Текст книги "Слава богу, не убили"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Секции бетонного забора, небольшой пустырь, прорезанный канавой (горка земли, обвисшая полосатая лента)… Безлюдная улица, дыры в асфальте, торцы панельных пятиэтажек… Он ничего не понимал. Двинулся наугад, то и дело слетая с тропинки в густые, выше колена сорняки. К его подвалу на 4-й улице 8 марта Муху по пьяни обычно выносила интуиция, он и сейчас полагался на нее, но знакомых дворов все не видел. Было совсем темно, ближайший исправный фонарь светился вдали, на неузнаваемом углу. Неподалеку гулко топотал по железной дороге невидимый товарняк.

Муха зашарил непослушными руками по карманам, вытащил какую-то бумажку, уронил. Шарил еще, ища что-то, не находя. Шаркал по трещиноватому тротуару, мимо мусорников, мимо проржавевшего «жигуля», низко свесив голову, едва на бьющуюся подбородком о грудь, и лишь изредка вскидывая ее в очередной мучительной и безуспешной попытке хоть что-нибудь понять. Внутри ворочалась, медленно, но властно подступая к пищеводу, тошнота.

Ему чудились какие-то звуки позади: кто-то, вроде бы, шел там, тихо переговариваясь… Муха хотел обернуться (это тоже было не очень просто) – но смутное вкрадчивое движение вдруг превратилось в быстрый множественный топот, налетевший и окруживший, что-то крикнули молодым голосом, по-русски, что-то опасное, злое… однако Муха не успел сообразить, что, а возникшую прямо перед собой темную фигуру увидел словно бы даже мигом позже, чем ощутил сильный удар в грудь. Его отбросило назад – и тут же остановило: встречный резкий тычок в спину… и еще один – куда-то… и еще… Муха в тупом тягучем изумлении смотрел на быстрые руки, на ножи в руках – два, три, много, много: они били одновременно со всех сторон, и все – в него…

Тошнота, донимавшая его последние минут пять, прыгнула, горячая, к горлу, он захлебнулся, упустил себя, опрокинулся непонятно куда, и только тут – испугался. В глазах помутилось окончательно, он увидел прямо перед собой асфальт, чьи-то светлые грязные кроссовки, тошная раскаленная боль скрутила его, смяла, он заорал, не слыша сам себя, попытался ползти – и все время продолжал чувствовать гвоздящие тычки в спину, в шею… заскреб асфальт ногами, пальцами, завяз, погряз, потонул…

Глава 17

– …И когда патан позвонил, – уточнил важняк, – Амаров дал отмашку обналить? И валить Радика? А дактилоскопическую базу для него все-таки хакнули?

– Видимо… – Всеволод, взявший-таки бокал, механически его покачивал. – Причем загодя.

– Я, честно говоря, думал, что эти московские, которые взяли образцы ДНК, результаты экспертизы просто нарисовали… – пробормотал Шалагин. – Согласитесь, это выглядело правдоподобней, чем со взломом базы…

– Да нет – они как раз пытались выяснить, чей же это труп на самом деле.

– То есть у Амарова не выгорело чисто уйти?

– Как видите.

– Почему?

– А давайте еще раз вспомним его схему. Все в ней логично, кроме одного…

– Деньги, – сообразил Шалагин. – Что ж он, не понимал: если деньги не достанутся никому – наверняка возникнет у кого-нибудь подозрение, что они достались Амарову?..

– Не мог не понимать… И вообще, все эти роскошные машины, битком набитые кэшем, – это все-таки смешно, согласитесь. Кинобоевик. Детские фантазии: вот иду я по улице, спотыкаюсь о чемодан – а там полно баксов… – банкир осклабился. – Но так ведь и было задумано! Они же не могли не повестись на такой шмат бесхозного нала! Более того – их не могло на нем не заклинить!

– То есть? – не понял важняк. – Кем – задумано?

Всеволод едва-едва пригубил свою конину, чуть пожевал губами, то ли оценивая вкус, то ли обдумывая, что сказать; поднял глаза на Шалагина:

– Вы представляете, что за тип был этот Амаров?

– Н-ну, примерно…

– И вас не смущает сумма?

– Семь миллионов?..

