Текст книги "Слава богу, не убили"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Глава 5

«…Говорили: „модный московский клуб премиум-класса“! – с невыносимым презрением делился за спиной капризный женский голос. – Приходим: какая-то забегаловка рабочая, диванчики дешевые „икеевские“, бассейн не работает, хостес хамит. Шоу – просто капустник какой-то совдеповский, колхозный дом культуры. И это они мне, ивэнт-менеджеру, показывают, представляешь вообще?! Олигархов своих они так же разводят? Я же профессионал, до них это доходит вообще, нет? Доходит вообще, что я принимаю решение, кого приглашать делать следующий ивэнт?!»

Что-то в негодующих взвизгах этой коровы, на которую Кирилл не оглядывался, умилительно роднило их с рявканьями мясного рулета при въезде на клубную стоянку: «Развернулся и поехал! Я че, непонятно говорю: развернулся и поехал сейчас! Ты долго будешь проезд блокировать? Те че, стекла разбить? Че: „стоянка пустая“? Это не для тебя стоянка, а для вип-посетителей!..»

Игнат, привезший сюда их с Юркой, разумеется, не был випом – да и посетителем, собственно говоря. Он сюда работать прибыл – снимать юбилей очередного дуб-менеджера. Кирилла и Юриса он протащил, нуждаясь хоть в каких-то человеческих лицах посреди корпоративного зверинца, суля моря халявной выпивки и бесплатное шоу уродов. Оно конечно, с кем только не поведешься, чтобы набраться, но вряд ли бы Кирилл соблазнился, если б не Хома. Закрытые клубные торжества тот любил ничуть не больше – но у него имелась специальная мазохистская метода подъема рейтинга собственного тухловатого ПМЖ: через сравнительное позиционирование.

Вообще патриотом своей Латвии он был тем еще. «Единственные, кому она известна и нужна в обожаемом ЕСе, – охотно признавался Юрка, – это британские гопники, секс-туристы. У них давно вошло в традицию, нажравшись до поросячьего визга, ссать на рижский памятник Свободы – национальную святыню, к которой ежегодно в День Латвийского легиона ваффен СС тянутся торжественные колонны заплесневелых потрясучих ССовцев и молодых розовощеких неонаци в народных костюмах. Про это заезжий пролетарьят, разумеется, не в курсе, но без отлива на Свободу отдых считается неполным. В Интернете они устраивают тотализатор, кто круче уделает местный Monument of Freedom (участвуют, несмотря на анатомические различия, представители обоих полов), а в путеводителях упоминают среди достоинств Латвии возможность помочиться на главный государственный символ всего за двадцать фунтов: таков административный штраф, кроме которого уринирующему (только если он представляет старшего НАТОвского брата, разумеется) ничего не грозит – даже „полицисты“ будут с ним заискивающе-предупредительны…» Впрочем, пораспинавшись в подобном духе, Юрка частенько задумчиво замолкал на некоторое время, а потом добавлял: «Хотя какой бы жалкой задницей мое местожительство не было – это все-таки задница Европы. О чем тут у вас вспоминаешь очень быстро. А уж что всех латышских неонацистов я смело отдам за одного подмосковного парантропа – это вообще не вопрос…»

Однако сейчас по мере разгорания торжества, кажется, и он подкисал. В конце концов европеец попросту спер со стойки экзотическую бутылку, которую они теперь давили с Кириллом в уголке.

– Че пьете? – плюхнулся за их столик Игнат.

На сцене, вне Кириллова поля зрения, пьяно фальшивили под оглушительное караоке вип-посетители.

– Текилу, – сказал Юрка, оглядываясь в поисках стакана.

– Какую текилу, – Кирилл отобрал у него пузырь с желтоватой жидкостью, – мескаль.

– Есть какая-то разница? – Саяпин стянул с соседнего опустевшего столика первый попавшийся бокал, отшвырнул коктейльную соломинку, энергичными взмахами вытряс на пол остатки прежнего содержимого.

– Какая-то есть, – сказал Кирилл, морщась от внезапного коллективного счастливого визга, – в технологии. Точно не помню.

– А что там плавает? – щурился Игнат в бутылку.

– Гусеница, – Кирилл развернул к нему этикетку с увеличенным портретом волосатой личинки.

