошко то покрывалось крупными каплями дождя, то изморозью и снегом, то тополиный пух вдруг прилипал и мешал обозревать простор. Проктор уже начинал думать, что пропустил злыдня и теперь Странный Человек сам наблюдает за ним, идет по пятам, слушает его ночные крики, расставив по дому маленькие приборчики. Проктор верил, что враг должен был пройти мимо его окошка, даже взглянуть ему в глаза…

Всё вышло совсем не так, как предполагал Брудовский. Как-то раз он возвращался домой, как всегда слегка нетрезвый, почему-то совсем не думая о столь привычных кошмарах и странностях. В подъезде он увидел молодого человека, вид которого был жалок – явно, что принял чего-то не того и теперь безуспешно пытался выяснить, в каком же мире ему лучше живётся. «Эх ты, что ж ты так!» – сказал Проктор и покачал беззубой головой. «Да я вообще странный чувак», – ответил юноша. Тут перед сторожем пронеслась вся его жизнь, весь его страх. Он понял, что час пробил. Проктор накинулся на Странного Человека и повис у него на шее в попытке задушить.

В течение нескольких минут соседи не решались выйти посмотреть, что же происходит. Всё это время молодой человек избивал внезапного агрессора – сперва сбросил с шеи, хорошенько стукнув о стену, а потом стал топтать тяжёлыми сапогами, превращая несостоявшегося героя в кровавое месиво. Когда, наконец, прибыл отряд милиции, всё было кончено. Стены подъезда были забрызганы; кровью, а сам убийца стоял, созерцая, с непониманием взирая на дело своих рук и ног, повторяя: «Странно… странно…» Соседи, услышав это, вспомнили россказни покойного и поняли, насколько же он был прав.

Юнца того, конечно, посадили и теперь принудительно лечат от наркомании. Но не век же ему сидеть! И жильцы того дома с ужасом изо дня в, день вглядываются в лица прохожих, думая о Странном Человеке, который рано или поздно вернётся, надев кованые сапоги, сжав окрепшие кулаки, смежив чёрные щёлочки глаз.

Дочь хозяина

Данный текст ни в коем случае не имеет своей целью придание огласке фактов чьей-то биографии и истории болезни. Автор заранее приносит извинения всем тем, чьи судьбы были подшиты в это «дело».

И главное – знайте: что бы Вы ни сказали, это только подтвердит Ваш диагноз.

Игорь Васильев упал замертво с проломленной головой, хотя на роду у него была написана тайная смерть в пропитом доме. Воспротивясь судьбе, он завязал и теперь лежал, растеряв сомнения и страхи, безнадёжно утратив и бесстыдство, и всякую совесть. А убийца ушёл, помочившись на труп, на прощание не пошарив в карманах, даже не напугавшись. Тяжело вздохнув, свалил по-быстрому, закинув в канаву осиротевшее орудие.

Пошёл дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.

I

Игорь мечтал стать работником хосписа и любоваться угасающим сиянием прошлого. Он представлял, как окружит себя ужасом и будет царствовать в нём, бредил душами, прислуживающими ему во сне, но сложилось иначе. В припадке беспочвенного бешенства он погнался за отцом с двухстволкой. Соседи с интересом щурились за глухим забором и делали ставки. В НИИ клинической психиатрии Игорю в очередной раз поставили диагноз, с которым он так и не смирился. Отчаявшись доказать врачам свою вменяемость, он сбежал и, сняв у метро «Каширская» дебелую девушку, вернулся на место преступления. Всю дорогу девушка рассказывала ему, что её ещё никто не трогал, но она усиленно ходит на шейпинг в надежде на встречу с нефтяным принцем. Игорь признался, что мечтает о тёмном царстве бесконечных страданий, в окружении преданных душ. Девушка пошла покурить в тамбур и на следующей станции не вернулась. Окно покрывали тоскливые трещинки. Некоторые из них складывались в фигуры, многие – в слова, означавшие нечто ускользающе важное. Пыль между стеклами вагона ела Игорю глаза своей необратимой многодетностью. Ему было больно. Хотелось поймать ту девушку и насадить её на полосатый придорожный столбик. В тот же день ему дали по лицу за философствование, а ночью пришла Дочь Хозяина, истощённая воздержанием и беседами с отцом. Её неестественно светлые волосы выбивались из-под капюшона, сияя при свете скрипучего фонаря тусклым серебром. Она снова была девственницей и говорила бесконечными фразами о природе лунного света. Игорь осторожно вошёл в неё, но, почувствовав приближение рассвета, она распласталась по зеленоватой изморози и растворилась в собственном крике – «hang sa bhong deen». Они всё же успели зачать чью-то душу – Игорь почувствовал, как рядом с ним ворочается нежить. «Всё впереди, малыш, всё ещё впереди…», – подумал он, и тварь поспешила к матери. Где-то есть это место – там в доме Хозяина живёт его Дочь и носятся бесчисленные души её детей. Их детей, которых они зачали, ещё когда сам Игорь был в утробе собственной матери, остервенело крестившейся на тёмные углы в перерывах между эпилептическими припадками молитв.