Важняк, честно говоря, не очень понял, как подобная сумма может смущать. Ему она, честно говоря, скорее, сносила крышу…

Сева помолчал, глядя в какую-то точку позади Шалагинской головы.

– Знаете, что за деньги шли, среди прочего, через Райзмановские банки? – перевел взгляд на визави.

– Серый импорт, – блеснул важняк, догадавшийся, о чем речь.

– Как этот бизнес выглядит, полагаю, вам объяснять не надо?..

«Мне – не надо, – подумал, хмыкнув про себя, Шалагин. – Завозим десять фур хренов собачьих, каждый стоимостью двести баксов, пишем, что каждый стоит бакс, и с бакса платим пошлину. Оставшиеся сто девяноста девять баксов легально перечислить за границу мы не можем, поэтому через „мартышку“ перечисляем на офшорку…»

– …Узкое его место в том, что все стоит на доверии. А это, как ни крути, – именно та штука, котора всегда кормила Амарова…

– Он собирался украсть эти «импортные» деньги? – догадался Шалагин. – Ага, и всегда есть на кого свалить…

– Там перечисления в счет предоплаты составляли зачастую по нескольку десятков миллионов. На кой хрен ему было так рисковать всей схемой ради семи?

– Подождите… – потер лицо Шалагин. – Вы говорите – деньги за импорт… Ну допустим: двадцать, или сколько там, сорок миллионов ушли в офшор, исчезли… Но Райзман-то тот же самый поймет…

Сева шевельнул бровями:

– На Райзмана наедут ЦБ с ДЭБом.

Шалагин нахмурился недоверчиво:

– Амаров, что ли, такой наезд устроит? Не крутовато для него?

– А он же почти ничего не делал сам. Амаров, я говорю, слишком хорошо знал тех ребят, на которых вроде как работал. Знал, что эти люди за эти бабки и так готовы друг другу глотки рвать. Так что надо было лишь ткнуть в нужном месте… Сливы, подставы и переделы – а чем еще диктуются у нас серьезные решения?..

– Но слухи-то насчет того, что Райзмановскую «помойку» будут сливать, ходили к тому моменту уже несколько месяцев…

– Так а кто эти слухи распустил?

Шалагин только головой покачал:

– Значит, это с самого начала была его затея?

– Думаю, да. Потому что там, где прокачивается такое количество левого бабла, где все делается настолько втихаря и где сталкиваются интересы такого количества таких людей и структур, – не надо ничего делать. Надо только шепнуть словечко. И все – лавина пошла. Когда начинаются подобные слухи, все, абсолютно все, очень большие и совсем малые, кто имеет хоть какое-то, хоть самомалейшее отношение к этим деньгам, начинают думать только об одном – как в решающий момент хоть сколько-нибудь урвать…

В прошлом сентябре перспективный банковский юрист Алена Рябинина и помощник по связям с прессой председателя думского комитета Дашуля Пидисюк сидели на Кузнецком Мосту в свежеоткрытом Shampurin Bar при бутике Игоря Shampurin’а, одного из самых дорогих русских дизайнеров, модного у celebrities, и оценивали надетые и навешанные друг на друга бренды. По результатам оценки юрист предсказуемо быстро мрачнела (не подавая, разумеется, виду) – все-таки Дашулю, помимо прочих помощников предкомитета, драил и он сам, член президиума генсовета партии власти, автор антикоррупционного закона, обладатель нескольких поместий на престижных участках Средиземноморского побережья, фигурант ряда уголовных дел, заведенных в ряде европейских стран. Даше, гораздой не только безупречно отсосать «с проглотом», но и доходчиво объяснить общественности, что европейскими полицаями руководит параноидальный безосновательный страх перед всем русским, перепадало от босса такое, что в Алене вызывало редкое до уникальности чувство неуверенности в себе и в мире.

Вообще Дашу она ненавидела со времен, когда Рябе, уже считавшей себя элитной московской проституткой, та, сука, зарубила Рублевку. Даша, прорвавшаяся в гламур из Усть-Ордынского бурятского округа благодаря вымени 5-го размера и сверхпопулярному в силу абсолютной невменяемости молодежному риэлити-шоу, тогда, несколько лет назад, варилась в модельном бизнесе, кастинговалась на телеведущую и рекрутировала моделей помладше и попроще в туры на Рублево-Успенское, Новорижское и прочие «олигархические» шоссе. Иногда это были стада по два десятка голов, завозимые для коллективных мероприятий, как правило, в BDSM-духе, с участием «олигархов», генералов, бандитов, попсюков, а также местной челяди на специальных ролях. Алена так мечтала попасть в число избранных – но Даша, прошмандовка, отказала ей со ссылкой на требуемые подиумные параметры, до которых Рябе не хватало минимум 5 сантиметров роста.

