Текст книги "Слава богу, не убили"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– И подставить – Амарова?

– Естественно. Пенязь спускает на него своего лоха…

– Балдаева… – глянул на визави важняк. Он, разумеется, понимал, что нынешнее Дрямовское приглашение в Москву связано с сидящим на одной из его дач придурком – хотя напрямую к делу москв ач переходить не спешил.

– Да… Амаров так или иначе дергается – в общем, как они там конкретно на него стрелы собирались переводить, не знаю, не суть…

– А Амаров эту схему расчухал… – подхватил Шалагин, приосанившись. – И придумал, как самому уйти с бабками. С помощью того же Балды он слил Пенязя Райзмановскому ДБ. Причем все записи сразу забирал себе начальник департамента. Он поверил, что Пенязь действительно готов мочить Амарова?

– А это неважно! Может, и не поверил. Важно, что у него был этот слив. Он знал, как Пенязя собирается подставить Амаров, – и ему это отлично подходило самому.

– Почему?

– Ну, смотри. Начальство в ДБ «Финстроя» – бывшее гэбье. Очень большие объемы денег, прокачивавшихся через банки Райзмана, шли на оплату серого импорта. Кто у нас крышует серый импорт?..

«Гэбье… Большое гэбье… Очень большое гэбье… Да, – подумал Шалагин, внутренне передергиваясь, – это уже тот уровень, куда если сунешься без санкции – башку оторвет мигом…»

– …А теперь представь, как бывший гэбист из ДБ «Финстроя» приходит к действующему гэбисту из числа клиентов «Финстроя». Два настоящих офицера и патриота между собой всегда договорятся – особенно если речь о нескольких миллионах свободно конвертируемого живого кэша. Широкий круг народу посвящать в дело совершенно не обязательно. Тем более что шум не нужен никому, учитывая, какой банк интересный, какие у него интересные отношения с разнообразными генералами и какой интересный чудила сам Амаров. У ребят есть записи базаров Амарова с Балдаевым, прямо указывающие на Пенязя, и наверняка есть комп на этого членчика правления – тоже указывающий на Пенязя. Что тут не может не прийти в голову господам офицерам?

– Взять бабки, Амарова грохнуть, а «старших пацанов» ознакомить с записями.

– Угу. Ведь при таком раскладе сидеть тихо будут все. И Амаров это понимал…

«А ты-то откуда знаешь про „господ офицеров“?» – гадал Шалагин.

– …Но он поступил еще хитрее, – продолжал Дрямов.

– Слил до кучи и их, – хмыкнул важняк, – офицеров…

Но Дрямов даже не улыбнулся:

– Угу. Тоже хитрым путем, через третьи руки…

– Кому?

– Другим офицерам. Тебе нужны имена, звания и должности? Ты хоть примерно представляешь, сколько народу с этим Райзманом повязано было? Сколько серьезных ребят проводило через него бабло? А сколько других серьезных людей воевало с теми за бизнес? Поверь, там хватало заинтересованных в сливах…

«И с кем-то из них у тебя обмен инфой…» – констатировал Шалагин.

– А на фига Амарову столько сливов? Че-то я уже в них путаюсь…

– А вот именно для того. Чтобы они – те, кому сливают – запутались. Чтобы они все думали друг на друга.

– Э-э… Ну а кто его все-таки завалил-то? Амарова?

– Пенязь, – уверенно заявил Дрямов.

– Почему? – поразился Шалагин.

– Да не знаю я, кто его завалил! – разозлился москв ач. – Мало ли кто! Там до хера, я говорю, всякого народу, которому кого угодно списать, как пернуть…

– А почему Пенязь?

Дрямов помялся, прокривил недовольно рот:

– Такая, короче, херня… – сказал как бы нехотя. – У нас тут сейчас у фэйсов с ментами серьезное качалово. Бизнеса делят. У Пенязя этого, ты в курсе, крутые друзья в МВД, у них там всякие варки были. Короче, фэйсы придумали Пенязя закрыть. Причем по-быстрому. Материал на него собрать не проблема, но нужно что-то вкусное прям щас.

– Балда… – понимающе кивнул Шалагин. Ну вот… Наконец-то ясно, зачем был весь этот цирк. Хитрожопый Денисыч им с ментами дал добро выбить из придурка Балдаева чистуху по Амарову (то есть намекнул; никаких прямых указаний, конечно: если что – сплошная самодеятельность подчиненных, превысивших служебные полномочия) – а сам тем временем как хозяин товара с московскими, значит, общался: есть теплый лох, дает показания, если интересно, можем договориться… Только, видать, договорились не сразу – потому Денисыч и велел Шалагину на всякий случай Балду «отпустить»: чтоб, значит, москвичи его к себе не этапировали под каким-нибудь предлогом. А теперь, вот, выходит, сошлись в цене…

– В общем, нужны его показания, что это Пенязь все организовал.