– Гусеневка… – подмигнул Юрка. – Это еще ладно. У меня в Латгалии знакомый был, водку на медведках настаивал. Говорил, в бошку бьет просто со страшной силой…

– О, Сергуня! – обернулся Игнат к высокому полноватому холеному парню лет тридцати, с беглой полуулыбкой ткнувшему его, проходя, в плечо. – Здорово, банкир! Чего я тебя тут не видел? Шкеришься от истории? Привет, Алена, – кивнул крашенной в рыжеватый цвет девке, что Сергуня придерживал за зад.

Алена обозначила ответный кивок, не меняя выражения брезгливой скуки на тщательно нарисованном неподвижном лице. Ее отсутствующий взгляд как бы непроизвольно, но довольно поспешно смещался подальше от Кирилла – в свою очередь откровенно вылупившегося на девку.

– Серж Аверин, – пояснил Игнат, когда эти двое отплыли. – Из «Финстройбанка». Между прочим, он там уже замначальника юридического управления.

– Че за Алена? – спросил Кирилл, косясь через плечо, провожая ее глазами.

– О, злоебучая мача, – фыркнул Саяпин. – Какая-то студентка, не пришей кобыле хвост, в каком-то там банке стажировалась, познакомилась с Серым случайно совершенно. Он тогда начальник кредитного отдела был в своем управлении. И все – теперь держит его за яйца, работает в «Финстрое» (под Серегиным началом, естественно), хотя, по-моему, у нее еще даже диплома нет. Ездит на джипаре – Серж ей свой отдал, когда ему родители новый подарили…

– Молодец какая… – пробормотал Кирилл, с бессмысленной внимательностью отслеживая цветовую перекличку экранных бликов в собственном стакане.

– «Финстройбанк» – это же… – наморщился Хома.

– Леша Райзман, – подсказал Игнат.

– Знаю, знаю, – с ухмылочкой покивал Юрка. – Он у нас в Латвии персона грата.

– В Латвии? – удивился Саяпин.

– У него в Юрмале вилла, в дюнной зоне. Стоимостью лимонов двадцать. Евро. И у какого-то другого мудака из его же банка – зампредправления, кто он там… кореша его…

– У Лысаченки?

– Да, кажется… Да не только у них – еще лет десять назад российские миллионеры ломанулись Юрмалу скупать. Ну, не абрамовичи – но такие вот, райзманы. Отчего цены на недвижимость там приблизились к Лазурке. Русский олигарх, он же сущая обезьяна: один в Куршик – и все в Куршик. Один в Дубулты – и вся толпа туда же. Да и неплохо иметь запасной аэродром, в ЕСе, но поблизости – на случай, если здесь чекисты наедут… – он махом допил стакан, сморщился и требовательно выставил его на середину стола. – А про Райзмана вашего и этого его… лысого…

– Лысаченку.

– Да… такую историю у нас рассказывали. Они вдвоем возвращались однажды в Москву. На поезде – кто-то из них летать боится. Ну, прицепили к поезду «Латвия» какой-то там вип-вагон, Райзман загрузился, ждут отправления – а друга Лысаченки все нет. Он ему звонит, а тот: «Такое, слушай, дело – подъезжаю к вокзалу и вспоминаю, что паспорт в Юрмале оставил! Кричу шоферу, он разворачивается и по газам». Райзман ему: «Да не торопись!» А на часах уже – время отправления. Райзман идет к начальнику поезда: «Сколько будет стоить задержать отправление на десять минут?» Тот: «Да вы че, расписание, график, железная дорога, все дела…» Райзман: «Сколько?» Начальник поезда звонит своему начальству. «Ну, – говорит, – три штуки» (условно). Райзман открывает лопатник, лениво достает. Проходит десять минут. Звонит Лысаченко: «Я на обратном пути в центре Риги в пробку попал!» (У нас пробки почти как в Москве.) Райзман: «Не парься». И опять к начальнику поезда. «Сколько стоит задержать поезд еще на двадцать минут?» Снова все на ушах, весь «Латвияс дзелзцельш» – ну, «железка» наша… «Десять штук». – «Не проблема». Ждут опять, опять Лысаченко опаздывает. Райзман опять лопатник открывает. Короче, вывалил в итоге четверть годового бюджета нашего Минтранса… Не, ну понятно, что московские банкиры билеты не меняют. Но тут прикол вот в чем. Первую остановку московский поезд делает в Крустпилсе, это час от Риги. Причем там прямое скоростное шоссе, и если б Лысаченко с паспортом ехал не на вокзал, а туда – он бы поезд легко обогнал и сел бы там на него. Ну, Райзману, сдерживая хохот, это объясняют. Тот: «Да я знаю». Ему: «А чего ж тогда?!» И Райзман (на полном, говорят, серьезе, без тени самоиронии) пожимает плечами: «Так а понты в чем?»

