Текст книги "Равноденствия. Новая мистическая волна"

Автор книги: Алексей Авдеев

Соавторы: Юрий Мамлеев,Николай Григорьев,Наталья Макеева,Наталья Гилярова,Сергей Рябов,Ольга Козарезова,Александр Холин,Наталия Силкан-Буттхоф,Марина Брыкалова,Алексей Воинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Равноденствия. Новая мистическая волна

Предисловие

Писатели, которые здесь представлены, в основном относятся к новому литературному направлению России – к метафизическому реализму. Суть этого направления изложена мной в философской работе «Судьба бытия» (глава «Метафизика и искусство»). [1]1
  См.: Вопросы философии. № 11. 1993.


[Закрыть]Там я главным образом опирался на отстранённое исследование собственных художественных текстов. Уже потом я увидел, что значительная часть молодых писателей и поэтов, ищущих новые пути, следуют в своём творчестве метафизическому реализму. Это направление, его художественная мысль, исходит из того, что традиционный реализм (особенно на Западе) исчерпал себя и необходимо расширить его границы.

Человек в пределах традиционного реализма описан исключительно как социальное, биологическое и психологическое явление, и о нём рассказано в мировой литературе настолько многосторонне и подробно (в вышеупомянутых пределах, конечно), что дальнейшее его изображение в этом плане постепенно если не заходит в тупик, то становится явно недостаточным.

Метафизический реализм же предполагает такое изображение человека и мира, которое включает активное вторжение в текст метафизических реалий, описание скрытых, непознанных ещё сторон человеческой души и мира, их связи как с высшими, так и с низшими аспектами невидимого мира, философского или интуитивного осмысления реальности и расширения границ реальности до предельных возможностей человеческого разума и интуиции. Вместе с тем метафизический реализм вовсе не отказывается от изображения обыденной жизни, но сочетает в себе и «повседневное», и «мистическое». Границы реальности расширяются сейчас и с научной точки зрения, и то, что раньше считалось невозможным, теперь становится достижимым (см., например, учение так называемой «новой физики», их концепции времени и параллельных миров).

Классический авангард в искусстве и литературе в первой половине XX века (Пикассо, Кандинский, А. Белый) тоже пытался выйти за пределы традиционного реализма, но преуспели в основном авангардная живопись и музыка, частично поэзия, но не литература в целом. Кроме того, эти попытки отличались отрывом от «почвы», от «обыденной реальности», ходом в формализм, а это не характерно для метафизического реализма, который стремится сохранить связь с «землёй»; формализм совершенно чужд ему.

Слово «реализм» в этом направлении означает также и то, что метафизические прозрения здесь должны быть основаны на глубинном личном опыте, интуиции или философских знаниях, а не представлять из себя голый субъективизм или фантазии. Допустимо всё, если только за этим стоит глубина.

С другой стороны, метафизический реализм отличается чертами, резко отделяющими его от постмодернизма.

Постмодернизм обычно отличается иронией как художественным принципом, сознательным отказом от попытки духовного, глубинного познания мира. В постмодернизме литература становится своего рода интеллектуальной (а часто и неинтеллектуальной) игрой. Это ведёт к созданию совершенно искусственной художественной реальности, оторванной как от «видимой», так и от «невидимой» (духовной, умопостигаемой) жизни.

Всё это глубоко чуждо метафизическому реализму, который стремится к предельно серьёзному отношению к искусству как к средству познания мира, включая его самые скрытые от человеческого взгляда стороны. Это ещё связано с тем, что при таком подходе философское осмысление реальности играет большую роль в этом течении.

В принципе даже вышечеловеческий духовный мир может стать объектом такого искусства (как было в Средние века, у Данте, например), если писатель или поэт при этом владеет достаточным метафизическим знанием или индивидуальной духовной интуицией. Не менее важно, если он обладает знанием традиционной духовной символики.