Родители Игоря Васильева были сотрудниками Московской патриархии по экономической части и считали, что сынок послан им свыше в наказание за участие в неких неправедных делах. Как-то раз из него изгоняли бесов. Процедура оказалась на редкость утомительной и проходила в городе Ступино. Игорь был в тот день с сильного похмелья и развлекал себя анальными фантазиями, а под занавес проблевался. Поп сказал, что это очень правильно. «Бес по частям из тебя выходит!» Игоря снова вырвало. Когда порыв затих, он молча вышел из церкви. Дул пронизывающий ветер, в котором мешались запахи рыбы, ладана и стаи приходских попрошаек. «Где тут можно бабу снять?» – сурово спросил он у грязного создания с иконкой и плошечкой. Смутившись, оно вяло прихорошилось и игриво ответило: «Да везде!»

Наскоро помяв свеженайденную ступинскую девку, он стал вспоминать, куда же его отец обычно прячет ружье. Игорь был тайным последователем Алистера Кроули и потому введение себя во храм счел за оскорбление крайней степени.

На станции «43-й километр» Ярославской железной дороги стояла нездоровая тишина. «Убить», – пронеслось в мозгу у Игоря Васильева. За всю свою жизнь он убил двух крыс и одну лягушку. Последнее существо было случайно задавлено велосипедом, что стало поводом для многодневных сожалений. С раннего детства Игорь бредил темой исключительно людской смерти – читал об убийствах и самоубийствах, любил смотреть хронику – это возбуждало его. «Убить! Убить!», – дрожало в нём, требуя воплощения. Часто, наблюдая за людьми, он представлял, как они умирают. Он испробовал тысячи образов, но больше всего будоражил его воображение огонь – живое бушующее пламя и людские остовы разных стадий, носящиеся в нём. Жидкий, живой, одушевлённый напалм, поглощающий биомассу, освобождающий души от бремени тел. Подобие термоядерной реакции. Укрощение распада.

Ночью к Игорю в который раз пришла Дочь Хозяина и рассказала, что её изнасиловал отец и она более не невинна. В её глазах стояли александритовые слёзы. Хозяин во все времена был эталоном жестокости. В те славные времена, когда его звали Хронос, он вытворял и не такие вещи…

Игорь раздел Дочь Хозяина. Она не сопротивлялась. Воздух потрескивал – где-то условно рядом затаился папаша. Ещё несколько минут – и он предстанет во плоти в окружении свиты развратных, духов. Дочь Хозяина тоже чувствовала приближающийся ужас. Когда треск перешёл в мерцание, достиг апогея и заполнил собой небо и землю, она не выдержала и провалилась в один из сумрачных миров по левую сторону от Адских Кущ, неподалёку от стоянки Райских Полчищ. В каменные сады на берегах кровавых рек под тысячеглазой бездной зубастого неба.

Хозяин так и не проявился, но и не пропал. Игорь чувствовал, как ЭТО поедает его глазами, насилует сотнями острых щупов, грызёт, заставляя всё его существо сжиматься в комочек беспомощной дрожи. Серебряная игла разворотила мозг, и Игорь потерял сознание от всепроникающей боли и ужаса. Тик-так-так-тик. Тактик затих.

II

«Некуда деться от пения. Не скрыться. Отец вышел из больницы. Молчит и хромает. Дочь Хозяина каждый вечер извивается, кричит и скрывается в щель между радугой и софринским железнодорожным вокзалом. Она – вода, подвижна и неизменна, она податлива как ртуть и так же опасна. И тень Хозяина стоит за ней. И души наших детей – светящиеся точки.