Тут Игната поднял Митя, его звукооператор. Они полубегом удалились в сторону сцены, на которой две средних лет тетки, чья степень опьянения определялась даже отсюда, под поощрительные вопли наблюдающих наперегонки стаскивали с себя платья.

– Че они, совсем допились? – подивился Кирилл.

– Любительский стриптиз, – хмыкнул Юрис, – старая офисная мода. Гера, фотограф знакомый, московский, говорит задолбался уже корпоративные календари делать со всеми этими главбухшами в нижнем белье.

…И они его таки раздербанили… Следователь Шалагин достал из шкафчика бутылку «Чиваса», подаренную лояльным коммерсом, брезгливо осмотрел грязноватый стакан, дунул в него, набулькал, чуть морщась, вискаря. «Крашеную водку» следователь недолюбливал, но статус требовалось блюсти.

Тылы в Латвии – как и прочим московским випам – нужны были Райзману, естественно, для отгона бабла с родины. Ему, полтора десятилетия занимавшемуся отмывкой, эта эсэсовская дыра, кормящаяся с банков-«сортиров», не могла не быть родной…

«У Райзмана этого банков было шесть, что ли, штук… – рассказывал Шалагин жене после тихого городского скандала с отзывом ЦБ лицензии у местного рязанского „Росеврокредита“ (пишется с имперскимъ еромъ), на который Райзман „закрывался“. – Правда, уставняк большинства – из векселей ЗАО и ООО, в которых гендиректора – Лешины и его корешей вахтеры и водители. Колят ДЭБовцы какого-то Мацука, личного охранника Лысаченки. По бумагам он, Мацук, – гендиректор трех фирм. При этом сказать про эти „свои“ конторы не может ничего. Где они находятся, не знает. Однако эти юрлица назаключали кучу договоров с фирмами, зарегистрированными в офшорах, и переводили им бабки за три месяца до „поставки товара“…» – он делал пальцами у ушей «кавычки».

Слили Лешу во второй половине прошлого сентября. Восемнадцатого числа одного Амарова зарезали на Старозаводской, девятнадцатого другого сожгли в Третьем Крайнем. А неделю спустя была отозвана лицензия у «Росеврокредита».

«…Ваш этот „…Кредитъ“ Леша на закрывашку купил, – с хозяйской развязностью человека, все знающего и контролирующего, делился боров Дрямов из Главного следственного управления, приехавший к ним в Рязань разбираться с двумя трупами одного человека. – Ты понял: банчок, через который качают бабки, пока его не хлопнут… Но закрывашечка-то оказалась паленая! Ей жизни было не больше месяца. А знаешь, говорят, при чьем настойчивом посредничестве Леше „…Кредитъ“ впарили?» – «Амарова-Моталина?» – прищурился Шалагин, и Дрямов сдержанно кивнул толстой щепотью лица.

Как тогда выяснилось, в день обнаружения трупа на Старозаводской «Росеврокредитъ» обналичил семь миллионов шестьсот тысяч долларов…

Шалагин задержал дыхание и одним махом влил в себя восемнадцатилетний бленд – как водяру-«катанку».

В четырехтысячном пгт [12]12
  Поселок городского типа.


[Закрыть]Верхний Кисляй, что в Воронежской области, у них, у молодежи, развлечений было ровно два: попилиться и обдолбаться. Дурью Алена Рябинина никогда не увлекалась, говорила, что это для быдла, – а вот резвое, хотя и однообразное поселковое блядство стало для нее в старших классах главным способом самоутверждения: некоторое выгодное внешнее отличие от толстоморденьких кривоногих одноклассниц и дружный успех у сексуально озадаченных гопарей с белыми тире и запятыми в серой щетине на прочных полых калганах годам к семнадцати развили в Рябе совершенно непрошибаемую уверенность в себе и собственном будущем топ-модели.