Отсюда можно вывести заключение, что метафизический реализм как литературное течение имеет отдалённую связь с символизмом Серебряного века русской поэзии. Но это скорее относится к метафизической поэзии, чем к прозе, для которой типичны проявленные черты связи как с грубой действительностью (часто в её гротескном виде), так и самые разнообразные способы (а не только использование символизма) изображения «надмирной» (или наоборот «подземной») реальности.

Таким образом в нашем литературном течении существует синтез многих авангардных (и традиционных) художественных «приёмов» (сюрреализм, гротеск, символизм и др.). Но синтез подчинён задаче метафизического познания реальности. То, что представители этого течения стремятся к изображению скрытых сторон реальности, ведёт к тому, что искусство здесь в большей степени, чем обычно, становится орудием миропознания и самопознания. Не «красота» здесь является самоцелью, а познание и самоуглубление. Духовное самоуглубление как автора, так и читателя, который в идеальном случае становится как бы «соавтором», «сопервооткрывателем» того, что описывает писатель.

В принципе даже сложные метафизические или философские понятия (например, небытие, Ничто) могут быть в исключительных случаях «героями», если так можно выразиться, произведений метафизического реализма, по крайней мере в том смысле, что они могут выступать как всеохватывающие центры художественного текста. Небытие, к примеру, как наиболее загадочная философская концепция, в художественном произведении (в форме страха перед смертью, перед концом мира или вообще онтологического слома, падения бытия в бездну) может воистину царствовать над душами персонажей и являться таким образом подлинным центром данного текста. Важно при этом, конечно, чтобы художественное произведение не становилось комментарием к той или иной философской системе или идее, а сама эта идея подчинялась и даже преобразовывалась согласно творческому виденью того или иного автора. В этом смысле такое искусство обладает в определённом аспекте некоторым преимуществом по сравнению с философией, поскольку в нём может быть реализовано исследование тех или иных истин, свободное от всяких догм и философских систем. Интуиция писателя не менее прозорлива, чем мысль философа.

В связи с этим следует обратить внимание на творчество представленной здесь молодой писательницы Натальи Макеевой. Её небольшие рассказы – истинные шедевры метафизического направления в литературе. В них мы находим глубинный символизм, как будто несовместимые, словно вышедшие из бездны, образы, внешнюю алогичность (при несомненной логике подтекста), и, наконец, в некоторых случаях сновидческие описания реальности. Однако в основе многих этих произведений лежит новая, созданная автором, мифология, которая, как известно, отражает наиболее скрытые архетипы реальности.

Одновременно в творчестве Натальи Макеевой наглядно проявлено весьма жёсткое изображение так называемой повседневной жизни со всеми её дикими противоречиями, характерными для нашего времени. И это удивительное сочетание такого рода полубезумной «повседневности» и вторгающейся в неё метафизической сферы и создаёт незабываемый колорит её мистических и сюрреальных панорам и сцен.

Стиль Макеевой порой кажется манифестацией её сновидческих озарений, где принципы и структура сновидений диктуют законы яви, но между тем у писателя всё выверено с точки зрения движения мысли и подтекста. Потому вовсе не странно, что эти пронзительные шедевры наполнены необычными, даже пугающими образами. Здесь мы видим «загробную живость» «доисторических ангелов» («Вечная куколка»), отрезанную голову девушки – голову, в которой сразу же возникли и потекли иные сны – «о невозможном» («С добрым утром»)… Возникает лицо убитой женщины, ставшее вдруг «до безумия спокойным» («Жалость»). И наконец – трогательный образ Лены из рассказа «Сверхчеловечиха», которая актом соития со своим партнёром хочет вырвать его из когтей Смерти. Все эти парадоксальные картинки выполняют свою роль – роль «кирпичиков» в суровом огненном здании метафизического реализма.