Выпорол соседского мальчика. Не полегчало. Заплатил ему блоком сигарет. Ночью не могу выйти во двор – постоянно мерещится Сталин. Всё идёт к наихудшему, что, впрочем, неудивительно. Похоже, там действительно кто-то есть. В шинели и с характерным профилем. Бродит и бормочет нарезку стихов – их, наверное, сочиняет специально для него кукла вуду в перерывах между сеансами иглоукалывания. Или только делает вид, что сочиняет, а сама бессовестно ворует в электронной конференции „ТРАВА ПО ПОЯС“. Да, там, где же ещё найдёшь такое. А потом Сталин ходит вокруг моего дома… Дочь Хозяина каждый вечер приходит, раздевается и ложится на ковёр бледной закатной звездой. Но мы больше не танцуем с ней, она сама исторгает танец. А я – нет. Ведь Сталин ходит вокруг да около, обрывая любые побеги. И побег – невозможен.

Вот оно, царство бесконечного страдания. Чуть приглядеться – вот они, души, рядом, готовы распластаться и испариться ради малейшей прихоти. Но зачем оно, это призрачное могущество, это всевластие в мире призраков… Ведь вокруг дома ходит ТАКОЕ. И некуда деться от пения, и Дочь Хозяина танцует сама с собой и проваливается – вот он, разрыв, он выдает… Силы Неба и Ада! Неужели всё это происходит со мной… ПОХОЖЕ, ТАМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КТО-ТО ЕСТЬ!»

III

Игорь Васильев предчувствовал дождь.

Это было похоже на предчувствие тоски. Осязание её колеблющейся тени. Когда приближалась Дочь Хозяина, в воздухе повисал запах электричества. Когда приходило время дождя, пахло водой, грибами и рыбьими слезами. В дождь ОНА не являлась. Ей, вскормленной огнями, демонами и развратной живностью, как-то не с руки промокать насквозь и ходить с мокрыми волосами в пахнущем псиной балахоне.

Всё самое странное в жизни Игоря всегда происходило в дождь. Вот и сейчас что-то ныло внутри, стягивая мозг ожиданием. Тревога, зудящая тревога жгла. Не давала покоя. Что-то подкралось, Это было очевидно. Игорь сидел на террасе, теребя моток верёвки. Вчера опять ничего не вышло. Его изводило созерцание танца – отдаляющихся касаний, гаснущих огней и незавершённых па. Игорь уже был готов прогнать ЕЁ – лишь бы прекратить всё это. Нет, он бы, конечно, не… А сейчас его позвало в преддождливость. В тяжёлый воздух, в угрюмые глаза и первые огромные капли. Игорь брёл вдоль посыпанной крупным гравием дороге, думая о детях, летающих в огромном доме, и Хозяине, в чьей власти дать им тела. Придёт день, и они появятся здесь – в этом гравийно-дождливом мире. Влетят на чёрных колесницах с факелами невозможного огня. И четыре библейских всадника будут предшествовать им. Сам Хозяин сделает шаг… А на его руках в багровом одеянии будет сидеть Дочь, та, что прекраснее всех земных женщин, меняющая тела, охотящаяся за душами, людскими, слизывающая сны с детских губ, мчащаяся в грозовом облаке.

…Последней земной тварью, которую он увидел, стал сумасшедший бродяга. Видимо, он принял Игоря за один из своих снов. Возможно, так оно и было. Из щели в пространстве зашелестело. Это Дочь Хозяина готовилась к свадьбе. Кто сказал, что браки заключаются на небесах?

Кровь уже пролита. Скоро настанет время вина и меда. А тело останется на земле.

Пошёл дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.

Вечная куколка

В коридоре крошечной подмосковной квартирки поселились пятна. Днём они спали, лишь изредка вздрагивая всеми своими снами, и тогда у ближайших соседей начинала тоскливо вскрикивать новорождённая девочка. Ещё синеватая, с бледными ноготками и совсем без зубов, она больше походила на куклу заблудшей старушки или даже покойницы, чем на что-то живое. Глядя на неё, многие думали, что девочка и вправду – труп, которому только предстоит родиться, странным случаем заполучивший крикливость, голод и подвижность раньше жизни. А само её бытиё тем временем осторожно зрело через стену, в коридоре у чудаковатой девушки Тани, с опаской, радовавшейся пятнам, особенно когда те начинали играть среди ночи в свои сияющие догонялки. Недели за две до начала смурных чудес Таня увидела на стеклянной двери глумливо раскрашенную рожу и спала теперь только днём. «Стерегу!» – поясняла друзьям. А люди приходили к ней разные, кое-кто постраннее её самой. Губошлёпый лохматый мальчик Лёша, после того как голый выскочил из пожара, почти не говорил, вечно улыбаясь и пожимая плечами. Зато самый старший, Дмитрий, вещал в любое время, но как-то уж слишком по-своему, и мало кто понимал его. Однако все терпели.

