Текст книги "Равноденствия. Новая мистическая волна"

Автор книги: Алексей Авдеев

Соавторы: Юрий Мамлеев,Николай Григорьев,Наталья Макеева,Наталья Гилярова,Сергей Рябов,Ольга Козарезова,Александр Холин,Наталия Силкан-Буттхоф,Марина Брыкалова,Алексей Воинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Слышавший, видевший

– Итак, ты видел и слышал пение…

– Нет, не пение, это было иначе, это как лучи, которые распрямляют душу. Душа ложится в колыбель и качается в звуке…

– Ты смеешь воспевать соблазн. (Ах, если бы это услышать!)

– Соблазн? Нет, это пища души – и счастьем, и страданием, и шумом реки, и памятью…

– Твоя пища отравлена. (…Он смеет касаться Света…)

– Из любой проникшей в нас отравы высота наша извлечёт тонкую вытяжку, хрустальную, как слепящая ёмкая грань…

– Мы не понимаем тебя. (Скажем, что не понимаем!)

– Выйдите с голубем в руках в утро, когда над горою – пение птиц, когда деревья ветвями безмолвны – познайте первую весть – задержите её в душе – и ноты сомкнутся в захваченный ветром мотив – зрение озарится радостью тихой, щемяще-печальной…

– Ты осмелился одушевлять Творенье. Путь этот запретен и тёмен. Мы не понимаем его. (Все понимаем, но мы слепы и не вправе сознаться в своей слепоте, от этого мы не прозреем. Опасен зрячий! Пока он жив, нам не будет покоя, но детям нашим и детям наших детей понадобится зрение. Пусть продолжает.)

– …Вовне и внутри, во всём и в каждом, кто видит и слышит, воспрянет затишье. Откройтесь, пусть солнце заглянет в глубины!

– Довольно. Ты злоумышляешь нам искушение. (…Всё решено: предательство, казнь – вот что нужно, чтобы Преданию выросли крылья! Он будет сожжён. Ему светел Логос. Наш хаос земной ему бесполезен.) Костёр, факелы, пакля! Последнее слово? Не надо. Излишне. Отвергнем последнее слово, потому что слово его не станет последним. Придёт время… И ради того, чтобы это случилось, конечно: костёр, факелы, пакля… Молчание вслед…

…Свет. Тишина. Бог…

Спор змей
(Легенда)

Негнущиеся, мёртвые листья лавра тяжело опадали с главы дерева на камень, на котором сидела, как на троне Египта, старая Змея.

Она покинула узкое межскальное убежище, чтобы понежить холодную кровь последним осенним теплом, глянуть в мир мутными глазами и уйти глубоко в подземелье…

Долго и долго сидела она на камне, окружённая умирающими, колеблемыми страхом травами. И сама Змея казалась чешуйчатым стеблем, послушным дыханию ветра.

«Мать-Земля, пригретая Солнцем, родила из семян эти, уже сохнущие, травы, – мыслила Змея, – потом Земля и Солнце вместе растили зелёных младенцев, протягивающих колоски к жизни. Земля питала травы молоком воды. Когда травы выросли и отцвели, Солнце в божественном гневе иссушило Землю и надолго зашло за горизонт, лишив увядающие травы тепла и света. Травы умерли, уронив под мёртвые корни Семена. Свершился год, и снова Солнце пригрело Землю, и заново Земля родила травы, и снова солнечный гнев умертвил их. Велик и вечен гнев Солнца! – размышляла Мудрая, ритмически качая головой над сложенным кольцами телом. – Я родилась из солнечного гнева. В воспламеняющих лучах светила, приходящих и уходящих в назначенный временем час, ключ к моей Мудрости».

Зашелестели тонкие мёртвые травы. Змея молниеносно откинулась назад, готовая к нападению, насторожилась. Раздвигая стебли чёрными изгибами туловища, полз Уж. Змея воинственно и угрожающе зашипела. Уж чуть приподнялся над травой, сказал:

«Приветствую тебя, ядоносная!»

«Привет и тебе, любимец лягушек», – прошипела в ответ Змея.

«Мы оба едим лягушек, – отвечал Уж, – дети болотной тины боятся нас, а не любят».