Рассказ «Уют», например, – это в высшей степени концентрированное (как всегда у Макеевой) повествование о человеке, который бредит о безопасном, онтологическом покое и уюте, который бы оградил его от визжащего хаоса современной жизни. И что он находит, пытаясь создать метафизический уют в своей комнате? Неожиданно, ослепительно яркие, таинственно красивые цветы на его столе скрывают за собой бездну, провал в неизвестное, который превращает героя сначала в «тревожный бублик» (т. е. истерический комок бытия – такие парадоксальные образы характерны для творчества Макеевой), а потом эта бездна втягивает в себя искателя вечного уюта. Хаос почти всегда побеждает порядок – в конечном счете. Действительно «покой нам только снится» (Блок) – как снится он герою «Уюта».

Рассказ «Мамино горе» довольно реалистичен, в обычном смысле этого слова (тут есть поглощённая заботами мама, и «серьёзный» отец, и дочка, и сумасшедший дом – одним словом, всё как в «жизни», как полагается). Но одно лишь обстоятельство всё меняет – вторжение неведомого выражается здесь сначала в том, что новорожденная дочка вдруг «заскулила по-собачьи», а дальше пошла уже цепь превращений, до тех пор, пока «дочка» не «пришла в себя».

В основе рассказа «Хохот» – глубинный мир, глобальная концепция о возвращении вещей и всех существ в своё первоначало, в «солнышко» (видна некоторая связь со старообрядческими представлениями). Антагонистами «солнышка» являются отпавшие существа, смех которых вызывает ассоциацию с хохотом трупов (весьма точный и страшный символизм – кстати, достаточно актуальный). Мифологизм у Макеевой имеет прямое отношение к «подтексту», к основам современной реальности и жизни, где бы эта жизнь ни протекала.

Можно с полным правом сказать, что произведения Макеевой не имеют сколько-нибудь приближенных к ним аналогов в современной русской литературе. В конце концов, Макеева пишет, выражаясь её языком, именно «о невозможном», о том, что находится на краю бездны.

Совсем другой вид метафизического реализма представлен блестящими рассказами Николая Григорьева. На первый взгляд они незатейливы, внешняя обстановка их обыденна, жестко реалистична в обычном смысле этого слова. Однако сквозь прозрачность этих произведений явно проскальзывает подтекст, нередко сюрреальный. Но главный центр рассказов – это некий глубинный, неожиданный «срыв», внезапное обнаружение пропасти, тайны, которая содержит, тем не менее, очевидную философскую или метафизическую подкладку.

Типичен в этом отношении рассказ «Сторож лестничного пролета». Символизм лестницы, ведущей в глубь земли, а фактически в «никуда», во Мрак, откуда не возвращаются, в пропасть без дна, явно многосторонен и содержит разные уровни понимания. С одной стороны, такой символизм довольно актуален в наш век катастроф и разрушений. С другой, Пропасть, в которую тянет героев Николая Григорьева, может выражать ту Черную дыру (во Вселенной или в жизни самих людей), однажды провалившись в которую, человек не возвращается в «нормальный» мир. Таким образом, у Григорьева мы видим некое сцепление, связь между потоком обыденной жизни и провалом – или в метафизическую бездну, или просто в сюрреальную сказочность.

Рассказы Елизаветы Новиковой – в ином ключе, но представляют собой именно этот вид метафизического реализма, где скрытое, тайное, неведомое жестко врывается в повседневную жизнь. Как и у Григорьева, в рассказах Новиковой также присутствует движение неведомого, непредсказуемого. «Соколов умер во сне…» – так заканчивается один из ее рассказов. Но «сон» здесь неотличим от «реальности», а реальность от сна.