Средоточием будетлянской светской жизни была дискотека; в два ночи, когда ее закрывали, весь Кисляй привычно вставал на уши – залитая и заширенная молодежь принималась с надсадным треском и обезьяньими воплями рассекать по улицам на мопедах, оставив по клубным сортирам, углам и окрестностям россыпи шприцов. Когда пгт открыл для себя такое достижение цивилизации, как колеса, Аленина подруга, объевшаяся ими на радостях, прямо на танцполе откусила себе пол-языка – пав жертвой нередкого под амфиками заклинивания челюстей.

Там же, на дискаче, где потная поддатая Ряба подергивалась под писклявый отечественный попс, ее и выцепила профессиональным взглядом «мамка» из областного центра, отправившаяся в регулярное ежеполугодичное рекрутское турне. Эта толстеющая сорокалетняя тетка – Вика, – разве что густотой макияжа отличающаяся от магазинного товароведа, предложила Алене работу в Воронеже официанткой с предоставлением жилплощади.

Почему-то именно официантка сделалась у нас основным эвфемизмом проститутки, вот и в разные Турции-Эмираты непристроенных провинциалок вербуют обычно как бы работать блюдоносками, – так что вряд ли Ряба (выделяющаяся на кишечнополостном фоне своих сверстниц-землячек еще и несколько повышенной сообразительностью) впрямь ничего не понимала. И вряд ли так уж удивилась, когда по прибытии в город немедля выяснилось, что за переезд-жилье-тряпье она теперь должна, а отрабатывать долг предстоит на точке, где агрессивные таксисты и тугобокие щекастые охранники башляли за час с Аленой или другой из десятка таких же чавкающих жвачкой малолетних дурищ по пять сотен рублей. Иногда дело ограничивалось быстрым минетом в тесном натопленном салоне очередного «фокуса», иногда мамка хрипло орала: «Общий!» – и ежащиеся на морозе девки, бросая сигареты, с вялой поспешностью выстраивались шеренгой в свете фар гурмана, желающего выбирать из полного списка и отдыхать всю ночь с друганами.

Через несколько месяцев Алена, пользующаяся стойким спросом, брала уже штуку. То есть брала, вестимо, мамочка – чтобы потом сдать томящемуся неподалеку в старой «Ауди» в компании водилы, охранника и бейсбольной биты губастому Толику, бывшему продавцу с вещевого рынка: доля самой «работницы» составляла хорошо если треть.

Ряба ровным счетом ничем не выделялась из многотысячной фауны мерзлых обочин, кафельных подземных переходов, окраинных саун и шалманов (каждую ночь с десяти до пяти, не бухать, клиенту не возражать): подворовывала понемногу у «подопечных», получала воспитательных звездюлей от просекших утайку денег сутенеров – однако же, не в пример многим коллегам, даже после садистских ментовских «субботников» и многочасовых сеансов с полудесятком залитых до полного расчеловечивания жлобов не впала в мрачное отупение, не принялась ударно спиваться, не села на иглу, не подхватила ни «цэшки», ни ВИЧ. Все-таки себя Алена любила, мысленно определяла «умницей-красавицей» (без малейшей иронии – к которой она была фатально не способна и не восприимчива), коллег глубоко и искренне презирала и по-прежнему не сомневалась в собственном миллионерском будущем.

Как бы то ни было, она сумела сохранить товарный во всех смыслах вид, вылечилась от триппера и ушла с улицы на съемную квартирку – в индивидуалки, сменив ныряющую башкой в автомобильные окна мамку на телефонную операторшу. Теперь Аленина фотка – в кружевном белье и с закрытым лицом – висела на сайте voronezhsex в сопровождении ТТХ (рост: 170, грудь: 2, упругая!) и стандартной таксы: 2000 в час, плюс штука за анал.

Все это не мешало ей оставаться обычной дремучей блядищей, сочетающей врожденный цинизм и благоприобретенное обиженное остервенение со вполне сопливым провинциальным инфантилизмом, отвращение к собственной профессии – с отсутствием всяких намерений, не говоря усилий, по ее смене, убежденность в поголовном мужском скотстве – с мечтой о молодом богатом спонсоре.

