Текст книги "Т.Н."
Автор книги: Алексей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– И вчера я делал вид, что меня понесло, именно для того, чтобы твоя мать начала меня ревновать. И снова начала за меня цепляться, не желая упустить такой «брильянт», – усмехнулся отчим.
– То есть, набивал ценник? – усмехнулся Лёша. Давно уже поняв, что у его отчима был ярко выраженный психотип «Праведника». То есть услужливость была у него «в крови». И он просто использовал эту черту своего характера в конструктивных целях. Не вызывая особых подозрений.
– Конечно! А как же ещё мне стать для неё «брильянтом»? Реально начать ей изменять, что ли? Это не только глупо, но и приведёт лишь к распаду семьи. А так – дело в шляпе размером с американский авианосец, – усмехнулся отчим, – и ни какого риска!
– Ведь всё познается в сравнении! – усмехнулся Лёша.
– Я просто не мог упустить шанс так просто и легко подзаработать пару нашивок на китель своего имиджа. Тем более, зная уже ту самую историю между этой бабой и твоим отцом. И предугадывая вероятную реакцию твоей матери. Я просто оживил в ней ту самую ревность. Поэтому-то я тебе тогда и говорил, когда ты ластился к Джонсон, что ты неправильно себя ведёшь и только расслабляешь её. Но ты думал тогда, что ты самый умный и не стал меня даже слушать. И посмотри, чего ты добился? Никогда никому не признавайся в том, что ты её любишь! Если не хочешь её потерять. Ведь она тут же начинает вытирать об тебя ноги. И пилить мозги. А не бегать перед тобой на цырлах, как передо мной – твоя мать. Всячески пытаясь мне угодить. И если и бурчать на меня, то только в общении с тобой или ещё с кем-то. И то – втихаря и закрыв дверь на кухню. И тогда, когда тебе было лет шестнадцать, кажется, и ты пытался заступиться за свою мать, так что мы чуть ни подрались, но ты вовремя убежал, я всего лишь вправлял ей мозги на место. И ни за что не позволил бы себе её ударить! Хотя и делал вид, что всё к этому и идет. Но только для того, чтобы она понимала всю важность ситуации, которую мы тогда разбирали. И со мной соглашалась. А иначе! – с усмешкой погрозил он кулаком. – И теперь ты снова купился на мою игру! – усмехнулся он.
– Мне просто стало жалко тогда свою мать, – признался Лёша. – Потому что я видел тогда только её реакцию. И захотел защитить. Ведь я тогда уже года два качался, а потом около полу года ходил на тхэквондо. Поэтому-то когда ты подошел на ударную дистанцию, я даже не вставая с дивана сразу же ударил тебя ногой в челюсть и подскочил. А когда ты не успокоился, именно это и помогало мне тогда автоматически отбивать твои удары. Но я просто не хотел тебя тогда бить. Чтобы не разрушать семью. Ведь ты потерял бы свой авторитет и стал бы потом отыгрываться на матери. А когда ты вернулся на кухню и, думая что ты меня победил, начал снова ей угрожать, я тут же захотел за неё заступиться. Но уже отметелить тебя по-настоящему! Я встал и крикнул тебе: «Ты что, так ничего и не понял!?» Помнишь? Но мама крикнула, когда ты снова дернулся в мою сторону, вытаращив свои пьяные глаза: «Беги, сынок!» И я, сам не знаю почему, убежал.
– Ты просто привык во всем её слушаться, – усмехнулся отчим. – И действовал как биоробот. Пойми, я всего лишь выполняю директивы моего отца. Это работало при взаимодействии моего отца с моей матерью. Работало с женой того офицера. И не менее эффективно срабатывает и с твоей матерью.
– «Чем меньше женщину мы любим?» – усмехнулся Лёша, цитируя строку из «Евгений Онегин» Пушкина, которого он уже перечитал.
– «Тем больше нравимся мы ей!» – закончил за него с улыбкой отчим. – Вот видишь, даже поэт это понимал. Это опыт поколений, – усмехнулся он. – И пора бы уже и тебе этому научиться.