Совсем иное мы видим у Сергея Рябова. Один из его рассказов – «Записки последнего человека» – не что иное, как уникальная (и весьма удачная) попытка изобразить конец света на уровне повседневной жизни. Герой рассказа, конечно, зомбирован – так же, впрочем, как зомбированы и те, кто его зомбирует… От человека остался только номер. Но и он неизбежно исчезнет в стихии видоизменения всей земли. Рассказ написан красочно, но без всякой истерии, как будто Апокалипсис – обычное, рядовое даже, явление…

Рассказ «Дети Сливового Дерева» Натальи Силкан-Буттхоф погружает нас в весьма необычный мир. С одной стороны, это народно-языческий мир сказки. Но в таких легендах обычно доминирует довольно ясное, рациональное миропонимание и соответствующие мораль и выводы. В канве же этого рассказа мир спутан, крайне хаотичен, иррационален и потусторонен логике. Автору удалось внести в свое повествование сумрачность современного психологического сдвига, где всё неясно, смешано и невообразимо. В этом отношении «Дети Сливового Дерева» – уникальный рассказ, где языческое и одновременно чисто субъективное, сдвинутое сознание, творящее произвольные странные миры, слились воедино. Я уже не говорю об удивительной образности языка, поражающем метафоризме мифотворчества, возрождающих лучшие образцы такого рода старинных легенд.

В том же ключе написана и совместная пьеса Дмитрия и Натальи Силкан «Дичь». С тем только отличием, что в пьесу внесен мощный, хотя и спорный, чисто философский подтекст. Кроме того, в пьесе, особенно в начале, присутствует изображение демиургических, враждебных человеку сил, но потом этот мотив стихает. Язык пьесы насыщен находками, древней образностью, тягой к лесу и птицам, к болоту, к Таинственному свету.

В предисловии нельзя, разумеется, охватить всю панораму авторов, представленных в сборнике. Но голос молодых писателей, звучащий в книге, будет, думаю, звучать достойно. Уверен, что мы являемся свидетелями возникновения нового литературного направления в современной России.

Юрий Мамлеев

Наталья Макеева

Мамино горе

– Пронырливы! – произнесла немолодая женщина Надежда Семёновна и залюбовалась тенями, подпрыгивающими в её мозгу. На столе перед ней колдовала, смежив лапки, огромная навозная муха. «До чего ж пронырливы!» – и снова углубилась в мушиную фасетку цвета воронова крыла. Поймав человечий взгляд, насекомое осеклось, сорвалось с места, прервав своё дело, и забилось о стекло, наполнив воздух нервозным дребезжанием. Муха была пронырлива, и это настораживало. Пугало. Как, впрочем, и проблески последних лучей внутри тополиной массы, этой душной смеси древесины, листвы, пуха и бог знает каких ещё тварей.

Надежда Семёновна ждала новостей. Всё шло к тому, что они должны были свалиться – из телефона, из глаз мушиных, запрыгнуть в окно, гаркнуть телевизором или хотя бы возникнуть прямо в голове. А причиной всему этому был тот факт, что дочь Надежды Семёновны, чудная девочка Оля, внезапно пришла в себя. Событие это, как ни странно, мать не столько обрадовало, сколько напугало. Дело в том, что отпрыск – запоздало возникший плод – вот уже 14 лет, с момента своего рождения, был не в себе. Как только перестал быть в матери… Нет, Оленька вовсе не отставала умственно. Напротив, она не так уж плохо училась, умела вышивать, рисовать и даже писать стихи. Беда одна: собой быть она не умела. То кошкой себя вообразит и по деревьям да крышам скачет, то водой – всё под камень лежачий затечь норовит, то червём – это уж совсем непотребно. А как-то раз придумала солдатом быть, стала по улице маршировать и пугать прохожих – «стой! стой, гад, стрелять буду!» Да так, что многие шарахались, – какая уверенность была в ней. А потом шла Оля в школу, принарядившись, и всё повторяла: «Умница я, красавица, какая я – ах, аж зла не хватает!» И училась там. Отличницей, правда, не была – слишком часто в тварей всяких превращалась. Учеников грызла по-всякому, к сторожу школьному змейкой заползала, а люди кругом немели от непонимания и обходили чудо-ребёнка стороной, – как бы худа какого не приключилось.