«Тайна любви в том, чтобы немного бояться, – молвила Змея свистящим шёпотом, – тебя боятся лягушки, а меня – люди. В людском страхе и уважении – моё превосходство над тобой. Уважение у людей – это страх с долей любви».

«Тебе нравится любовь из страха? За такой любовью затаена ненависть. Меня же ценят за безвредность. Ужа нечасто пугаются люди».

«Пугаются по ошибке, – отвечала Змея, – и испуг при виде тебя порождён страхом предо мной. Ты в самом деле не страшен. Любовь к тебе в людях – скрытая тяга к змеиному жалу, ко мне. Кто ты? Ты моя форма без моего содержания. Ты – змея без Яда, без Гнева. Если бы ты наполнился Ядом, ты стал бы так же велик, как и я. Хочешь, я научу, какие есть травы, чтобы напитаться смертоносным нектаром?» – искушала Змея, и под панцирем за её головой катилась твёрдым горохом гремучая музыка змеиного смеха.

«Ты считаешь, что нужно непременно творить Зло, чтобы стать великим?» – спросил Уж.

«У людей велик тот, кто посеял больше смертей. Жестокие славны в веках. Их триумфальные арки нерушимы».

«Величие не в славе, а в прозрении Истин. Мир в кругах своих движим благом Мудрости. Мысль людей превышает Зло», – не соглашался Уж.

«А царствует Жестокость!» – не уступала Змея.

«Не все на земле убивают».

«Как же не все? – удивилась Змея. – Оглянись вокруг: птицы, свободные в воздухе неба, умерщвляют червяков и мошек. Орёл их царь потому, что убивает их. На земле царит Лев, тварь земная не уходит от его клыков. Заяц поедает лишь травы, он беззащитен, и его убиваю я. Меня же трудно убить. Я не Царица, я – тайный Канцлер Гнева».

«А люди сделали тебя символом Мудрости», – качнув пятнистой головой, напомнил Уж.

«Да. Потому что они завидуют моему Яду, моей неуловимости, хитрости, защищённости, завидуют моей чувствительности и способности к гипнозу. Они стремятся окропить словесным невидимым ядом свои уста. Их улыбки – как мой двузубый оскал. Люди стали Царями Земли потому, что убивали не только всех животных, стоявших ниже их. Они отравленными стрелами лишали жизни своих сородичей. Ими движет Гнев. Не в Гневе ли людское благо? Гневом человек мне подобен».

«Не возноси Гнев столь высоко, – возразил Уж, – и люди и змеи нападают только тогда, когда их затронут; нападают, чтобы утолить голод или из страха перед чужим нападением. В гордости ты обожествила Гнев. Мудрые твёрдой рукой выжали Ярость из сердца и стали беспристрастны. Возмущение заменяет рассудок, неуправляема его стихия. Не Гнев движет спираль Вечности. Солнце духом тепла греет землю и редко опаляет Гневом. В солнечных лучах пришло на землю Рождество Искупительной Истины».

Змея усмехнулась. Гулко раскатилась под панцирем холодно брякнувшая усмешка. Но не раздались кастаньеты змеиного смеха: «В оживший под солнцем Венец Творенья вплетены яблоки раздора и Цветы Зла. Я – один из тех цветов. Я нападаю, когда меня затрагивают, когда мне кажется, что меня затронули, когда я сделаю вид, что меня затронули, и просто когда я голодна. А иногда… я не знаю, что мною движет. Похожи на меня люди?..

Люблю сидеть на покинутых гробницах тех, кто пролил при жизни много крови. Их усыпальницы роскошны. Проникаю под крышки саркофагов и, обвиваясь вокруг их костей, ласкаю их. Люблю умных и жестоких, люблю и от любви жалю…»

«Я из семьи Ужей, и на нас нет проклятия убийства безвинных. Тому, кто питается лягушками, незачем трогать человека».

«А виноваты пред тобою лягушки?» – прошипела Змея.

«Они даны мне в пищу, как коровы и свиньи даны в пищу человеку», – парировал змеиный вопрос Уж.