– «Вчера приходило Гестапо и очень ругалось, – вспомнил он вслух слова Хапера. – Но ругалось не потому, что оно Гестапо, а потому что ругань, сама по себе, это тоже вид общения». Но я не хочу жить в таком мире, – со вздохом признался Лёша. – Где «Око за око. И зуб за зуб».77
Ветхий завет.
[Закрыть]
Ведь у Лёши был ярко выраженный психотип «Рубахи-парня», то есть он привык всегда действовать в открытую. Искренне считая любые манипуляции в отношениях совершенно неприемлемыми. И просто не понимал уже, как ему и дальше двигаться в этот паучий мир.
– Придётся! Иначе тебе никогда не стать одним из патриархов. А и дальше так и будешь мамсиком. Рано или поздно ты и сам всё это поймешь. Но, боюсь, будет уже слишком поздно, – усмехнулся отчим. – Ты будешь уже старый, нищий и никому не нужный.
– С бородой и в рясе? – мечтательно произнёс он.
– Поэтому пора уже вырасти и играть, как взрослые.
– Либо бросить уже эти «взрослые игры» и навсегда уйти от мира, – вздохнул Лёша.
– Так что выкинь из головы эти производные «матриархата», найди себе нормальную бабу и – дерзай!
И Лёша вспомнил, как лет в десять они на «Чезэте» отчима часа полтора или даже два от его поселка для Школьников ехали в сторону какой-то большой деревни, где жили ни то Пельмени, ни то Вареники, «на лиманы», как восхищенно сказал ему отчим, рыбачить. Но оказались почему-то на каналах мелиорации прямо посреди полей, куда выпускали карасей, чтобы каналы не зарастали тиной. И когда он уже устал гонять по этой канал-изации рыбок, то подобрал с земли какую-то доску, чтобы присесть на биваке. Но под ней неожиданно оказалась свернувшаяся спиралью гадюка. И он в ужасе отбросил доску и убежал. С тех пор присаживаясь лишь на корточки. И долго ещё дома за столом удивлялся тому, как долго они кружили по полям и весям, двигаясь обратно, сворачивая то туда, то сюда, то почему-то поворачивали обратно и снова: туда-сюда. И он даже решил было, что они никогда оттуда уже не выберутся. На что отчим гордо ответил, отставив вилку: я если побываю где угодно хотя бы один раз, то уже ни за что дорогу не забываю! И он смотрел тогда на широкий высокий лоб отчима и почти прощал ему то, как тот ещё пару лет назад, желая доказать Лёше, что ни его медведь Топтыгин, ни его собака Тотошка не являются одушевлёнными существами. И периодически хватал то одного, то другого их них за уши. С наглой ухмылкой циника уверяя Лёшу в том, что: «Им совсем не больно! Ведь они же не настоящие!» И звонко щёлкал одного из них по чёрному пластмассовому носу. Лишь заставляя восьмилетнего Лёшу истерить и плакать. И кричать, что: «Они живы, живы!» Как и любой человек, который для тебя живее всех живых, пока ты его любишь. И тут же умирает для тебя, как только он тебя предаёт. И этим навсегда обрывает связующую вас серебристую нить любви. Подобно тому, как и он сам, пусть – по глупости, оборвал связывающую их с Джонсон нить. Конечно же, будь он тогда лет на десять старше, Лёша, как и в армии, просто запустил бы в лицо отчима табуреткой. Пусть и маленькой. Которой он нечаянно разбил в тринадцать лет хрустальную люстру. В шутку замахнувшись ею на мать, когда та в последний раз попыталась, по привычке, избить его ремнём. Испугавшись и сам тому, насколько он стал высоким. И – свою мать. Но – тогда? Он просто подбегал к отчиму и пытался хоть как-то допрыгнуть до мягкой игрушки в его руке, которую тот с радостным криком подымал ещё выше и получал за это кулачком по животу. И тут же начинал на Лёшу гневно кричать. А затем и пытаться «выписать» ему ремня. Начиная поиски «лекарства», которое Лёша уже давно запрятал под диван. За попытку отобрать и защитить свои любимые игрушки! С которыми он всегда спал на своём раскладном кресле в углу их коммуналки, положив справа и слева от себя, чтобы не стукаться во сне головой о его деревянные ручки. Лишь ещё больше потешаясь над наивной верой Лёши в одухотворение материальных предметов и прочий акмеизм. Не понимая как, вообще, можно любить игрушки? Да точно также, как и ты любил свой «Чэзэт»! Чехословацкий вариант «Явы». С самодельным высоким рулём. Которым ты так гордился! Красноречиво убеждая Лёшу своими насмешками в том, что он не только полный идиот по сравнению с его родным отцом, которому придя из рейса и обнаружив у них дома тупого к чувствам деревенщину, пришлось их покинуть, но ещё и – конченный урод! После этого так навсегда и оставшись для него «дядей». Несмотря на все попытки матери уговорить Лёшу называть его «отцом». Лишь заставляя, с годами, всё глубже убеждаться в том, что у него, как и у Иисуса, есть только один отец – небесный.