Каковой даже и отыскался вскорости – с поправкой, разумеется, на грубую реальность: некий Шура, тридцатипятилетний, женатый, не то чтоб особо лютый рогалик, но таки владеющий на пару с корешем фирмочкой по изготовлению стеклопакетов. При всей своей немногословной внешней брутальности он оказался довольно бескостным типом – причем нервно (нервозно) – паралитическим воздействием на Шуру обладали именно бабы, особенно в возрасте до двадцати. Он не только, как выяснилось, поддавался дрессировке, он тайно ее ждал – и Алена, несколько даже обескураженная плюшевостью неожиданного поклонника (она познакомилась с Шурой не на работе, но чем она занимается, тот знал), решила, что от добра добра не ищут. Прилежно оконщика выстроила, заставила бросить жену (той-то давно было за двадцать) с дочкой и без особых проблем доволокла до ЗАГСа.

Весьма быстро Ряба о решении своем пожалела, решительно разочаровавшись и в муже, и в замужнем модус вивенди, – но целых полтора года почти не работала «по специальности», вяло поступила на заочную экономику в ВГУ и родила Шуре сына.

Тем временем мужнин кореш, еще армейский, совладелец стабильно доходного оконного бизнеса, толстый курносый Вадя-мордоплюй с мордой, широкой, как снеговая лопата, принялся выдавливать Шуру из дела – с тем же сопящим напором, с каким во времена прежних пьянок, бывало, делился своими успехами на разнообразных поприщах и мнением (нелицеприятным) об общих знакомых. За Вадей угадывались смурные плечистые личности с ментовскими ксивами в кожаных пиджаках – долю пришлось отдать. После чего Шура утратил в Алениных глазах вообще какую бы то ни было ценность. К тому моменту ее в нем раздражало уже решительно все: от ранней лысины и виноватых попыток отучить ее курить до придурковато-улыбчивой покорности во всех прочих вопросах. Да и к сыну, этому болезненному, беспрестанно и как-то на редкость пронзительно вопящему бессмысленному существу, она особых чувств не испытывала – кроме стервенящей усталости от необходимости посвящать ему все свое время и не спать по ночам.

Короче, в Воронеже – который Алена с некоторых пор иначе чем «сельпо» не называла – ловить было нечего. Ведь ее цельное, словно амеба, сознание давно совершило первое деление, постигнув дуалистичность мира, включающего как материальное, так и идеальное: состоящего не только из денег, но и из понтов. А и те, и другие в требуемых объемах имелись лишь в Москве. Куда Ряба и поспешила свалить, разведясь с Шурой столь же решительно, как недавно выходила за него, и спихнув лопуху десятимесячного ребенка.

В столице места Алениной работы (по основному, разумеется, профилю) менялись часто; в иные рабочие квартиры их, коллег-гастролерш, набивалось столько, что некоторым приходилось зимой спать на застекленном балконе. Доставали, конечно, менты – несколько раз на Алениной практике к ним шумно вламывались местные крышующие УБОПовцы, да еще с камерой: изображали служебное рвение. (Ряба-то ладно, а вот мать ее коллеги Катьки, уверенную, что доченька-отличница работает бухгалтером, после просмотра криминальной передачки НТВ, ежедневной тридцатиминутки милицейского пиара, увезли на «скорой».) Но с законами природы Алена свыклась давно – тем более что иногда даже удавалось отделаться просто ночевкой в «телевизоре», протоколом об административном нарушении и штрафом в пару штук: в половину ее тогдашней часовой расценки.

Таксу, кстати, она быстро повышала и через какое-то время в клубах, не менжуясь, требовала по десять-двенадцать тысяч за сеанс. В моменты ощущения себя элитной столичной шалавой Ряба до кровавых соплей нанюхивалась выпростанным из нигерийских задниц полуторасотдолларовым коксом и материла мусоров в лицо.

Впрочем, все это было не то – начиная почти с самого приезда в Москву, Ряба последовательно интересовалась трудоустройством вне интим-бизнеса. Быстро обрастя самыми разнообразными знакомствами, она получала приглашения на массу работ (местами странных) в массе контор (местами стремных) – а в итоге оказалась на юрфаке коммерческого вузика и скромной должности помощника юриста в адвокатском бюро.