«Не забывай, люди убивают не только ради пищи, не ради неё одной прерывают их жизни, нет! Жажда крови враждебным приливом врывается в клокочущие, кипящие сердца. Чёрные, мечущие молнии, тяжёлые лучи Ненависти собираются над когортами, скрестившими копья в сражении. Во Гневе – счастье Зла. Оно недоступно тебе, непонятно. Его знали те, кто, опоясанные мечами, недвижно лежат в саркофагах. Счастье Зла знакомо мне. Будущее во Гневе».

«Есть люди, которые никого не убивают, даже не едят мяса животных. Хищность излечима… А знаешь, Змея, – словно вспомнив о чём-то, продолжал Уж, – люди научились из твоего смертельного Яда делать бальзам, исцеляющий недуги».

«Знаю это, – зло ответила Змея, – меня будут ловить, чтобы отнять Яд. Жалить буду ловцов. Получат они Яд в кровь, а не в склянку».

«Видишь, в руках людей твой Яд переходит в свою противоположность», – говорил Уж.

«Всё, разрушаясь, переходит в свою противоположность, – отвечала, мигнув красно-жёлтым взглядом Змея, – туда, где свило гнездо Добро, – Зло неизбежно отложит свои пятнистые яйца… Придёт время, когда среди людей воинственное Зло восторжествует. Будет царствовать утончённый, сознательный Гнев. Не будет прощения и жалости. Воцарится злость, кровавая, как солнечный закат».

«Но тебе не известно, Змея, – отвечал Уж, – что, как Яд твой перегонят в лекарство, так время ядовитого Гнева пройдёт, перевоплотится постепенно в сыворотку противоядия. Громы утихнут. Поржавеют мечи. Лаской оденется солнце. Засветит оно ровным светом, и по свершении многих и многих лет буйно зацветут под ним некогда упавшие под мёртвые корни добрые Семена. Снова по артериям земли потекут животворящие силы доброго тока. На удобренной гневом почве зацветут, поднимутся душистые целебные травы любви и сострадания. Усмиривший в себе вражду усмирит в себе ТЕБЯ. С тех пор как тела и души людей станут для Змей недосягаемыми, ты будешь жалить только зверей, а я буду всё так же есть неразумных лягушек, если наш древний род продолжится до столь далёких времён. А может, и мы изменимся к лучшему…»

Когда закончилась речь Ужа, Змею от жала к хвосту пронзило острое гневное чувство. Чёрные точки загорелись в мутных глазах. Ужалить, умертвить оскорбителя! Но что-то удерживало от нападения, заставляло задуматься. Чарующие звуки укрощающей Истины слышались в произнесённом Ужом разоблачении Грядущего Гнева.

«Может быть, всё может быть на этой планете, – медленно произнесла Змея, но сразу же затем, решив остаться в споре верной собственной, Змеиной Мудрости, изрекла: – Когда создан был Лев, в его пасти, разверстой и хищной, уже виделась смерть Ягнёнка. Мир устроен так, чтобы существа пожирали друг друга. Пусть цветут для меня ядовитые травы. Не вечно Царство Гнева? Но вечно ли Царство, где чаша Блага перевесит Гнев? Безвестно, что будет потом… Пусть круги идут своим чередом, а пока что…»

Порыв ветра сильно продул поверхность камня и пригнул голову Змеи к земле. Обеспокоенный дождевой каплей, скользнул мимо без прощания Уж. Змея задумчиво посмотрела в тянущийся за ним по песку след, привстала, упруго качнула поднявшейся с земли петлёю тела и, мелькнув раздвоенным жалом, бесшумно скрылась, как наваждение, в узком межскальном подземелье…

Николай Иодловский

Призраки

По карнизу ползла рука. На среднем пальце – перстень.

– Здравствуй, Колья. Я – рука.

Я не в силах был отвести взгляд. Рука притягивала, манила. За спиной кто-то охнул. Машинально оглянулся. Никого. А рука всё ползла.

«Вероятно, наваждение», – подумал я и вытер пот с лица.

– Колья, – опять шепнул кто-то.

Снова обернулся. Рука уже ползла по стене и медленно перебирала пальцами.

Я почувствовал боль в области сердца. Судорожно схватился за грудь. Рука исчезла.

«Боже, мерещится всякая дрянь. Был бы алкашом – понятно, а так?»