Никто не знал Таниных пятен-жильцов и не связывал детские вскрики за стеной с местными призраками. За разговором, конечно, виделось многое. И как пляшут рядышком, и как шепчут, как нянчат дитёнышей и шлют звероватых гонцов во все концы всех былых и непрожитых снов. Однако гостям Таниным, с младенчества плескавшимся в тех же сумерках, было не до того. А нечто смутное, качавшееся у них среди мыслей, само частенько распугивало сонное скопище, игравшее в коридоре.

Когда все уходили, Таня и Дмитрий говорили о совсем других бесах, больше похожих на ангелов, но каких-то то ли спятивших, то ли доисторических и потому непонятных. Кто-то из них, шурша, бродил поблизости, наблюдая за причудливым разговором людей, перепуганных внезапно всплывшим собственным прошлым, в то время ещё бесконечно далёким.

У девушки Тани тогда как раз начали прорезаться красивые чёрные крылья, но она до поры об этом почти не догадывалась и плакала по ночам как будто бы просто так. А когда всё же засыпала, к ней нежно подкрадывалось приблудное существо и тайком целовало острые наклёвыши. Дмитрий всё замечал, но не верил, твердя о переменчивой структуре момента.

Не отбрасывая ничего, Таня без устали играла со створками и тенями. Оставаясь одна, она тихонечко колдовала, всё больше проникаясь своим, тёплым трепетом к воску, запаху берёзовых углей и далёким звукам – то ли в небе, то ли за небом. А пятна собирались вокруг и грели – до одури, до дрожи, как если бы она и вовсе не была человеком, и тогда Тане вспоминалось цветное лицо, расплывшееся в синеватых тонах, глумливое во всей своей загробной живости. Но Тьма укрывала её ласковым покрывалом гулких осенних снов, и страха не было.

А покойницкая девочка у соседей постепенно зарозовела, и люди перестали пугаться её. Лишь изредка, когда за стеной особо сгущалась странность, возвращалось прежнее – в виде синего, похожего на тень, отблеска, – и тогда даже мать не решалась успокаивать маленькую.

Иногда Таня и Дмитрий играли так: шли за изгибами и, исколесив весь район, вдруг оказывались в каком-то чудном месте. Часто с виду место никакое было – забор и два столба тоскующих, а висит что-то в воздухе, дрожит – не то пугает, не то зовёт, и ничего не поделаешь с этим. Один раз на станцию секретную забрели, где их приняли не поймёшь за кого. Станция тоже вся была чем-то пропитана, по слухам, где-то на её заброшенности, среди ржавого железа и покосившихся антенн был лаз в такие дебри, о которых лучше и вовсе не говорить. К тому же и стражи при нём, а с ними шутки плохи. Пока главный начальник выспрашивал – кто такие, что надо и какой родни, среди прочих поглазеть на нарушителей, пришёл молодой человек, бледный словно упырь, в летней форме без погон. Всё смотрел, тихо как-то, без суеты и любопытства, но так пристально, что Таню пробрал озноб.

Вскоре, конечно, отпустили. А Сторож стоял и смотрел, думая о чём-то бесконечно жутком, скребущемся здесь же – под шутками, снегом и мёрзлой землёй.

Снова в тех краях Таня оказалась поздней весной. Станция резала слух тишиной – птицы исчезли, а которые попадались, вели себя неспокойно, как будто случайные гости на ведьминых похоронах. И зелень вроде буйствует, но как-то пусто, словно страх вместо прочего зверья гнезда себе свил. Деревья растут нездорово, и нет-нет да встретишь такое, от чего волосы дыбом становятся – мох то кругом растёт, то шалашом больным, а то и вовсе такое растение чуждое попадётся, что одна мысль от него – прочь, бежать в траву придорожную, в бурьян сиротский с головой забиться.

И побежала. А «то» дышало ей в спину всем своим холодом. Таня неслась подальше от всего этого, ясно – до ледяной дрожи – чувствуя, как внизу, в лазе, под кругами и шалашами белёсого мха, что-то ворочается – какой-то предвечный вселенский червяк, и от его перекатывания весь мир вот-вот вывернется наизнанку.