Что и заставило Того точно также отречься от своего отчима. И после неудачной попытки его женить, навсегда уйти от них. В религию.
Лёша и теперь был всё также очень и очень расстроен. Не меньше Его. Ведь сценарий всегда был один и тот же. Из века в век. Но нравы были уже совсем не те. А потому решение этого вопроса уже не могло быть принято так же просто и плоско. Как мы привыкли наблюдать это за собой в двумерной социальной реальности, разбивающей нашу натуру на: я-для-себя и я-для-других. И просто не мог уже уйти в двумерную плоскость веры.
Хотя бы потому, что его туда теперь никто не звал: вместо Иоанна Крестителя, ему подослали Виталия, которого к тому времени и самого уже давно растлили и заставили стать кидалой. Мир усложнился. Земля перестала быть плоской: площадью. Площадкой для его детских игр в бога. И приобрела объем: форму шара. Расстройство, как и положено тревожности экзистенциалистов, пробуждало в нём трехмерное измерение своих глубин, трансцендентное его обычному самосознанию. Ибо соблюдение обычаев о’бычит. Тогда как расс-тройство, напротив, обладало способностью экстраполировать филигранность его гения.
– Ну что ты всюду суёшь свой нос, – корил Банан Фила. – Ты разве не понял ещё, что девушки тебя боятся? Они думают, что раз ты такой умный, да бойкий проныра, то таких, как они, у тебя валом. Ты разве не понял ещё, недоумок, что они любят меня и только меня, обычного парня. Каких навалом. А ты их от меня только отпугиваешь?
– По крайней мере, я поступил честно, – возразил Лёша.
– Да и – целесообразно, – подхватил Фил.
– Да кому нужны ваши оправдания?! – взметнулся Банан. – Вы хоть понимаете, что вы со мной наделали, недоумки?
– Я бы посмотрел, в какой бы ты попал переплёт, – усмехнулся Фил, – если бы действительно стал героем этого средневе(н)кового романа.
– А зачем тогда нужен такой умник, как ты?
– Как раз чтобы блестяще разрывать подобные переплёты! – заявил Фил с пряной понюшкой торжества. – В которые твои избранницы вечно пытаются заплести твою и без того заплетающуюся натуру. И как венок из цветов романтичных ожиданий торжественно водружают тебе на голову. Пользуясь наивной верой Лёши во всё, чего бы они ему ни наобещали. Пытаясь влезть вам на шею.
– Совсем уже обленился, животное, – возмещался Банан.
– Животное как раз ты! – усмехнулся в ответ Фил. – Притом – ездовое.
– Так воздайте животному животное! – восклацнул зубами Банан.
– Она была так мила, – закатил Лёша глаза к небу.
– А ты нас её лишил!