Зажмурился. С опаской открыл глаза. День. Бескрайняя пустыня. Одни барханы. Из-за ближнего выплывает караван верблюдов и движется прямо на меня. Я в страхе побежал. Оглянулся. Никого. Стало ещё жарче. Пить хочу. От волнения трясутся руки.

«Где я и что со мной? Это сон или галлюцинации?»

– Эй, ты, – раздался зычный голос.

Поодаль стояла огромная телега без лошади. На ней сидел рыжий детина в трусах и с огромным топором в руке. Откуда он взялся, не пойму.

– Что глаза вылупил, хмырь беззубый, – заорал мужик и, соскочив с телеги, направился ко мне.

Я хотел убежать, но ноги словно одеревенели – не мог сдвинуться с места. Он подошёл, схватил меня за шиворот и подтащил к себе.

– Ты повезёшь меня. Впрягайся, иначе башку расколю. – И замахнулся топором.

– Ладно, – с усилием выдавил я, – что везти?

Незнакомец быстро вернулся к телеге и откинул материал. Я увидел большое количество рук, аккуратно уложенных и завязанных бельевыми верёвками. Пальцы слегка шевелились.

Уже через минуту я впрягся и повёз телегу по разбитой дороге.

– Ну, кобылка, шустрее! – орал детина и хлестал меня кнутом.

Я прошёл несколько шагов и упал лицом в песок. Зарыдал.

– Ладно, не реви, – буркнул он и спрыгнул с телеги, – помоги лучше разгрузить. Смотри у меня! Иди за мной и не отставай.

Я остановился, сбросил упряжку и подошёл к подводе. С отвращением взял связку рук и пошёл за мужиком. Руки медленно шевелились и нашёптывали странные словосочетания. Болела спина, слегка тошнило. Сколько времени шли, сказать не могу, но наконец мужик остановился и прогнусавил, указывая на свежевырытую яму:

– Бросай сюда. Иди за следующей связкой и побыстрей.

Я бросил руки в канаву, но не удержался и упал сам.

– Помогите! Помогите! – завопил я…

– Что кричишь, родненький, – слышу у самого уха чей-то ласковый голос.

Открыл глаза. Полумрак. Надо мной склонилась старушка в белом халате. Поодаль – хмурые лица.

– Где я? – прошептал я, с трудом шевеля губами.

– Спи, миленький, спи. В больнице…

Я провалился в темноту.

Ого!

Вы когда-нибудь были на базаре? Не сомневаюсь, конечно, были. С независимым видом прохаживались между рядами, выбирая себе подходящие по цене овощи и фрукты. Иногда яростно, но чаще лениво торговались с шамкающими бабками или угрюмыми кавказцами, сбивая цену. Кое-когда вам это удавалось, но чаще продавцы стояли на своём – неприступные, как скалы Тибета.

Когда-то я тоже бывал на базарах.

В тот раз мать попросила меня купить помидоры и картофель, а если повезёт, полтора-два килограмма мяса, естественно, без костей.

Был ясный день, ярко светило весеннее солнце. Помидоры и картофель я купил почти что сразу, а вот с мясом дело обстояло плохо. Я осмотрел все лотки, но тщетно. Уже собрался уходить, но вдруг увидел одиноко стоящего мужика в старой потёртой шинели. Он был одноног, с какой-то обречённостью опирался на костыли и негромко вещал:

– Покупайте мясо без костей, покупайте печень.

На большом ящике, застеленном непонятного цвета материей, лежало мясо, именно то, которое я искал. Рядом алела огромная печень. Я подошёл ближе. О боже, этот человек был безобразен! Непокрытая голова его была обвязана бинтом грязного землистого цвета. Вместо левого глаза зиял провал. Хищный нос, маленькие усики и гладко выбритый подбородок с тремя огромными симметрично расположенными бородавками. Возле ящика стояла какая-то старушка и по-деловому осматривала мясо.

– Милок, а мясе свежее? – допытывалась она.

– Свежее. Берите скорее, а то мне трудно стоять.

– Скорее, милок-то, скорее… Цена-то какая?

– Пятьсот рублёв за кило, бабуля.