Надежда Семёновна сначала плакала. Когда ещё новорождённая Оленька заскулила по-собачьи, – чуть с ума не сошла, всё думала: нет ли греха какого в этом. В том, что тварь такая на свет выбралась. Да не просто сама объявилась, а из её, из родной утробы. Вроде от человека зачалась девочка, от простого мужчины, почти не пьющего, приличного, в целом положительного. (Он как дитя увидал – так ужаснулся, что перестал жить – сел, голову руками закрыл и погас, как лампочка.) Надежда Семёновна тоже хотела сбежать от такой радости, да потом решила подождать. «Успеется», – подумала. А потом привыкла, в общем. Один кошмар её мучил – что дочка однажды перевоплотится в теле, и придётся вместо человеческой Оленьки растить камень или там рыбу какую. Задерживается, бывало, из школы девочка, а Надежда Семёновна от ужаса недвижима делается – бумажку выбросить боится, картошку не чистит к обеду, – а вдруг это ненаглядная её оборотилась да в мешок заползла. Это ж в голове не укладывается – с родного ребёнка живого кожу ножом спускать! Лучше с голоду умереть, чем грех такой помыслить!

Так время шло и шло, выросла девочка, форму приобрела и глаза нежные. Взглянет на неё мать иной раз и ловит себя на мысли – «Была б я мужиком – ох завалила бы мерзавку! Заволокла б в чулан и завалила. Хорошо ещё, что отец не дожил, а то не миновать…»

…И вот не далее как вчера Оленька пришла в себя. Встала с утра – без воя, без масок нечеловеческих. Вышла к матери, приластилась и чай пить стала. Надежда Семёновна сразу поняла – не то. Что-то совсем уж непостижимое в девочку вселилось, какого ещё не было. Свершился кошмар. Во плоти она воплотилась – со всеми коготочками и прочим тельцем. Оставалось только сидеть и ждать вестей… Если раньше бог знает что творилось – теперь-то какой ещё странности ждать?

Оленька тем временем ушла в школу. Там дети, свыкшиеся с Олиным нелюдем, тоже испугались. Пальцем стали показывать, шушукаться по углам, по учителям с тревожной вестью бегать. Занятия были, естественно, сорваны. «Оленька! – отдавался в гулких коридорах настороженный детский шепоток. – Слышал, слышал, да?! Оленька!»

А она и не замечала – ходила, смуте дивилась, слойку с компотом купила в школьном буфете – прямо из дрожащих рук басовитой тёти Нины взяла её и съела, чем ещё больше всех напугала.

Несчастная мать дома вся извелась. Она сидела за столом в неудобной позе, наблюдая за мухами. «Пронырливы! Ну до чего ж пронырливы-то!» – в ужасе шептала Надежда Семёновна, поражаясь фасеточной суетливости насекомого, колдующего над сахарным кристаллом.

Через какое-то время Оленька вернулась. Дверь выявила и с ключом вошла.

Потом квартира как-то сама наполнилась людьми, и все они говорили о девочке. Удивлялись, предположения строили… Народу много набралось, многие на лестнице толпиться стали. «Хватит, не пускайте больше!» – крикнул кто-то из окна. Снизу донеслось неблагозвучное. А Надежда Семёновна всё сидела и разговаривала с колотящейся о стекло фасеточной мухой. Оленька тем временем хлопотала. Обе не замечали столпившихся, словно муха и вправду заколдовала их. А люди галдели, спорили, кто-то лепетал по телефону, кто-то даже в ванную отправился, на ходу посетовав, что-де мыла осталось на один помыв. «А в баню, в баню!» – дергано посоветовали ему.

Шум уже достиг потолка, и слова, как табачный дым, заметались по тайным углам, задушив наконец-то муху. Она опала и с довольным видом успокоилась на подоконнике. Мать и дочь костенели под наколдованным колпаком. А звук тем временем заполнил комнату до отказа, воздух уже сам по себе потрескивал, готовый лопнуть, как склянка в кипятке.

И тут Надежда Семёновна завопила. Вопль её был настолько резок, что весь шум схлопнулся и людская сороконожка враз заикнулась; силясь проглотить последний слог.