– Я? – опешил Фил от такой наглости. – Это был как раз ты! Но ты этого не замечаешь только потому, что твои поступки тебя гипнотизируют, изменяя твой гормональный фон, и как следствие, программируют на повторение, извращая заодно и твоё мышление – меня. И твою психику – Лёшу. Который, не чая в тебе души, наивно полагает, что раз ты так поступил, то это было не только необходимо и правильно, но и, на сегодняшний день, единственно истинная модель поведения. Которую он поэтому и пытается оправдать, дабы сохранить твою цельность, убеждая тебя и других в её истинности. Мол, нью-вэйв! Смотри и учись, сынок! Поэтому-то человек постоянно и занимается самооправданием, что он просто-напросто пытается таким образом принять и понять своё поведение как то, что он сделал сам. А не как то, что он сделал в следствии давления на него обстоятельств, заставивших его в силу его внутренних качеств поступить именно таким вот образом. Механически! Благодаря чему любой может прикоснуться к себе и увидеть свой неказистый внутренний мир, если более пристально и беспристрастно проанализирует своё недавнее поведение. – усмехнулся Фил.
Философски обращаясь уже не только к Банану, но и к каждому:
– Ты игрушка в руках обстоятельств! Пойми! И то, какие будут возникать вокруг тебя и с тобой ситуации зависит только от недо-совершенства твоего внутреннего мира. Чтобы тебе это показать. А если ты не обращаешь на это внимания, да ещё и пытаешься оправдаться, когда тебе кто-то на это указывает, ты просто пытаешься сбежать с урока из Школы Судьбы и упускаешь возможность роста. Не понимая главного – это не ты так поступил! Это было следствие твоей конструкции. Тебя использовали, как заготовку. Для того, чтобы ты поступил именно таким вот образом для каких-то своих целей: для корректировки судеб других людей, с которыми ты начинаешь взаимодействовать. А ты ещё и упорно пытаешься этого не замечать! Чтобы не перестать быть именно такой заготовкой. Побуждая поступать с тобой примерно таким же образом снова и снова. С новыми героями. В твоём случае – с героинями. Чтобы ты так и не понял в чём тут дело: в тебе! Думая, что жизнь это некое удивительнейшее приключение! А не прикладная наука жизни, если ты начнёшь обращать на себя внимание. На (якобы) свои поступки, порождаемые твоими внутренними качествами. Просто наблюдать. И понимать! Чтобы наконец-то начать корректировать своё поведение (через недавнее понимание того, как именно это нужно делать) и через это – менять себя.
– Так воздайте же косарю кесарево! – возопиил Банан.
– Так бери! – усмехнулся Фил. – Т.Н. до сих пор ждёт тебя с распростёртыми руками.
– И – ногами? – усмехнулся он.
– Уже – да. Пока ты заигрывал с Джонсон, Т.Н. наверняка уже сотни раз пожалела, что послушала родственников и поспешила от тебя избавиться. Её тушка уже достаточно промариновалась грустью в воспоминаниях, отслоилась от «шкуры» своих родственников, мешавших вам продолжить ваши брачные игры, и теперь вполне готова к термической обработке. Можешь смело косить с ней под кесаря. Она-то уж точно – сущее животное!
– Как ты смеешь оскорблять девушку? – возмутился Лёша. Как лужа, в которую наступили. – Каковы бы ни были её внешние качества, она априори заслуживает уважения. Взаимоуважение – это основа культурного поведения!
– Да, да, да, – с издевкой произнес Фил. – До тех пор, пока мы не познаем её ливерных качеств. Согласно закону соответствия: как вверху – так и внизу.
– Ты хочешь сказать, что у некрасивой девушки не может быть красивой души? – насторожился Банан, поправляя на плече чеховское ружье и пружинно вслушиваясь в темноту. Как и любой дозорный.
– Теоретически – может, – убаюкивающе улыбнулся Фил. – Ведь она должна культивировать красоту души в противовес внешнему своему уродству. Но, к сожалению, только должна. И этот долг висит над ней тяжким бременем, выдавливающим её в сферу грёз и нежностей телячьих.
– Поэтому-то все уроды столь восприимчивы к своей персоне? – оторопел Банан.
– Да так, что им нередко начинает казаться, что все знают или догадываются об их изъянах. И на языке недомолвок шушукаются о них друг с другом. Что заставляет их и в других видеть даже ещё больших нравственных уродов, находя в их малейших недостатках наглядное подтверждение своей точки зрения: на мир, как на скопище уродов. В попытке оправдать своё нравственное уродство.