– Што?! – И, отшатнувшись, она засеменила прочь. Я остался с калекой наедине. Он свирепо вращал единственным глазом и, не обращая на меня внимания, продолжал:

– Покупайте мясо, очень вкусная печень.

– А можно по сто рублей за килограмм? – выдавил я, стараясь не смотреть на этого человека.

– Как по сто? – прошипел он. – Я ноги лишился, печень вырезал, жить не на что, а ты – по сто за кило? Мальчишка! Только пятьсот и ни копейкой меньше. Не хочешь – не бери.

– Ха-ха, как будто вы тело своё продаёте, торгуетесь, – фальшиво засмеялся я, стараясь скрыть дрожь в коленках, – печень небось ослиная, а мясо – говяжье.

– Ослиная?! Говяжье?! – вдруг заорал необыкновенный продавец. – Я торгую своей печенью, своим мясом.

Он ткнул себя в правый бок, покопался там и, вынув бьющееся сердце, бросил его на ящик. Оно попульсировало немного и затихло.

– Вот и сердце своё продаю. Бери, дорого не возьму.

– Чёрт возьми, – прошептал я.

– А может быть, ты и мозги хочешь купить? Я и это могу продать.

С этими словами он взял себя левой рукой за волосы и резко дёрнул вверх. Что-то хрустнуло, и через несколько секунд я увидел шевелящиеся мозги, похожие на маленьких серых червячков, у меня перехватило дыхание. Я, не отрываясь, смотрел на ящик широко раскрытыми от ужаса глазами. Человек, стоящий на костылях, торгующий своей печенью, вытаскивающий из груди сердце, копающийся в своих мозгах… Мне стало дурно. Чуть не стошнило. Оглядываюсь. Люди спокойно проходят мимо, равнодушно спрашивают о цене сердца, мяса, печени и, возмущаясь дороговизной, уходят прочь. Не видят? Не понимают? Не интересуются?

Ни слова не говоря, шатаясь от слабости, я побрёл домой.

Когда я рассказал об увиденном и пережитом, мне не поверили, приняли за выдумку. Больше всех происшедшее удивило мою младшую сестрёнку Анюту. Она постоянно переспрашивала о подробностях. Её симпатичное личико вытягивалось так, что было смешно.

– Не веришь? Пойдём, покажу, – предложил я.

Было уже время обеда. Едва дождавшись конца обеда, я потянул Анюту на рынок. Она сначала отнекивалась, но, прочитав на моём лице неподдельный ужас, согласилась. Пришли. Сколько ни ходили, человека на костылях не увидели. Я пробовал было расспросить бабулек, торгующих неподалёку от этого места, но никто ничего не видел и не слышал. Никаких калек, по их словам, не базаре не появлялось. Идём назад. Сестра посмеивается надо мной, конечно. Я молчу, плетусь рядом.

Прошло несколько дней. Все уже стали забывать мои россказни, один я помнил. Снова мать послала меня на базар за овощами и фруктами. Просила никуда не ввязываться и не фантазировать. Хожу между рядами, а сам по сторонам зыркаю, выискиваю одноногого. От напряжения и страха даже икать стал. Ничего необычного не происходило. Рынок как рынок… Хотел было приняться за покупки, но вдруг вижу, немного поодаль сидит на земле непонятного вида существо. Ног и правой руки нет. На голову надет мешок с прорезью для правого глаза и небольшой дырочки для рта. Тело завёрнуто в чёрную материю. Рядом стоит потрёпанный магнитофон, и хриплый голос вещает:

– Купите, Христа ради, мясо, почки, печень, кости, ноги для холодца…

Очнулся я дома. Как добежал, не помню. Помню только, что кричал: надрывно и страшно. Хотя дома уже не удивлялись…

Прогулка заключённых

– А ну, вставай, каналья! – раздался резкий голос, и что-то обрушилось на мою спину.

«Плеть…» – сразу догадался я и вскочил. Вокруг стояли оборванные грязные люди и, показывая на меня пальцами, смеялись.

– Где я, что такое? – возмущённо закричал я. – Почему вы меня бьёте?

– Ты, свинья, слишком много задаёшь вопросов, – произнёс тот же голос. Он принадлежал надсмотрщику, лощёному типу в чёрном мундире.