Так что когда сейчас Даша позвонила и предложила стрелкануться, Алена испытала сладкий приступ злорадства, представляя, с какой ледяной небрежностью откажет суке в ее просьбе, независимо от содержания последней. Однако уклончиво-льстивый Пидисючий тон и направление ее вкрадчивых расспросов заставили Рябу насторожиться.

– Сережа – он же у вас в банке замначальника юридического управления?.. – как бы промежду прочим уточняла Дашуля.

Алена с непроницаемым видом подтверждала.

– Слушай, ты же знаешь Витюню…

– Ну, – утомленно кивнула Ряба, довольно смутно помнившая, что Витюня – еще один помощник члена президиума генсовета. Между прочим, кажется, доверенное его лицо в делах, связанных с отгоном бабла за бугор…

– Слушай, он хотел бы встретиться с Сережей… Ну, ты понимаешь – чтоб поменьше народу про это знало… Особенно у вас в банке.

– Зачем? – осведомилась Алена, тоном и видом не оставляя сомнений, от кого зависит реализация Дашулиных, Витюниных и, возможно, членских-предкомитетских желаний.

– Ну, поговорить… – мурлыкнула Даша, обдолбанно улыбаясь гелевыми губами.

Алена молча смотрела на нее через красивые разводы сигаретного дыма.

– Ну, мы же в курсе, что с вашим банком… – легкомысленно так, как если б они чирикали о креме Estee Lauder с ионами золота и Crème de La Mer с бриллиантовой крошкой, бросила Даша. – К чему у вас там все идет…

– Ну? – держала лицо Ряба, чувствуя себя игроком в покер.

– Ну, у Витюши есть кое-какие мысли… которые, может, могли бы Сергею быть интересны…

Пусть столь мелкую сошку, как Алена, в происходящее на самом верху «Финстроя» никто, разумеется, не посвящал (хотя, по слухам последних месяцев, там чуть ли не паковали уже чемоданы), ей не составило труда сообразить, к чему клонит эта марцефелка: если кто-то, у кого много денег, скоро умрет, глупо у него деньги не украсть. Алена и сама так считала, она и сама бы все украла (Пидисучке точно б не оставила) – но она не знала, как. А Витюня, по ходу, знал – только доступа к юридической документации не имел…

Ряба долго молчала, меланхолично куря и разглядывая интерьер, потом наконец обронила:

– Я поговорю с ним…

Она не сомневалась: что бы ни придумала вся эта козлота – Серж, Пидисючка, Витюня – и как бы мало ни было желание козлоты делиться с Аленой (в чем сама Алена тоже была уверена заранее), она, Ряба, все равно своего не упустит. Она за свое кого угодно порвет. Пусть только попробуют, суки, пожадничать…

– …И вот начинается шухер, – говорил очкастый Всеволод, очень сдержанно жестикулируя. – ДЭБ приходит в «Росеврокредитъ», в прочие райзмановские банки, в конце концов, в «Финстрой». Отзыв лицензий, заморозка денег на счетах… Поднимается муть, и в ней те, кто все это непосредственно заварил, грубо гребут баблец; но те, кто заранее догадывался, к чему дело идет, тоже успевают, будьте уверены, хватануть свое. Райзман-то – как вовремя подорвал! Лепший его кореш Лысаченко в Матросской Тишине, а этот – в Лондоне. Он, похоже, чуял, откуда ветерок – вы сами говорите, что еще весной дал своей СБ приказ по Амарову. Тут они, думаю, рассчитывали перехитрить друг друга. В любом случае: что мы видим в итоге? Леша, владелец недвижимости и спортклубов в странах НАТО, живет в свободном западном мире, мягко говоря, не бедствует и красиво тележит тамошней общественности про преступных гэбэшников у руля российской власти и про себя – жертву политической расправы. Кому в реальности достались несколько десятков лямов, сгинувших в самый ответственный момент в офшоре? Ему? Амарову? Кто в этом теперь разберется?