– Чтобы не прилагать усилий для собственного духовного роста, – с усмешкой заключил Банан, пожалев на этого уродца даже патрон. И не выстрелив в сердце каждого.
– Да и – внешних изменений, – дополнил Фил. – То есть урод не только видит уродов в других, но и пытается их ещё больше изуродовать. Чтобы, через это, хоть как-то возвыситься в собственных глазах. Или ты думаешь откуда берутся всё новые убийцы и маньяки? Поэтому я, если честно, не советовал бы приближаться к ней даже на расстояние пушечного выстрела! Так дальнобойко её уродство.
– Ну, а если положительно изменить её тело? – неуёмничал Лёша. – Ведь она наверняка всё ещё любит меня. А значит – и захочет быть меня достойной! И мои высокие духовные качества будут работать как катализатор необходимого нам процесса.
– И потом она станет проституткой! – с усмешкой бух!нул Банан. С удивлением обнаружив, что, как и в мультфильме про Винни-Пуха, ружье этого «Пятачка» стреляет пробкой – из под шампанского! Если читателя как следует «потрясти». Чтобы он и после прочтения выплёскивался во все стороны и опьянял собой окружающих. Как Хапер.
– Или пустится в какие-либо другие махинации с сексуальной оплёткой, – подтвердил Фил. Перезарядив. – То есть будет использовать своё возрожденское тело для своих грязных манипуляций. Пытаясь не работать. Нет уж! Лучше уж ей оставаться в чёрном теле. Оно защитит её и от самой себя и от неприятностей.
– Ну почему ты такой писси-мистик? – изумился Лёша.
– Зато я объективен. В отличии от некоторых, – и он оглянулся по сторонам: на оптимиста-Лёшу и пессимиста-Банана.
Беседа явно отдавала ветхозаветной притчей об Иове с обратным знаком.
Дело пахнет керосином, подумал Банан и заёрзал в заметках:
– Это долгая возня.
– Дорогу осилит идущий! – улыбнулся Лёша.
– Но она не в моём вкусе, – брезгливо заметил Банан. – Я – эллин. Остроухий в своей чуткости к прекрасному и безобразному. А она?
– Так верни её к жизни.
– Из дерьма – в конфетку? Не могу.
– Так учись, сынок!
– Брать у неё уроки убожества? – веско плюхнул Банан усмешку на свою тарелку весов диалога.
– Ладно, – прыгнул Фил на свою тарелку весов всей своей божественной массой, которому стало интересно поиграть с ней в «Прогрессора», – не беспокойся о чём говорить тебе и что делать. Все что будет нужно, я сделаю за тебя. Просто, старайся всё время быть с ней рядом. Не смотря на то, что она, возможно, будет тебя обижать. Ибо природа её груба, прямолинейна и эгоцентрична. Одно твоё присутствие уже может очень многое. Ибо ты, сам по себе, личность необычайного плана! Всё что от тебя потребуется, это перестать всё время умничать и дурачится, как ты это любишь. И начать играть самого себя: птицу высокого полёта с перебитыми крыльями.
– Образно говоря, развести эдакий эстетический курятник, – с усмешкой над Лёшей заключил Банан. Руки на груди.
– Папа решает, а Вася – сдаёт.
– А Таня – дает? – усмехнулся Банан.
– Так что, тебе нравится?
– Пожалуй.
– Вот и по рукам. А теперь – вперед! Труба зовёт!
И вместо того, чтобы сделать правильные выводы из своего поведения и горько-горько раскаяться в том, что он не смог подлинно сыграть образ «идеального мужа» и навсегда отказаться от этой нелепой к нему затеи из-за своей к ней полнейшей профнепригодности и, как в былые века, полностью посвятить себя искусству (Петрарка), науке (Ломоносов) или чему бы то ни было ещё (Леонардо), а то и – чему-то большему, занявшись теософией (Христос), Банан, одержимый жаждой активного действия, снова кинулся в объятия демона искушения. Наивно надеясь этим сделать её счастливой.