– Оленька, дочка, что ж ты не звереешь, водой не течёшь, птицей в небо не рвёшься?! Червячок ты мой незабываемый! Милая, дочь моя ненаглядная, на что ж нас чудо оставило? – проголосила Надежда Семёновна и захлебнулась молчанием, исказившим её белёсое от новостей лицо.

А дальше всё случилось по-обычному: приехали добросовестно вызванные кем-то санитары и под радостный свист и улюлюканье публики забрали тревожно голосящую Надежду Семёновну в психиатрический дом. Оленька стала ходить к ней, радовать, приносить сухари с изюмом и апельсины. И зажили они с тех пор по-людски, прочих не пугая, себя не мучая.

Вот так и закончилась история про то, как вселилась в Оленьку человеческая девочка…

С добрым утром

Одной из летних, беспросветных в своей тягучей духоте ночей Наде приснился на удивление сладкий сон.

Спала она на спине, но одна, на узенькой кровати, как и положено порядочной девушке. Во сне пришел к ней гость и так нежно склонялся, что готова была Надя совершить любую странность. Но гость всё медлил и медлил. Казалось – вот-вот разорвётся сама суть её женская. И уже в мире свет завёлся, а гость рядом, да не совсем. Как будто за дверью, а сам – лишь видим. Но всё так сладко и нежно, что ни до чего – ни до света, ни до будильника. «Да хоть и опоздать бы!» И дальше спать. И вот гость уже гладит её, но… Сон – сном, но на лекцию опоздать нельзя. И мать уже будила её два раза, и солнце в окно бьётся яростно.

Встала девушка Надя нехотя, почесываясь. Под далёкое ворчание материнское в ночной рубашке умываться побрела. Вошла в ванную комнату, краем глаза зеркало поймала и сама не зная от чего обомлела как-то по-нехорошему, как будто привидение там было или смерть какая. Бросилась, глянула и дышать от зрелища того забыла: нет у отражения головы, и всё тут. Где шея должна отрастать – только тело гладкое. Хвать над собой руками – пустота одна. Но ни крови, ни ран – ни в зеркале, ни на ощупь. Жизнь бьётся вовсю, сердце в ужасе стучит, пальчики холодеют девичьи от такой внезапности. Всё как надо, всё природно. Головы только нету. Вспомнилось тут разное – к месту и не очень. Как отец безголовой её дразнил, как окулист страсти нарассказывал, а ещё истории про то, как люди разума лишаются – по-настоящему. Не кричат даже, волосьев не рвут на себе, а просто сдвигается в них что-то, смещается. Как они при этом то ли само бытие видят, то ли с небытием его мешают – обо всём лучше и не говорить и не думать даже, а то улетишь.

«Оно!» – заключила девушка. А как же ещё – иначе просто-напросто живой не была бы. «Ничего! – утешила себя – диагноз – он не приговор. Не топором срубило – разум отказал – всего делов-то! И не такое вылечивают!» Так рассуждала она всебе, стоя у безголового отражения. Одна только мысль задняя портила всё опасение: «Если безумна, то почему болезнь свою признаю?»

«Стоп! – решила тут же Надя, – погибельно так считать! Не вылечат – ну и куда ей такой деваться?» Страшно стало уже по-настоящему – что же будет с ней, с девушкой, головы своей не видящей. Как же глазки её, губки да волосики? Неужели в кошмар превратиться? Нет, уж лучше пусть головы вообще не будет, чем позор такой терпеть! Ну, будет она безголовой – да мало ли девиц таких на белом свете?! В самом-то деле, не велика беда! Проживём!

Мысли Надины путались, сгущались сурово – одна на другую наскакивала и покусать норовила. Сердечко тоже в неистовство впало, но, слава богу, не кусалось. Лекция была забыта, а мать…

Тут осенила Надю идея. Что бы там ни было, а голова – она либо есть, либо её вовсе нет. С видимостью любое может твориться, а с головой – третьего не дано. К тому же сумасшествие, оно ведь не простуда какая, им поодиночке болеть положено.