Ясно, что на юстицию Рябе было положить, как и на все прочее, а полостями тела она зарабатывала куда больше – но к НАСТОЯЩИМ понтам с «цивильной» стороны подступаться было сподручней. Всего через год ей предложили стажировку в банке. На третьем курсе она уже числилась в штате «Финстроя». В компании, где Алена подсекла Аверина, никто о ее недавнем трудовом прошлом не знал. Не то чтобы сама она последнего стеснялась (данная эмоция Рябе вообще была глубоко чужда) – но в среде, ею теперь энергично осваиваемой, такого бы, конечно, не поняли.

(При этом в самой ситуации – профессиональная блядь, обучающаяся на законника – Алене никогда не пришло бы в голову заподозрить что-то противоестественное. Да и не одна она была такая – вон недавняя коллега по «салону» и по юриспруденции вообще подумывала, не податься ли в прокуроры.)

Характерно, что вчерашняя двадцатидолларовая профура с-под Воронежа в замкнутой экосистемке столичных яппи чувствовала себя глубоко органично – все тут было, в общем, знакомо ей, мигом научившейся относиться к непричастным и недопущенным как к компосту, ронять с ленивым отвращением в адрес какого-нибудь «Кафе Пушкинъ»: «Ну это для миддл-класса…» – и надуваться апломбом по малейшему поводу, словно рыба-шар (для изготовления чучела коей – для придания ему эффектной сферичности – надувают обычно презерватив).

Правда, чувство законной принадлежности к ма-ас-ковским мажорам не мешало Алене считать их про себя полными лохами (так она относилась к любому своему окружению, начиная с нюхавших «Серебрянку» одноклассников) – но здесь ее подспудно грела аура лунатической беззаботности, счастливого невменоза, ощущение собственного единства с теми, кто не просто забыл, как она, о существовании пгт Верхний Кисляй, но даже вообразить себе такого не мог. Здесь она, кажется, нашла-таки себя. Не говоря о том, что ее уже дважды оттараканил сам зампредправления Лысаченко…

В общем, придурок Киря встретился не в самый удачный момент.

Неважно, как много он о ней знал, – сейчас Алене меньше всего нужно было, чтобы хоть что-то дошло до Сержа через обнаружившихся, гребись они конем, общих знакомых. Привыкшая ждать ото всех худшего, она допускала с Кириной стороны бескорыстную подляну, но тому, объявившемуся через пару месяцев по телефону, что-то от нее было нужно. Очень хотевшая ответить: «еще позвонишь по этому номеру – те ноги из жопы выдернут», она вынуждена была согласиться на стрелу. Но уж ту забила, конечно, в GQ Bar’е (небрежно-неуступчивое сообщение, что она там завтракает, как бы подразумевало, что Алена завтракает в GQ ежедневно).

Беглая визуальная инспекция (джинсы С ВЕЩЕВОГО РЫНКА, бесформенные кроссовки, застиранный полар; разве что часы – дешевенькие, пара-тройка сот долларов, но, кажется, настоящие Tissot – хоть как-то умещаются в сознании) доставила Рябе смесь ожидаемого удовлетворения (испытываемого всякий раз, когда она убеждалась в ничтожестве визави) с дискомфортом: этот-то визави и вовсе относился к полумифическому инфернальному миру бомжей, бюджетников и таджиков с метлами – то есть, по сути, не существовал, во всяком случае, в одной реальности с Аленой. А то обстоятельство, что он, тем не менее, в ней очевидно присутствует, отбивало аппетит, заставляло раздраженно и бесцельно тормошить вилкой омлет с трюфелями.

…Еще и пялится, усерыш. Че пялишься?.. Она выпрямилась, независимо мотнула головой, отбрасывая за плечо волосы:

– Ну что там у тебя?

Эмоций своих она скрывать и не думала – Кирилл, сидящий напротив Рябы с единственным сторублевым стаканом кефира, прекрасно видел ее беспокойство, беспокойство человека, находящегося в помещении с полтергейстом, и понимал, что оно абсолютно не наигранное. Нет, с Алениной стороны то, конечно, была игра, ролевая – но вне нынешней роли данного игрока не существовало; актер мог перевоплотиться в другого персонажа, однако стать самим собой способен не был – за полным отсутствием себя самого.

До Кирилла вдруг дошло, что он сам испытывает сейчас точно ту же невнятную тревогу.