«Феномен несчастного сознания», механизм работы которого столь подробно описали ему в брошюре «Гегель и младогегельянцы», пока он сновал в Рубиновый Город и обратно, перечитывая её снова и снова, когда уставал от преферанса, тем и хорош, что его петлю нельзя развязать снаружи – активными действиями. Так ты можешь только ещё туже затянуть её. Развязать его можно только изнутри – самому несчастному. Пересмотром своего поведения и разочарования в нём, раскритиковав свои предыдущие взаимо– действия. Чтобы не только до твоего рассудка, но и до твоего рептильного ума наконец-то дошло, что так больше поступать нельзя. И понять то, как – надо. Ведь мы совершаем поступки телом, а не рассудком, а у него своё сознание – рептильный ум. Пусть и более примитивное. Но гораздо более действенное. С его «философией кидалы». Которое может соглашаться с рассудком, а может и пренебрегать его дружескими советами, действуя как его балдёжной душе угодно.
Наше тело и ведомое им наше эго, наше ложное Я (рептильный ум) – это и есть тот самый демон, который, испытывая сенсорный голод, постоянно нас искушает. Вовлекая в те или иные мероприятия. Культы и обряды.
И Лёша, не спалив ещё в огне раскаяния шкуру своего персонального Демона – Банана, наивно кинулся помогать Т.Н. Пытаясь доказать и показать и себе и ей свою совсем иную культурность – свою идеальность. Показав себе (или все-таки – Джонсон?) на сцене отношений с Т.Н. то, от чего та столь нелепо и решительно отказалась!
Даже и не подозревая о том, как сильно жизнь захочет его за это проучить. И ему всё же придется покаяться. Но уже – от безысходности.
Не обнаружив Т.Н дома, он узнал от Анжелы, что мать Т.Н. продала квартиру, купила той комнату в коммуналке и умчалась далеко в Сибирь. Строить на пустыре в глухой деревне «Новую жизнь» со своим новым мужем. Став для Банана на долю мгновения, когда он узнал о внезапном наследстве Т.Н., не иначе как «герцогиней его грёз». И начал, вечерами, заходить в ларёк. Где Т.Н., от безысходности, поверьте, вынужденно работала продавцом. В душе, конечно же, себя за это ненавидя. Впрочем, как и любая «герцогиня», оказавшись в роли обычного продавца. Пусть и – воображаемая. И стал помогать этой воображале – где словом добрым, а где и советом полезным – скоротать у костра их любви рабочее время.
Какой ещё любви? Тут же спросит кто-то. Со стороны. Ну, как это – какой? Татьяна у него была. Ларёк – тоже. Поэтому он так и умозаключил, что Т.Н. и есть его та самая, искомая им Татьяна Ларина. В Ларце Ларька. Которой можно будет бесконечно признаваться в любви и откровенно морочить голову, так никогда и не женившись. Как и завещал Пушкин!
Которого убили фанаты романа «Евгений Онегин», наняв наёмного киллера, именно за то, что он предал собственные идеалы и женился.
На невесте Арсеньева. Который, с горя, тут же отправился в круиз по стране. Сделав вид, что, выходя из столь низкого положения, не успел пригнуться от произошедшего с ним «косяка», и ударился головой… в исследования. И пока крутятся в глазах звёздочки, очарован неизвестным. Чтобы ему оплатили экспедицию. Как назвал он свой турпоход по тайге отчаяния в обнимку с Дерсу Узала. Спровоцировав открытием Дальнего Востока русско-японскую войну. После поражения в которой Временное Правительство и заставило Николая-второго, как никудышного вояку, отречься от престола. Что, в свою очередь, дало понять Ленину и Троцкому, что это именно их шанс! Вот так вот Пушкин, по глупости, развалил страну. За что и был убит. Когда до всех наконец-то дошло то, чем это всё закончится.
И именно поэтому Банан воспринимал теперь Т.Н. как откровение небес, данное ему лично в руки. Пока крутятся звездочки после удара об косяк с Джонсон.
Но кому нужен беспантовый лось? Без денег?
Человек, без денег, только собаке друг.
И чувствовал по отношению к нему «герцогини», что его имидж снова начал трещать по швам.
И тут на сцену шагнул Вовочка. Прямо из анекдота.