Тем же летом Таня вернулась в Москву. Она уже распускала крылья, забываясь в вагоне метро, и летала по тоннелям, лихостью своей пугая сонные тени, змеящиеся в гнилых проводах. Метро всегда было местом неясным. С детства и до недавних пор Танечка пугалась его, – нор, огней, шёпота.

Недопонимала она тамошних людей… Так их и называла тайком – «люди в метро». То девушка, то мужчина, то старуха – каждый раз по-своему. Они ничего и не делали, просто были – смотрели, думали, спали… Но во всех их существах виднелись провалы, дыры, втягивавшие в себя Танины мысли. Один раз она задремала и на границе этой дрёмы; увидела свою правую руку в виде звериной лапы. С перепугу она даже полюбила её, как если бы та была родным существом, а не приросла вместе с мыслями об охоте и привкусом крови во рту, – изящная, покрытая ровной нежной шёрсткой, с блестящими чёрными коготочками. Но тут же проснулась от резкого страха перед всепроникающей инородностью, успев поймать тихий, цепкий взгляд ещё не старой женщины с огромной копной седых волос.

В другой раз сон в метро случился такой.

Люди вокруг вдруг сделались одетыми в карнавальные костюмы, а Таня – в «чёрную курицу» из гофмановской сказки. Все повскакивали с мест, стали махать руками, но никто так и не полетел, разве что глаза у многих выпучились и как бы зажили отдельно от туловищ. А она поднялась. Чёрные крылья, большие и красивые, вынесли её из вагона, и Таня стала летать сквозь поезда и станции. Подземные жители тем временем закудахтали вместо неё: «Куда, куда?!» «Да тужа же, туда!» – усмехалась Чёрная Курица по имени Таня.

Такими странностями встретил её город. Не сказать, что их не было и прежде…

Были. Но лишь теперь она зажила с ними, заластилась ко всей их бездонной жути, украдкой греясь в её восковой задушевности. Иногда пугалась – незваных гостей, всхлипов сонных и по-странному чужих взглядов, пробивающихся из самой толщи слов, зеркал и предметов… Случалось, – сама пугала – то детей в метро, нечаянно закравшись к ним прямо в сон, то тварей, неотступно следовавших за ней свитой неведомых чудищ. И с каждым новым изгибом Таня всё больше убеждалась, что жизнь теперь так и будет скользить по этой призрачно-ясной колее. «Ясные призраки вы мои», – шептала она в пыльное зеркало.

Время от времени ей встречались люди – с виду-то внешние, но бесконечно родные нездешней своей изнанкой и проблесками снов настолько знакомых, что хоть в слёзы пускайся… Вместе путешествовали – когда до угла и обратно, а когда в такие места, куда других и бред горячечный ночной не заносит. Вместе ходили пугать полушарлатана (но, впрочем, не без причины), промышлявшего на площади. Завидев издали, он начинал размахивать руками, картинно выставляя вперёд огромную бороду. А они просто подходили и начинали вглядываться в суетливый комок под грязным слоем тревожных колтунов. Таня, слабая от рождения, при этом частенько подворовывала. Нет-нет да урвёт кусочек – нутро своё тёмное подпитать-потешить, а уж потом только крылышки распускает… Поймана на том, мило улыбалась, спрятавшись в зарослях собственных мыслей.

Были и те, кто её боялся. Пугливой девочке Люде, от нескончаемых постов покрывшейся струпьями и волдырями, «духовный отец» строго-настрого запретил хотя бы здороваться с Таней. Часто, забившись в угол, Людмила не без грешного, почти неприличного притяжения следила за опальной фигурой, спешившей по своим, вполне обычным делам.

А кое-кто не долго думая решил, что Таня просто не в себе. И с виду поводов было предостаточно – уже взрослая оформившаяся девушка, она ходила в армейской курточке, поверх которой висело грубое самодельное ожерелье из камней, за много лет до этого привезённых из одного нехорошего украинского городка. Не считая нужным таиться, говорила она о своих делах свободно, что ещё больше отваживало от неё людей. Даже тем, кто от всецело правящей пустоты общался с Таней, часто становилось жутко от её нездешних рассказов и собственных снов, странным образом отзывавшихся в них.

Сны вообще привносили особую значимость.