– Сто шестьдесят третью? – мрачно уточнил Шалагин. – Сто пятую?

– Да, что только можно. Плюс нарушения экологии. Ты ж понимаешь, это все не важно…

«Конечно, – раздраженно подумал важняк, – вы тут в М аскве своей, значит, с фэйсами варитесь, а я там у себя мудохайся для вас со всякими лохами, рисуй им одно признание, другое, третье… Шестеру нашли…»

– Денисыч в курсе? – для порядка спросил важняк.

Дрямов кивнул: а то как же.

– Он у меня под подпиской сейчас…

– Все, – махнул Дрямов рукой, – на растяжку его давай, в пресс-хату, хоть на паяльник его сажай. Но чтоб был красивый материал на Пенязя…

Упыхтыша звали, кажется, Андреем, но Кирилл про себя нарек его так за снулый вид, вялость манер и мыльную взвесь в красноватых глазках: хотя при нем парень не расслаблялся ничем противозаконнее касимовской, да и ту побухивал тайком от подопечного – видимо, Шалагиным даже она санкционирована не была. Крупный, белесый, бреющий остатки волос на крепкой литой башке для маскировки обширной лысины, все три с половиной дня, проведенных вдвоем с Кириллом на этой даче, он не делал ничего в самом буквальном смысле: если и вставал с койки, то главным образом для походов в сортир. Даже курил лежа, просыпая пепел на линолеум, индифферентно глядя в пыльный неширокий телеэкран, показывающий бесконечные дивидишные фильмы. На голливудских боевиках Кирилл к нему иногда присоединялся, но когда начинались олигофренические российские комедии, выдавливающие на неподвижное лицо Упыхтыша тихую задумчивую улыбку, убредал, хромая и покашливая, на кухню жарить им обоим картошку (кроме которой никакой жратвы в доме он не нашел). Иногда из большой комнаты сыпались через равные промежутки порции коллективного гогота – Упыхтыш смотрел записи юмористических программ; потом начинались, постепенно набирая децибелы, тявканье и подвывания порноактрис.

Не зная о нем ничего, перебросившись с ним за все время пятью с половиной одно– и двухсложными словами, Кирилл определил его сразу и безошибочно – этот девяностокилограммовый кусок протоплазмы, этот давно победивший на одной седьмой суши мужской типаж ЧОПера низового звена, штатного низкооплачиваемого паразита, предмета обстановки, оснащения офисных зданий, муниципальных учреждений, учебных заведений, магазинов, фитнесс-центров, обменников, залов игровых автоматов, рынков, баз, складов и автостоянок, виртуоза игрушек в мобильнике, провинциала в большом городе, где убогий оклад околачивателя груш все равно вдвое превышает то, что имеют мужики, горбатясь на пилораме в его родном поселке (это еще в том хорошем и нечастом случае, если в поселке работает хоть какая-нибудь пилорама); он в очередной, бессчетный раз был перед Кириллом – со своей ленью, тупостью, наглостью, жвачностью, самодовольством, с «Ударом» в кармане, с невостребованным (и не собирался!) дипломом ПТУ по специальности «монтажник санитарно-технических систем и оборудования», с двумя годами тоскливого армейского бреда, к которым он все равно без конца возвращается по пьяни как к самым ярким впечатлениям в жизни и основанию мужицкой самоидентификации.

Впрочем, нельзя сказать, что потребности у Упыхтыша отсутствовали вовсе – он, например, ежедневно заказывал проституток, всякий раз долго, угрюмо и бестолково объясняя операторше, куда и как доставить заказ, а потом еще повторяя то же самое водиле. Кирилла на время визита дамы Упыхтыш запирал, как и на ночь, в его комнатке – показывать постояльца посторонним следователь, видимо, не велел. Комнатка, крошечная, со скошенным потолком, была на втором этаже – побег через занавешенное диким виноградом окошко хромой, с трудом шевелящий руками, замиравший иногда на ровном месте от приступов головокружения Кирилл даже не обдумывал.