«Пусть мать решает!»

И вышла в скрежетание утренних кастрюль. «С добрым утром!» – произнесла, а мать как взглянула, так сразу осела и чувств лишилась. Тогда-то Надя всерьёз ужаснулась. Что же это?! Как же такое случиться-то могло? В голове не укладывается: жизнь есть, и виденье есть, голос цел даже, а головы нет! Не наказание ли за… да, есть за что – греха-то не утаишь… Но не в церковь же в таком виде… И решила Наденька к докторам пойти душевным – «они уж точно к любому ужасу готовы».

Выскочила из дома, наскоро одевшись. Перепугала до полусмерти встречных соседок и даже кошку. Пробегая мимо стройки, к мужикам подойти осмелилась – как-никак покрепче должны быть. Оказалось, правда, то самое «никак»: едва завидев Наденьку, часть работяг сгинула, часть в кому впала. В общем, героев, чтоб с чудом говорить таким, на стройке не нашлось. Да и прочие человеческие существа вели себя не лучше: что не разбежалось, то остолбенело, а многое заголосило, как будто у него кошелек вынули.

А в больнице уже странные толпились – за знак грозный несчастье Надино приняли. Заметалась она, а народ-то отшатывается, но покинуть клинику боится. Давка началась. Кого-то сразу и задавили, одна женщина шалая с горя рожать стала. Крик поднялся и гам несусветный. А психиатр самый главный в угол забился – чего делать, сам не знает, а сбежать с концами стыдно. Ринулась Надя к нему – руки тянет, голосит несвязно – то про беду свою, то про шалости прошлые, а он ещё больше в стену врастает от неё, как от заразной.

В это время подкрался к Наденьке мальчик один пугливый, от чертей его врачи лечили, чтоб не соблазняли по ночам всяким. Подобрался поближе, Да и облил водой, как будто святой.

«Безголовая ты! Последний ум проспишь!» – облила поутру Надю мать. Проснулась, схватила руками себя, а голова-то на месте! Не веря счастью своему, к зеркалу кинулась, всё приговаривала задыхаясь: «Сон во сне! Сон во сне!» В зеркале безумия не оказалось, только утренняя помятость виднелась. Радости Надиной не было предела. «Господи, как хорошо с головой-то!» – прошептала, прослезившись, и нежно погладила себя по загривку.

Даже мать свою в припадке расцеловала, хоть они и были в ссоре из-за многого жизненного. Солнышко так хорошо засветило Наденьке, что захотелось ей вдруг обнимать и ласкать всех вокруг безвозмездно: мужчин и женщин, девочек и мальчиков. Даже ко старым разным пробрала её непрочувствованная доселе нежность. На миг стало Наде снова жутко – а не новое ли сновидение её настигло. Но, со злостью ущипнув себя до синяка, поняла, что сны пока вроде бы иссякли.

Собравшись, на лекцию поспешила – сама радуясь по-страшному, людей не пугая. Проходя мимо стройки, решила на мужиков, во сне её испугавшихся, поглядеть. Доковыляла на каблуках по щебёнке. Видит – те же мужики. Кто делом занят, кто лясы точит. У всех вид вполне обычный, невозмутимый, слегка утренний. Только один, самый замусоренный дядька глянул с подозрением, как будто вспомнил что. Впрочем, мало ли какие вещи вспоминаются… Повернулась она и едва хотела прочь идти, как сон её недавний взял и сбылся. Упал; откуда-то сверху лист стекла и, впившись в шею, как раз там, где так нежно себя она ласкала, срезал Наденьке голову острым краем.

Все сразу засуетились, «врача-врача» – заголосили по-вороньи, вокруг тела приплясывая. A голова оторвалась, покатилась и, изранив личико, прошелестела: «Сон в руку…» – после чего угасла, прогнав Наденьку в новый, совсем невозможный сон.