– Ну так а где Амаров-то лажанулся? С этой наличной семеркой?

– Понимаете? – наклонил банкир голову.

– Что?

– Что эти деньги он не собирался брать?

– Они должны были где-то всплыть? – догадался важняк. – И тогда бы все решили, что Амаров действительно накрылся?

– Во-во. Всплыть. Не там, где их искали. Не какой-нибудь из «заинтересованных сторон» достаться, естественно, – а тому, кто о них не подозревал. В протокол какой-нибудь попасть… – он подался вперед. – Психология! Какова, еще раз, психология этой гэбни? Они – жадные! В первую очередь они – жадные. Представить человека, просто так в канаву бросающего такие бабки – семь с полтиной живым кэшем! – они не способны абсолютно, никогда, ни за что. Деньги должны были стать решающим аргументом. Для них же аргумента весомей, чем бабло, сладкий лавандос, да еще в таком количестве, быть не может…

– Но деньги не всплыли? – не то спросил, не то констатировал Шалагин со странным чувством. – …Может, все-таки какая-нибудь «заинтересованная сторона»?..

Собеседники в очередной раз смотрели друг на друга.

– Насколько мне известно, нет… – произнес Сева осторожно.

«Иначе б я тут не сидел», – подумал Шалагин.

– Да, – спохватился он, – так он жив вообще? Амаров?

Банкир помедлил и чуть заметно пожал плечами.

«Вопрос не по адресу…» – подумал важняк.

– Надеетесь, что я помогу вам найти эти деньги? – чуть ухмыльнулся он.

«Конечно… На кого ж еще тебе тут рассчитывать? Не на „заинтересованные“ же „стороны“… Затем и притащил меня сюда…» Он засмеялся про себя и влил в пасть коньяк.

Всеволод с запозданием ухмыльнулся в ответ – как-то вдруг грустно:

– Знаете, в чем слабость всех хитроумных схем? В хитроумии. Они не учитывают фактор дурака. А вдруг эти деньги случайно урвал какой-нибудь рязанский дундук? Согласитесь, было бы обидно оставить их человеку, не умеющему ими распорядиться…

В бизнес-классе «Сергея Есенина», рязанского экспресса, он опять почувствовал подспудную нервную дрожь – не отпускавшую с момента выхода из банкирского коттеджика, только менявшую интенсивность. Не испуганную – скорее, предвкушающую. Он и сам не слишком пока понимал, что именно предвкушает, но интуиция обещала ему, кажется, что-то хорошее. Она, разумеется, подпитывалась содержимым лежащего на прокурорских коленях пиджака, в котором приятным уплотнением прощупывался жирный увесистый конверт с десятью тысячами наличных ю-эс-дэ, врученный покровительственно улыбающимся Севой-ЦБ на прощанье, в залог будущего сотрудничества…

…Почему не выгорело у Амарова? – думал Шалагин, метя невидящим взглядом по обычной подмосковной череде торговых и складских ангаров, бетонных и сетчатых заборов, гаражей, дач, лесополос, стихийных свалок, дребезжащих переездов. – Что пошло не так? Кто ему обломал всю схему?..

«Какой-нибудь рязанский дундук…»

«…Есть здесь вагон-ресторан?..» Очень хотелось добавить. В каком-то баре на Казанском Шалагин остограммился от полноты чувств – но все равно ощущал потребность продолжить.

…Амаров сливал «на телефон» вроде как намерение натянуть Пенязя? А кому он это предложил? Почему рязанскому дундуку Балдаеву? Что он, не знал, что Балда откажется – испугается или принципы какие-нибудь ему не позволят: он же придурок полный?.. Да на фига ему было балдаевское согласие?! Предложение он Балде сделал «на телефон», а отказ выслушал – без телефонов. Но гэбье Балдаева уже срисовало…

Почему – этот лох? Потому что «Росеврокредитъ» – в его родной Рязани. Куда Балда совершенно не собирался и куда его отвез (буквально) Амаров. И когда все это гэбье (да еще и Пенязь, которому стуканет членчик правления) узнает, что семерочка обналичена Амаровым у нас, они ломанутся к нам наперегонки. Пусть потом разбираются, кто успел раньше…

На экранах висящих над креслами телеков буйствовал корявый крупнобюджетный отечественный боевик про непобедимого ФСБшника. С каким-то сериальным рылом в главной роли. Шалагин досадливо выдрал оттуда случайно увязший взгляд.