Упыхтышеву функцию в данном случае трудно было назвать охраной – во всяком случае, на объект этой охраны он, похоже, вообще не обращал внимания; но Кирилл, разумеется, догадывался, что любая его попытка ухромать в дверь и в калитку будет с некоторым запозданием, с ленцой, под механический досадливый мат, но беспощадно и показательно пресечена. Он, как ни странно, почти не задавался вопросом, зачем его тут держат, что и кому от него нужно. Все, что с ним происходило даже не с момента погрузки в наручниках в неновую иномарку десять дней назад, а по крайне мере с задержания в городе Глазго на улице Cathkin Drive (если вообще не всю сколь-нибудь взрослую жизнь…), подтверждало: Кирилл сам по себе, Кирилл как таковой, во всех своих проявлениях и намерениях по определению виноват и подлежит пресечению. Если и стоило задаваться вопросом, то совсем элементарным, детским: почему существование Кирилла – при всех своих недостатках и нелепостях (возможно, бесчисленных, возможно, фатальных) никогда никому не делавшего ничего плохого,в жизни не нарушившего ни одного закона серьезней запрета на распитие в общественном месте и любую, без исключения, работу, за которую он брался, искренне и последовательно старавшегося выполнять хорошо, – почему именно его существование всегда и всеми подвергалось сомнению, почему право на это существование Кирилла без конца заставляли доказывать и сплошь и рядом не признавали? Попросту: почему именно ему тридцать четыре года упорно не дают жить?! Впрочем, на самом деле и это не было вопросом – поскольку ответ на него Кирилл давно, во всяком случае с прошлого сентября, знал («Ты – вырожденец. Именно потому, что ждешь от жизни соответствия правилам…»). Нет, это была обида, это было отчаяние беспомощности – перед той самой ЖИЗНЬЮ. ЖИЗНЬ валялась на диване в соседней комнате, игнорируя его, нимало не интересуясь им, но при этом безоговорочно пресекая его стремление делать то, что представляется естественным и разумным, – ленивая, неряшливая, скрыто-агрессивная, сексуально озабоченная, безмозглая, не знающая и не признающая никаких правил. И он, как ни крути, был перед нею совершенно бессилен.

Глава 16

Отвечая на этот звоночек (с неопределившегося номера), Шалагин, естественно, напрягся – но вместе с тревогой испытал некоторый азарт: во всяком случае, когда услышал, что с ним хочет неформально пообщаться некое видное лицо из Центробанка. Следователь сразу понял, что темой общения будет Райзман и его пропавшие деньги; кто настучал неведомому лицу о Шалагинской связи со всем этим, было непонятно, но важняка будоражила потенциальная причастность к банковским варкам: где банки, там бабки. Он согласился на встречу, не особо раздумывая, – и дальше, влезая по указке мордоворота в дорогом костюме в затонированный «Кайенн» (в кондиционированном сумеречном нутре которого холод мерзко прохватил облипшее рубашкой тело), отдавая обе мобилы, подставляясь под сканер, въезжая под шлагбаум охраняемого поселка в сосновом лесу в семи-восьми минутах езды от МКАДа, он чувствовал все ту же смесь беспокойства с щекоткой растущего самомнения: большие секретные варки, рублевские, олигархические, дорогостоящие…

Правда, когда мордоворот, открыв дверь коттеджика, повел его в подвал, следователь по особо важным мигом вспомнил историю про такую же вот избенку в такой же вот элитной миллионерской деревеньке, записанную на военную часть, относящуюся к ГРУ, где в подвале стояла клетка, как в ментовском обезьяннике, в которую из электрощитовой были выведены оголенные провода – и про каких-то чечиков, которых пытали там до смерти… Хер их знает, москвичей этих… – ежился Шалагин, спускаясь по бетонным ступеням, – у них, бля, все круто…

Впрочем, ни клетки, ни проводов не обнаружилось. Обшитый деревом зал за сейфовой дверью: большой стол, столик поменьше-пониже, окруженный кожаной мебелью. В одной из стен – двери тонированного стекла, за ними, можно догадаться, – саунка. «Чистая» – которая гарантированно не пишется. Ну ясно…

В кресле – полноватый, выше среднего роста молодой гладкий очкарик. Пожал руку – неэнергично, по-сановному; сам, впрочем, выглядел довольно приветливым. «Всеволод», – представился коротко, вопросительно качнул коньячной бутылкой. Булькнул на самое донышко бокалов. Шалагин, у которого от жары и московских чадных пробок ломило в висках, хлопнул залпом. Банкир, не моргнув глазом, плеснул еще – те же три грамма. «Да че ты жмотишься?» – подумал важняк с внезапно прорвавшимся раздражением, но бокал брать со столика не стал. Пепельницы там не было, и это тоже раздражало.