– Как вы смеете меня бить? Я требую начальника! – снова заговорил я.

– Я – твой начальник, – захохотал тип и ударил меня кулаком в челюсть. Я упал, затем вскочил, хотел броситься на своего мучителя.

Внезапно ко мне подбежал мужчина в испачканной жёлтой краской блузе, очень похожий на того, который совсем недавно подошёл ко мне в музее.

– Мсье, не сопротивляйтесь. Идите в круг. Я потом всё объясню, – тихо произнёс он.

Тут же нас окружили другие надзиратели. Они многозначительно переглядывались.

– Покоритесь, мсье, не выпендривайтесь. Се ля ви, – стали раздаваться голоса.

Я нехотя подчинился. По команде, вместе со всеми, поплёлся по квадратному тюремному двору.

Зелёные скользкие стены, окружавшие меня, дышали безысходностью.

«Куда я попал?» – думал я, но от происшедшего ничего не мог вспомнить. Вдруг осенило. Ах да, картины. Я пришёл на выставку полотен художников девятнадцатого века. Ходил, наслаждался. Подошёл к одной из картин Ван Гога, художника-мессии.

– Вам нравится эта работа? – вдруг раздался сзади незнакомый приятный голос. Я оглянулся. Передо мной стоял молодой мужчина в запачканной одежде.

Я, улыбаясь, ответил, что ещё не рассмотрел её как следует. Незнакомец изумлённо поднял брови, стал пристально всматриваться в меня.

– Что-то не так? – заговорил я.

– Нет. Просто вы очень похожи на… О, пардон…

Неизвестному, вероятно, стало плохо, он побледнел, схватил меня за плечи и потянул за собой на картину.

– Прогулка окончена, – заверещал надзиратель и щёлкнул хлыстом.

Заключенные остановились. Я по инерции налетел на впередистоящего здоровяка в лохмотьях.

– Что, спятил, приятель, – зашипел тот.

– Простите, задумался…

– Я тебе задумаюсь, собака. Это тебе не Монпарнас и не Елисейские Поля, – закричал мужчина и хотел ударить, но тут к нам стремглав подбежал тот, в блузе.

– А ну не тронь! – закричал он.

– По камерам, – скомандовал надзиратель. – А ты, новенький, – он ткнул меня хлыстом, – иди за мной!

– Погодите, мсье, – горячо заговорил мой заступник, – определите его ко мне. Я очень прошу вас.

Надзиратель смерил мужчину презрительным взглядом, затем произнёс:

– Ну ладно, только смотри за ним. Он кажется мне подозрительным.

Вот и камера. Я присел на краешек топчана.

– Простите, – заговорил я, – как вы себя чувствуете и почему мы оказались здесь?

– Мсье, – заговорил мужчина, – прошу извинения. Вы так похожи на моего брата Тео, я даже чуть сознание не потерял.

– Что?! – закричал я, поражённый. – Вы приняли меня за Тео? Так вы… Винсент Ван Гог! Боже, как я сразу же не догадался!

– Да, я Винсент. Что в этом удивительного? Вы же рассматривали мою работу. Я увидел вас, сначала принял за брата, но, когда подошёл ближе… Со мной иногда случается такое, но сейчас всё отлично. Я вижу, вы тоже не в своей тарелке, но это поправимо. Пойдёмте, я вытолкну вас обратно.

– Подождите, – сказал я.

Удивительно, вижу живого Ван Гога, разговариваю с ним. Не об этом ли я мечтал, перечитывая «Жажду жизни» Стоуна.

– Знаете, Винсент, как я вам завидую! Ваша жизнь – это пламенное служение искусству. Вы – загадка двадцатого века.

Он недоумённо посмотрел на меня и отвернулся.

В это время лязгнул запор, дверь отворилась, и на пороге появился человек в белом халате с небольшим чемоданчиком в руке. Он деловито подошёл к Винсенту и произнёс:

– Ну-с, молодой человек, пойдёмте на процедуры.

Я мельком взглянул на Ван Гога.