Несколько лет спустя она встретит такой текст: «Сон – это то место, откуда мы приходим… <…> Бодрствование – это просто сгущённый сон». Так оно и творилось. Со снами и снообразными страхами сверялось всё. А это «всё» в свою очередь само, независимо от чего бы то ни было, настолько сплеталось с сумрачной перекличкой пограничных теней, что Таня часто сомневалась – а не новый ли призрак машет перед ней, тоскуя, цветным своим покрывалом.

Теперь зародыш, ещё год-два назад зревший за створками понимания бессловесным комочком, прорвав пелену, рос и взрослел, всё увереннее протягивая руки в родную ему Тьму, сияющую своим, особым светом среди говорливых руин.

Время длилось, и Таня яснее и ярче видела его, понимая, что тревожное существо день ото дня стирает различие между собой и ею, словно бабочка, бредящая в свернувшейся от страха гусеничке. Смеясь. Да, она смеялась, и от этого где-то в невозможной дали у женщин пропадало молоко, а лесные зверёныши дохли от птичьего шёпота в небесах.

Саму себя Таня частенько видела теперь во сне в виде неведомой твари, сидящей на огромном яйце. Вкрадчиво пошевеливая крыльями, она с холодком! вглядывалась сквозь скорлупу в биение дней и сезонов. «Клевать или нет – вот в чём вопрос», – грустила, пробуя коготком хрупкий купол под собой.? Яичное нутро, едва заслышав это, сжималось от ужаса. Но Тварь замирала. Взмахнув крыльями, она подчас просыпалась и долго ещё лежала, обдумывая сон, задавая себе прежний вопрос: «Клевать или…» Одевшись, отправлялась прочь, где, обернувшись, приглядывалась к пугливо тускнеющему мерцанию вокруг и тайному потрескиванию исцарапанного свода далеко над головой.

Наученная прежним, Таня всё больше молчала, но люди все равно сторонились её, чувствуя что-то зудящее, какую-то занозу из сонного царства. Страха в огонь подливали фразочки о вещах в общем-то не опасных. Но, сливаясь с тем, о чём при случае улыбалась девушка, они вбивали в человечьи мысли непоседливый клин сомнений.

Цепи событий соткали то полотно, какое им было предписано. «Странность» – вот их Мать-Прародительница, а молоком предрассветных теней, надёжно укрытых от памяти, питают они дитёнышей. Зажав в зубах соцветия бледных речных цветов, они ведут за неловкие тонкие руки сюжет многих других сюжетов, вводя в мир то, что при любых раскладах обречено остаться за кадром… «Мост через речку Смородинку» – никакой он на самом-то деле не мост, а лабиринт всех немыслимых «да» и «нет». Впрочем, кто сказал – дверь либо открыта, либо закрыта? Между этими «да» и «нет» лежит пропасть тревоги и снов.

«Девочка – никчёмная, но милая взгляду тень, бежит, мне жаль её – какой-то эстетической жалостью. Я кидаю топор, но нарочито промахиваюсь. Саша усмехается и, неловко потоптавшись, кидает орудие. Голова отлетает, как в низкопробном киномонтаже, тщедушный недокормыш бледного тельца в коротенькой неброской юбочке вздрагивает и оседает. Топор прячется в нежной траве». Сон обрывается – со следами невидимой крови на всё ещё снящихся сквозь тонкую плёночку век неестественно цепких руках.

Таня – в который уже раз – почувствовала, что всё начинается сначала. От ночи к ночи всё несомненнее являлось ей знакомое лицо. Оно разрывало кожу, память, мысли, пробивая себе дорогу. Каждый раз оболочки оказывались чужими, а существо всё надеялось прорваться окончательно.

…опять она вспомнила сон: зарезанный детонька плаксиво умирал, обхватив пень. Никто кругом не горевал, ясно – до судорог – понимая, что похорон не будет. Не будет и жертвы. Жертва отплюётся кровяными сгустками и бесстыдно, на глазах у всех, облапает окаменевшего палача, насмешливо потрясая вывороченным нутром.

Так она наблюдала. Время от времени собственные реакции, эмоции становились для неё больше объектом, подопытным сырьём, чем человеческой реалией.

 
Снег в лицо и карты в руки —
Кто-то кается, шутя.
Снов венец зубами блещет
Над застывшим трупом дня.
 

Но и это было полуправдой, потому как «труп дня» давно высосал самого себя, да и ночь, едва разлапившись, готовилась свернуться.

И, обхватив руками непропорционально большой живот, Таня наблюдала, как ползёт по небосводу чёрное пятно, соскальзывая в бесповоротную глотку того, что выдаёт себя за рассвет…