…Но Рязань – это Балдаев. А Балдаев, как они думали, работал на Амарова. И если прижмурился Амаров… и если налик не достался никому… Балду должны были вальнуть! Его должны были вальнуть по-любому! Жмуров должно было быть три!

Что он говорил, Балда? К его матери прикопался жлоб с ножом: где Кирилл?

Никто ведь не знал, что у Балдаева открыта британская виза…

Кто должен был найти эту груду наличных? Тот, кто ее не искал. Кто искал что-то другое. «Они должны были попасть в протокол…»

«Кирилл, что это за техпаспорта? Откуда они у нас дома?..»

Зачем было подкидывать ему ПТС на угнанные тачки? Чтобы менты решили, что он занимался угонами. «Документы и ключи какие-то…» Какие ключи? От машины?.. Они должны были искать угнанную тачку, остойник с нею – а напороться на кучу баксов. Угонный отдел, убойный – короче, такую неожиданную находочку хрен бы получилось совсем замолчать…

«…Если сержант не прав – смотри пункт первый! Гы-гы!..» Впереди громко общалась пара обладателей коротко стриженных плоских затылков, широких складчатых загривков и белых воротничков. Кажется, они там, не таясь, разливали. «…Гы! У меня во взводе двое повесились!..»

…На «барбос» поступила заява об угоне. Амаров посадил Балдаева не просто в него, а за его руль – так что пальчиков Балдаевских в машине было полно… Дрямов говорил, что кто-то слил Амаровских знакомых угонщиков, которые якобы готовили (и сами думали, что готовят) «барбоса» к переправке за бугор. И как вовремя слил!.. Да конечно – он сам это и сделал!..

Поезд стал сбрасывать скорость. Объявили «платформу „88-й километр“».

…Предположим, кому-нибудь из них подкидывают улики по убийству Балдаева… Как бы получается, что того мочканули из-за автомобильных разборок… На квартире у покойника находят техпаспорта и какие-то ключи. И это должно было вывести ментов на бабки…

Но Балдаев свалил в Лондон. Остался жив. Бабок не нашли.

Шалагин непроизвольно хрюкнул, удостоившись брезгливого нервного взгляда сидевшей в соседнем ряду густо-загорелой, лакированной, как манекен, сорокалетней швабры, – но ничего не заметил. У важняка перехватило дыхание, закружилась голова, весь вагон куда-то отплыл. Он задержал дыхание и тихо длинно выдохнул, обалдело, извилисто матерясь про себя. Младший советник юстиции чувствовал себя как дубарь в секционке, из которого уже вынули «ливер», органокомплекс, – полым, самому себе чужим, ненастоящим…

Семерочка налом. Баблец. Сладкий лавандос. Семь, на хер, с полтиной кислых живым кэшем.

Глава 18

Он уснул и увидел под собой мокрую крышу: толь, поросший желтоватым мхом и довольно высокими кустами, сплющенные жестянки, круглые отпечатки дождя в лужах; чуть дальше – стеклянный конический свод St’Enoch Shopping Center, выглядывающую из-за угла часть вывески Fat Baby’sa, где они с Юркой вчера нагрузились горьковатым «МакЭвансом» за простецким деревянным столом среди пролетарской до бомжеватости публики, слушая громко– и хриплоголосые переговоры теток через стойку и поддато следя бегучее разноцветное мерцание на панели игрового автомата; он видел, как на другой крыше вентиляторы то принимались бешено вращаться, образуя сплошной зыбкий круг, то останавливались, постепенно распадаясь на лепестки лопастей; видел вокруг частые переплеты окон и органные частоколы тонких, круглых в сечении, тесно составленных дымовых труб, мокрых чаек, противно, почти по-кошачьи оравших всю ночь, вполне совдеповские башни-многоэтажки на другом берегу речки Клайд, которая сама не просматривалась отсюда, с седьмого этажа «Еврохостела», из окна номера с тремя железными, тюремного пошиба двухярусными шконками, адски скрипучими, превращающими «растаможку» здешних постоялиц, пары равнодушно-блядовитых латышских дзевчин (прилетевших из Риги прямым дискаунтером и зацепленных благодаря Юркиному знанию ихней «валуо-оды»), в концерт индустриальной какофонии, с ледяным душем и двумя кранами над раковиной, затыкаемой резиновой пробкой, из-за чего в ней (раковине) удобно охлаждать (положив его в воду) бутылочный эль, открытый о ребро шконаря.