Года два с половиной назад, продюсерствуя на ТиВи, он хаживал к крашеной блондинке из Узбекистана с переслащенным именем Саулия – настоящее ли оно, он никогда не знал. С Рябой у той была общая рабочая квартира на площади Гагарина – где Кирилл с Аленой и познакомился. Вообще отношения между гастролершами, кучкующимися на съемных московских хатах, складываются какие угодно: взаимное воровство, особенно накануне отбытия домой, тут почти традиция, навести общего сутенера с его братвой на жилище коллеги – тоже дело обычное (в какую ментовку она, незарегистрированная, пойдет заявлять о краже?); но Алена и Улька уживались вполне по-людски: даже, пожалуй, дружили.

У Кирилла до сих пор об «освобожденной женщине Востока» – по образованию учительнице младших классов, дома зарабатывавшей проституцией пять баксов в час – остались довольно теплые воспоминания. Достаточно симпатичная (хотя высветленные волосы при монголоидных глазах смотрелись диковато), с легким нравом, Улька была, конечно, профессионально практична (чтоб не сказать жадна) и, как настоящая азиатка, всегда себе на уме – но с Кириллом они сделались почти приятелями. Случалось, получив зарплату на Яме (5-й улице Ямского Поля, где квартирует ВГТРК), он даже водил ее в цивильные заведения, в подвалах которых Улькины соотечественники, нарушая все санитарные нормы, бодро вертели суши из просроченных продуктов, наверху шумно хеппибёздился и интимно гугукался офисный планктон, пагон, бентос; со второго этажа через стеклянную стену видно было, как все не хочет гаснуть летнее небо за Водоотводным каналом, как в темном скверике у Болотной крутит огонь невидимая молодежь; Кирилл стягивал с шампурчика комки морских гребешков и гадал, кем они с Улькой выглядят со стороны. Можно ли решить, что вот привычно проводит свободный вечер пара небогатых, но прилично устроенных москвичей, связанных постоянными отношениями?..

Иногда, под настроение, узбечка могла пооткровенничать – хотя непринужденно делясь деталями здешнего своего профессионального быта, жалуясь на жадность крыши и клиентов (один – тоже, между прочим, постоянник – говорит: «если полчаса, давай за полцены?» Так за двадцать пять минут – я специально на часы смотрела – он три раза кончить успел, представляешь? Во на что люди способны ради экономии!..), она почти никогда не касалась как раз человеческого своего, ферганского измерения: дома, родных. Но об Алене – с которой они, случалось, усиживали бутылочку дагестанского и, захорошев, многим делились – Улька, в свою очередь, кое-что разболтала и Кириллу. Ему, понятно, в голову бы не пришло, что через какое-то время курочка Ряба будет принимать его в GQ…

Почувствовав его взгляд, курочка подняла лишенные выражения глаза. Выпрямилась, отбросила назад волосы движением головы, раздула ноздри и уставилась на Кирилла:

– Ну что там у тебя? – недовольно.

Сутулящийся Кирилл смотрел исподлобья, ощупывая языком нарождающийся, кажется, на десне флюс.

– Вардан Моталин, – произнес он, чуть кривясь, – знаешь такого?

Не прошло суток с момента задержания, когда Кирилла (ни разу еще не жравшего, кстати – впрочем, особого голода он на нервной почве и не ощущал) выдернули из клетки, сцепили браслетами его правое запястье с левым здорового потного конвоира (звякнуло колько о металлический браслет часов) и без лишних слов повели к выходу.

От яркого майского солнца он слегка «поплыл». Снаружи воняла, работая вхолостую движком, «Газель» милицейской раскраски со сдвинутой боковой дверью. Кириллу пригнули голову, торопливо втолкнули его в темноватое, сплошь серое нутро, где справа, у перегородки, отделяющей кабину, были сиденья для конвоя, а слева, по обе стороны короткого прохода – глухие двери.

Тяжелое уханье, лязг замка. В одноместном «стакане» с голым полом можно было только неподвижно сидеть на жесткой лавке под хиленькой лампочкой в защитном корпусе. Ехали, вроде, не так долго, но в содрогающемся на ходу гулком железном коробке Кирилла, которого никогда не укачивало в транспорте, неожиданно замутило. Когда внешняя дверь отъехала, а Кириллова отпахнулась, он, снова окольцованный, нетерпеливо понукаемый, соскочил неловко на асфальт – и не успел даже оглядеться (понял лишь, что вокруг какой-то замкнутый двор), как оказался в тускло освещенном коридоре, до половины вымазанном зеленой краской, с рядами дверей…