– Нет. Ради Всевышнего, не надо, – Прошептал художник. – прошу вас, доктор. У меня нет припадков. Не надо, прошу вас. Это мучительно. – Он посмотрел на меня, моля о помощи.

– Не трогайте его, – заговорил я и заслонил Винсента. – Я – свидетель. У него нет припадков. Уходите.

– Вы кто такой, чтобы здесь командовать? – огрызнулся вошедший. – Бедняге положены процедуры, и отойдите в сторону. Он болен. Ведёт чёрт-те какую жизнь, а вы его защищаете. Прочь! Вы, наверное, такой же полоумный маляр, как и он.

Доктор схватил меня за рубашку, но двери отворились, и в камеру ворвались какие-то полубезумные мужчины и женщины. Сразу же поднялся дикий визг. Винсент заткнул уши и забился в угол. Я попробовал их утихомирить, но тщетно. Тогда Винсент достал из-под топчана кисть, в углу отобрал одну из своих работ и закричал:

– Смотрите, господа и дамы. Это мои картины.

Шум затих, и гости исчезли. Остались только я и бедный художник.

– Ничего не понимаю, – спустя несколько томительных секунд проговорил я.

– А что понимать? Их напугала моя живопись. Даже чокнутые арлезианцы и те её не воспринимают. Горе мне. – Плечи Винсента затряслись. Я подбежал к нему.

– Вы что? Ваши картины прекрасны. Их охотно покупают все музеи мира. Вы великий живописец.

– Разве? – усомнился Ван Гог, но лицо его просияло.

– Какой обман? Ваша работа «Красные виноградники», шедевр, между прочим, продана с аукциона за восемьдесят миллионов франков.

– Ври, да знай меру. Она была продана за сто франков. Я лести не люблю, – вдруг холодно произнёс художник.

Ударил колокол.

– Это опять на прогулку? – предположил я.

– Нет. Это сигнал к приёму лекарств. Доктор Пейрон – большой оригинал. Приём пищи по звуку колокола. Боже, как мне всё надоело! Но Тео в Париже, Гоген на островах, и никто меня отсюда не выручит.

– Да, не сладко здесь, – вздохнул я.

– Здешняя обитель очень похожа на тюрьму. Разве не видишь?

– Так мы в больнице! – воскликнул я. – Мы ходили по больничному двору. Да это же настоящая тюрьма. И надзиратели, и плеть.

– Пойдём, я тебе что-то покажу, – сказал Винсент и взял меня за локоть.

Мы вышли из камеры. Вместо унылого двора перед нами раскинулось хлебное поле. Надвигалась гроза. Крича, носилась стая прожорливых ворон. Птицы летали так низко, что задевали крыльями спелые налитые колосья. Я тут же вспомнил последнюю работу художника «Вороны над хлебным полем».

– Видишь, дорога, – прошептал Винсент. – Она уходит в никуда. Вот так и люди. Вышли из ниоткуда и уйдём в никуда. Смерть – это великий жнец.

Он вздохнул. Затем поёжился и добавил:

– Я совсем заговорил тебя, прости. Расскажи о себе. Мы недавно познакомились, а уже на «ты». Я даже не заметил, как это произошло.

Мой рассказ он слушал внимательно, не прерывая. Только изредка хмурился. Когда я замолчал, он улыбнулся и произнёс:

– Да. И тебе не повезло. Печально. У каждого своя жизнь, но дело, которому мы служим, – общее. Искусство не любит ленивых. Ещё Ренан говорил: «Чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя».

Внезапно сверкнула молния, ухнул гром. Не дожидаясь дождя, мы побежали назад. Опять двор.

– А вы где шляетесь? – заорал надзиратель, и плеть со свистом опустилась на наши плечи.

– Вы не имеете права избивать людей! – закричал я и ударил обидчика.

На помощь блюстителю подоспели ещё несколько надзирателей.

– Не трогайте его! – закричал Винсент и бросился на помощь.

Началась потасовка. Кто-то стукнул меня по голове. Я упал…

Очнулся дома. Когда выздоровел, жена рассказала, что принёс меня мужчина в испачканной блузе и, осторожно положив на кровать, молча ушёл.

– Кто это был? – допытывалась жена. – Где ты был? Что произошло?

Что я мог ей ответить?