Тогда в ноябре, когда Юрис прилетел в первый раз, Кириллова виза еще действовала – правда, надпись в ней «No work or recourse to public funds» уже превратила его в нарушителя: за два месяца он успел тут освоить профессии дорожного рабочего и прачки. Кризис кризисом, но на собачью работу вакансии оставались всегда и везде.

Поначалу оставаться в Британии надолго Кирилл не помышлял – но тебовалось что-то жрать и где-то жить: денег у него не было вообще. Он позвонил Юрке, тот – своим знакомым-гастарбайтерам. Латвийцы помогли; выяснилось, что здесь, как и везде, тоже можно жить и работать без разрешения на то и другое. Херово, конечно, жить и на износ работать (как и везде) – но выбирать ему не приходилось.

Вообще-то Кирилл никогда не видел себя на ПМЖ вне России. Не потому, что был так уж к ней привязан, а потому, что точка зрения изнутри России на нее и мир была для него единственно представимой. Это совсем не исключало анализа, в том числе и сравнительного, но исключало выбор (в чем было их различие с Юркой, таким же русским по крови, но в силу обстоятельств имевшим двойную точку зрения и могущим выбирать). Как бы ни было омерзительно ему зачастую происходящее дома, возможность эмиграции Кирилл не обдумывал никогда даже теоретически. Он и дальше бы о ней не думал – если б не пришлось подрывать в элементарном опасении за собственную жизнь.

Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений – просто его страна окончательно перестала его терпеть.

Россия, та Россия, в которой Кирилл прожил последние семнадцать лет, всю осмысленную жизнь, была страной предельно откровенной. Там не тешили себя и друг друга иллюзиями, не ограничивали правилами, не признавали конвенций. Жизнь там воспринимали в самом ее голом, прямом, природном проявлении, не пытаясь ни сдерживать, ни маскировать зверство, а любые разговоры о ценности непрагматичного чем чаще и напористей велись, тем невыносимей смердели предельно, опять же, откровенной и хамской разводкой, исключающей любую возможность веры в них. Никто там не верил ни во что и никому, и никто там не обманывал себя. Не то чтобы жизнь там, жизнь как форма существования органической материи, отличалась от жизни где бы то ни было еще – но там эта жизнь, не ведающая ограничений и закономерностей, представала во всей очевидности и беспощадности.

Но Кирилл-то был человеком иллюзий. Ему приходилось компенсировать ими свою жизненную, биологическую неконкурентоспособность. Так что ему в его стране ничего не светило по определению.

Он помнил Варданово: «Не знаю, что тебе делать. Это ведь не мои проблемы. Сам решай…» И он решил, что раз нельзя изменить себя, можно сменить место пребывания.

В конце концов, тот мир, в котором он находился теперь, был миром иллюзий. Был миром правил. Тут веками убеждали себя, что в жизни возможен если не смысл, то порядок, – и многие тут в это поверили, и пытались существовать, исходя из этого…

Так Кирилл (нелегал, строительный разнорабочий со стойким, приобретенным на мартовских сквозняках бронхитом) разливался перед вторично прилетевшим Юрисом на кладбище за кафедралом Святого Мунго, на горке, над городом, где они валялись с бутылочным семиградусным «МакЭванс Чемпион» на изумрудной травке, под совершенно летним солнцем, сменившим вдруг в конце апреля ледяные, по-ноябрьски занудные ливни, у надгробия Чарльза Теннанта, помершего 1 октября 1838 года в возрасте 71 года, глядя сквозь редкий забор из серых обелисков и кельтских, похожих на прицелы крестов на дымящие трубы, цилиндрические резервуары, промышленные корпуса, типовые многоэтажки. За ближайшими могильными памятниками гонял на зеленой газонокосилке скотсмен в салатовом жилете. Снизу, от завода, поднималось индустриальное сиплое гуденье, и носились там с воем зеленые неотложки, напоминающие из-за шашечек по бортам такси (на тот свет?)…