С которым Банан ходил в последнем рейсе «на кальмар». И пока не было кальмара, добытчики рвали тралы о кораллы, а они высокопарно рассуждали о прекрасном поле на полу и в поле, расцветающем вокруг них от половой активности матросов. Что была закономерным следствием поглощения кальмара. И о безобразном образе жизни, который они вместо этого вынуждены были вести. Дав себе зарок всенепременно заняться хоть каким-то бизнесом.
И сказал теперь, что Банан должен идти за машиной вместо него. Как они и договаривались.
– Главное – не садись в машину, когда будешь торговаться, – напутственно сказал Вовочка уже возле судна. – Иначе дилер подумает, что ты на неё запал. И уже не сбросит цену.
– Да, всё и так понятно, – отмахнулся Банан, заметив как одна из пассажирок на него откровенно пялится, опершись о серый фальшборт. Глядя уже с судна: сверху вниз.
– Ты точно понял? – не поверил Вовочка, что ему не нужно этого разъяснять. Ведь для того, чтобы до него самого дошел смысл этого анекдота и Вовочка принял это как инструмент воздействия, его более старшему и умному другу Радику пришлось пол часа подробно объяснять Вовочке задействованные при этом психологические механизмы.
– Я давно уже всё понимаю, – усмехнулся Банан.
– Ты что, академию заканчивал? – критически усмехнулся Вовочка.
– Ага, академию Платона, – усмехнулся Банан в ответ, игриво вильнув задом высказывания. Не столько перед Вовочкой, сколько перед потенциальной поклонницей.
– Ну, я потому только с тобой и связался в рейсе, – признался Вовочка, – что сразу же понял, что ты гораздо умнее меня.
– Не даром Хапер всегда говорил, что подружился со мной только из-за того, что Дэз обратил его внимание на то, что у меня глубокое лицо! – усмехнулся Банан и пошёл в кают-компанию.
Любил ли Банан путешествия? Да он жить без них не мог! Всерьез считая (как и любое тело, живущее внешними акциденциями), что от перемены мест, слагаемых в кругозор, не изменяется только суммарная единица глупости!
Тем более, что Банан уже начинал жалеть о том, что начал вторую волну общения с Т.Н. Которая, после его сожительства с Джонсон и её шумной свитой, стала теперь казаться ему ещё более примитивной. И нередко, общаясь с Т.Н. и спотыкаясь о недопонимание элементарных для него уже вещей, всё чаще готов был буквально провалиться сквозь землю.
И был безумно рад, что Вовочка наконец-то предоставил ему такую возможность. Наконец-то оказавшись в каюте – на уровне ватерлинии.
Но как только он вышел в море и оказался один на один в тесной «каюте» со своими внутренними проблемами, настойчиво требующими от него пересмотра всего его поведения и их немедленного разрешения, у него тут же начало «срывать крышу».
Чтобы этого избежать. Ведь само осознание того, что ты(!) и вдруг поступал глупо, да ещё и сам же оказываешься виноват в своих проблемах, настолько унижает твоё эго, твой рептильный ум, что ему гораздо легче заставить своё тело покончить с собой, чем начать видеть и признавать свои же ошибки. Изменяться и… потерять свою власть над телом. Шагнув в поведении под контроль Разума.
«Нет, нельзя упускать такой случай, – думал Банан, агитируя и Лёшу стать соучастником этого преступления. – Утонуть, затеряться в море – это гораздо романтичней, чем отравлять себе последние минуты представлениями о том, как тебя будут вынимать из петли. Эти глупые похороны, ещё с детства постоянно вызывавшие у меня рвотную реакцию смеха! Заставляя в недоумении оборачиваться молчаливых участников похоронных процессий, когда я в них участвовал или просто наблюдал со стороны. Начиная размышлять о том, как и меня с ритуальной поспешностью собаки, рефлекторно закапывающей свои экскременты, похоронят и побегут дальше, принюхиваясь и присматриваясь». Нет уж, по сюжету положительно рекомендовалось: «Набить карманы серебром, что б, растолстев, с разбегу выпрыгнуть в открытое окно!» Океана. Из форточки которого насквозь бил в лицо арктический сквозняк.