Но тогда Кирилл и сам еще действительно верил, что ему дадут жить —пусть впавшему в дорожно-прачечно-батрацкое ничтожество, кантующемуся по набитым пьяными прибалтами и поляками общагам, разваливающемуся на части и полностью отупевшему после очередного дня, проведенного по уши в строительной пыли и цементном растворе… Верил, что его шансы как-то зависят от географии и общественного устройства… Веры этой ему оставалось две недели – до того, как на пляже Ардроссана играющие девочки найдут завернутую в полиэтиленовый пакет женскую голову, а потом в течение нескольких дней с каждым новым приливом из Ирландского моря на побережье с разбросом в десять километров не выбросит большую часть 35-летней литовки, подсобной рабочей, прирезанной во время оргии бухими польскими и литовскими гастерами в пригороде Глазго; до того, как местная полиция в поисках убийц не прочешет здешние общаги трудовых восточноевропейских мигрантов и едва соображающего после полулитра вискаря Кирилла не поднимут с койки и не заставят предъявить паспорт…

Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений. Просто его здесь не должно было быть.

Никто не гасил его демократизатором, никто даже ничего против него не имел – но именно казенное, непроницаемое ни для единой эмоции безразличие, с каким его заперли в тамошнюю КПЗ, без проволочек признали виновным в нарушении визового режима и под конвоем отвезли в аэропорт, исключало последние сомнения в совершенной его лишнести где бы то ни было. Тем более что через три дня после возвращения его снова упаковали в клетку – уже дома…

Он пытался ей это втолковать, но Женя только молча смотрела на него своими светлыми глазами: прямо, спокойно, со знакомой легкой насмешкой – смотрела, смотрела, а потом вдруг заорала:

– Подъем!

Кирилл распахнул глаза и бессмысленно ими захлопал. Едва живой диванчик сотрясся от нового Шалагинского пинка, панически воя пружинами.

– Встать!..

Не успел Кирилл сесть на диване, как важняк повалил его обратно, мордой в покрывало, заламывая назад левую руку – в суставах полыхнуло так, что он заорал в голос. Но Шалагин стащил его с продавленного лежбища и в согнутом положении, вроде того, в каком ходят под конвоем особо опасные зэки, заставил ковылять к лестнице. Так как правая нога у Кирилла почти не гнулась и чтобы не свалиться, правой рукой ему пришлось упереться в пол, мучительно раскорячившись и рыча от боли, все это, видимо, выглядело какой-то дикой пантомимой – хотя ему точно было не до того, чтобы представлять себя со стороны. На двух точках опоры, короткими рывками, понукаемый матом, он свернул за угол и достиг-таки лестницы, но тут следователю пришлось его отпустить. По ступенькам голый Кирилл, получив щедрый направляющий пендаль, вязко стек, лежа правой подмышкой на перилах. Внизу важняк толкнул его на стул, пристегнул наручниками (вспышка в запястье) к спинке и обернулся к одетому в одни спорташки Упыхтышу, чья обычная снулость сейчас, удвоившись спросонья, делала его вовсе похожим на обмылок.

Они приглушенно сварливо забормотали, после чего Упыхтыш принялся с крайне недовольным видом натягивать майку и зашнуровывать кроссовки, а Шалагин быстро вышел на улицу, но почти сразу вернулся, демонстративно стукнув о стол перед Кириллом уже знакомым тому (или точно таким же) шокером. Закурил нетерпеливо, предельно чем-то взвинченный. Проследил, как обмылок, громко, демонстративно приволакивая ноги, плетется к двери и исчезает в непроглядной ночной темени. Нервно шагнул к окну. И только после того, как заворчавший снаружи мотор «шахи» постепенно затих, удаляясь, – швырнул, не затушивая, на пол очередную сигарету, вернулся к Кириллу и, взяв того за волосы надо лбом, рывком запрокинул ему голову. Небритый Шалагинский подбородок и скалящийся, плюющийся рот нависли над Кирилловым лицом:

– Короче, сука: или колешься, или сейчас тебе будет тут конкретное гестапо, – частил он страшно напористо, но внятно и негромко. – Как те у ментов, понравилось? Ну так вот там, блядь, был массажный кабинет – хочешь в этом убедиться? Здесь мы с тобой вдвоем, здесь я с тобой че захочу делать буду. Мы с тобой в подвал пойдем, оттуда ничего не слышно, ни соседям, никому – ори там, сколько хочешь. Ты думал, капитан злой? Да он просто мудлан жирный ленивый. Вот я – я злой! Я – маньяк, понял? Я натуральный маньяк! Веришь? Веришь мне, сука?! – взревел, будто пытаясь криком вышибить стекла.

– Да…

– Бабло где?!

– Что?

Он помедлил, вроде бы разглядывая Кирилла, потом резко дернул его голову вниз, чуть не сломав шею (словно хотел с силой ударить о пол баскетбольным мячом), и отпустил волосы. Не спеша взял со стола шокер. Не спеша развернулся:

– Ты все еще думаешь, я не знаю ни хера? – уточнил любезно. – Не знаю, зачем ты сюда вернулся из своей сраной Англии? Что я поверил во все это фуфло, что тебя случайно там по пьяни приняли, выслали?.. Бабки!!! – опять вдруг дико заорал, багровея лицом. – Семь с половиной лямов!!! Я все знаю, понял?! Ты нашел их! И свалил, пока тут всё не успокоится! Где это бабло?!!

Кирилл понимал, что шокер прямо сейчас, секунду спустя воткнется в его распухшую рожу, в сломанный нос, в выпученный глаз, в рот между выбитыми зубами – но абсолютно не знал, что ответить.

Еще классе в восьмом Серега Шалагин, вмочив на дворовой недоломанной скамейке красного крепленого шмурдяка, народного напитка зрелой перестройки, за полчаса до того, как выблевать его под лестницей родной девятиэтажки, признался корешу, что хотел бы отпердолить всех без исключения баб в их «бэ» классе. И еще – всех в их дворе. А вообще-то – всех в школе: ну, у кого буфера отросли… Короче, уже в те времена властно проявилось главное свойство Серегиной натуры: желание абсолютно всего прямо сейчас. Всех денег, всех девок, всех шмоток, всех двухкассетников – как аудио, так и видео, и чтобы все-все-все боялись, преклонялись и завидовали.

По мере Серегиного мужания желание усиливалось, сфера же желаемого расширилась практически до бесконечности – благо вокруг шел беспримерный и безудержный жор: хавалась, хапалась, дербанилась социалистическая собственность, народные накопления, промышленные предприятия, группы войск и сов. соц. республики. А параллельно нарастала, делаясь невыносимой, Шалагинская фрустрация – Серый, сын главного инженера АТП (целиком украденного вскорости совсем другими людьми) и завсекцией в универмаге (утратившей всемогущество с исчезновением понятия «дефицит»), нормальный рязанский обалдуй, хапнуть мог разве что «чезету» с соседнего двора.

Вместе с пацанами он приторговывал варенками, качался в качалке, нажирался под Шуфуту «амаретто» и непищевым «Наполеоном», недолгое время присматривал в пехотном строю за районным рынком, откупился от армии и дела о групповом изнасиловании – однако для бандитской карьеры оказался слишком осторожен, а для предпринимательской недостаточно разворотлив. Большую часть ранне-средней молодости он, шизея от дикой зависти к новорашам с «удавшейся жизнью», обходясь «девяткой» вместо «гранд чероки» и продавщицами вместо моделей, прокантовался охранником магазинов, баз и офисов, а на юрфак поступил (со второго захода за стандартную взятку) потому, что так тогда (как и нынче) было принято. В смутных (воображение у Серого было серое) собственных экстраполяциях он представал хитрожопейшим международным жуликом в галстуке за десять тонн, посредником, консультантом при миллиардных офшорных махинациях – а в реальности обнаружил себя следователем районной прокуратуры. Во второй половине девяностых профессия эта среди топовых никак не числилась (почему и досталась Шалагину) – но не лишенный интуиции Серега уже тогда догадывался о потенциале красной корочки. Как-то за бутылкой ларьковой паленки (разведенного в подвальном цеху в не знаменитом еще Беслане контрабандного спирта, что из порта Батуми приехал в Южную Осетию, а оттуда под хозяйским приглядом миротворцев через Рокский туннель – в РСО-Алания, всероссийкую наливайку) он заявил приятелю, что эти бизнесмены сраные скоро сами ему будут элитных блядей оплачивать и джипы дарить.