Но тут, когда Банан уже стоял на открытой палубе, ожидая пока все наконец-то надышатся воздухом и зайдут во внутрь, предоставив ему полную свободу действий, на палубе появилась одна из пассажирок. Та самая, что заприметила его ещё на отходе судна. И чуть подышав в одиночестве, подошла к нему и стала рассказывать ему историю своей никчемной жизни. И те житейские обстоятельства, которые заставили её заняться этим довольно-таки не женским бизнесом по покупке и продаже машин. Рано умерший муж, взрослая дочь, поступившая в институт в Петербурге, обучение и проживание которой нужно как-то оплачивать… И прочая ересь, до которой ему в этот судьбоносный момент совершенно не было дела. И повсюду преследовала его по палубе со своей исповедью. Когда он всем своим неопределенным поведением неумело давал ей понять, что ему сейчас явно не до неё.
Пока он не начал бессознательно включаться в её диалог, вынужденно сочувствовать ей и прочее. До тех пор, пока она совершенно не замерзла и не пригласила его к себе в каюту:
– На горячий чай с пирожками. Которые я испекла собственными руками!
У него тоже уже горели от холода и нос и уши. «Да и вода, небось, ледяная», – подумал Банан, поёжившись. И охотно пошел за ней, на ходу так и играя в ёжика. Пока не обдал себя ушатом коридорной теплоты.
«Треплоты. Трепло и тряпка!» – упрекал он себя.
Таким образом Банан из воздушных замков Королевы был отброшен в эмпирию Кухарки с её пирожковой опекой. Что дарит покой и ласку истерзанной душе художника. Этот милый сердцу приют…
Этот постоялый двор.
В тот момент ему было всё равно, кто явится к нему объектом для нападения его любви. Её низкопробковое положение? Видавшие виды одежды? Голодный, усталый от разочарований взгляд, выпавший в осадок тонкой грусти? Напротив, всё это лишь вспахивало векторное поле активности её любви к нему, подающему надежду погасить в ней все эти сигнальные лампочки. И протягивало ему пульт управления ею. Воистину, бедному (самомнением) легче войти в царствие божие («бог есть любовь»), но одинаково тяжело удержаться в нём (от само возвеличивания и, как следствие, падения на мостовую реальности).
Те плоты, благодаря которым он всё ещё удерживался на плаву, держались, во-вторых, на том Соере, где остался б недоразвитым его литературнутый гений, на котором до встречи с Джонсон он размещал военную базу своего интеллекта. И карьера которого оканчивалась бы словами: «В моей смерти прошу…»? «Но это было бы чудо как красиво!» – вздыхал в его голове Сценарист, которого подкупал высокий трагизм молодящейся старухи Ситуэйшен. Но высокий смуглый Трагизм был скуп и мелочен, поэтому ему не удалось договориться с Режиссером. И его вариант сценария был забракован.
Но скупой платит дважды. А тупой – трижды! Чуть позже он пришел ещё раз, показывая пару бриллиантовых слёз Джонсон, узнавшей о смерти главного героя. И хапуга-бюрократ Режиссер уже потянул было свои фосфоресцирующие в сумерках вечера пальцы в сияние жалости…
Но тут подлетел Ангел и надавал ему по рукам боевым молотом викинга, просто спросив: «Лёша, зачем ты себя так мучаешь?»
Зачем? Затем что как и Белка, Джонсон являла ему образ его Хладной графини. Причем в тот же день, как она его отвергла, образ Хладной как-то незаметно от неё отслоился и улетучился в сферу идеальных сущностей. Оставив застолью маленькую хрупкую Женю во всём её «грязном белье», напоминавшую хрупкого цыпленка. К которому он испытывал лишь нежность и жалость, слитые в одно.
Ведро с отходами былой любви.
Но суеверно продолжал цепляться за это хрупкое жалкое тельце. В которое ещё можно, он верил, вдохнуть его идеал Хладной. И Женя снова расцветёт. И воссияет – Джонсон!
Но тут Фил надел свой смокинг и развалился на кожаном диване его внимания.
– Не будь бабой. Ты уже прошёл этот квест. Так что перестань уже им бредить.