Начался светский разговор с быстрым переходом к делу. Шалагину страшно хотелось хотя бы спросить, курят ли тут, – но он почему-то стеснялся. Оказалось, между прочим, что Сева-ЦБ насчет многого в курсе – и кто таков был Амаров, и зачем он все затеял.

– Он был умный и хитрый, – говорил банкир, уверенно развалясь в кресле. – А главное – отлично знал психологию этих ребят. Знал, что мыслят они сливами, подставами и разводками, что бабло для них – главный стимул. Это же был его хлеб – психология. За ним же реально не стояло ничего, никакой силы, никакого ресурса – одно знание психологии. И он на этом одном огребал лимоны. А теперь ему надо было всего лишь тихо уйти…

– Но как он надеялся убедить их, что мертв?

– А поставьте себя на место этой гэбни, до которой так или иначе дошли его сливы. Вот они узнают, что на окраине Рязани найден зарезанный без документов, лицо не распознается, а по пальцам идентифицирован как Вардан Амаров. Что они решают?..

При всей банкирской молодости, пухлости и гладкости Шалагин почти физически чувствовал прущую от собеседника неколебимую паханью самоуверенность.

– Что это амаровская постановка, – ответил он. – Что мертв Радик-ЧОП, а патану дали бабок, чтобы он подменил дактокарту.

– А что потом? Потом всплывает еще один труп, с дыркой в затылке…

– Который прятали, – задумчиво кивнул Шалагин. – Который явно хотели сделать неидентифицируемым. Который был идентифицирован практически случайно – причем как все тот же Амаров…

– Так что решат все теперь? Все, кто так или иначе в курсе ситуации?

– Что кто-то все-таки добрался до Амарова настоящего… А кто?

– Да мало ли кто. Да кто угодно. Вы же сами говорите, там был слив на сливе. Слишком много заинтересованных сторон. Все действуют втихаря, валят всё друг на друга и подозревают во всем друг друга. Гэбня же. Плюс общее отсутствие желания выносить сор из избы. Так что когда возникнет интересненькая ситуация с двумя трупами одного человека, все, кто пользовался амаровскими услугами, постараются это дело по-быстрому замять, так? А это люди с возможностями. Уж надавить на местных ментов и прокуроров для них не проблема… – он кратко, с неопределимым выражением, взглянул на Шалагина.

– Ну правильно, – опять кивнул тот, вспомнив. – Патан, что его резал, сказал: те, кто жгли тело, потом его, скорее всего, затушили – чтобы не все пальцы сгорели… Так значит, это тоже амаровская работа? – нахмурился. – А кого ж тогда сожгли в этой яме?

– Московская прокуратура, насколько я знаю, делала ДНК-анализ…

– Они сказали, что это Радик-ЧОП. Калимуллин, – он недоверчиво смотрел на банкира. – …Хорошо, а кого в таком случае на Старозаводской зарезали?

Сева ухмыльнулся:

– Вопрос не по адресу… Думаю, тут просто использовали подходящий труп.

– Патан помог?

Банкир пожал плечами:

– Как это скорее всего выглядело? Пришел кто-то к патологоанатому, денег дал, попросил: как попадется заведомо бесхозный клиент, не распознаваемый по лицу, таких-то примерно параметров – нарисуй ему вот эти вот отпечатки и цинкани мне… Сколько неустановленных у вас там находят и как обстоит дело с их установлением, вам самому виднее…

– Установление… – хмыкнул Шалагин. – У нас знаете как бывает? В одном округе находят «безродного» покойника, в соседнем заводят дело на «потеряшку», БВП… А сопоставить первого со вторым так ни у кого руки и не доходят…

– Ну вот именно…

– Так, значит, это действительно просто гастер какой-нибудь был? Нелегал, которого не искал никто?..

Сева чуть улыбнулся:

– Вас это действительно интересует?

– Да нет…

На стенах – фанерных листах, за которыми рокочуще храпел и гулко кашлял интернациональный подвал – Алтынай развесила искусственные цветы, и однажды, когда одеревеневшее его сознание, вдосталь смоченное спиртом, стало проводить разряды ассоциаций, Муха́ вдруг почувствовал, что эти цветы что-то ему напоминают. Вроде бы что-то из его собственной жизни – но одновременно совсем чужое, нереальное. Разумеется, путаное это ощущение он проигнорировал и тут же забыл; да и если б решил зачем-то копаться в памяти, неизвестно, сообразил ли бы, что за картинки мутно отсвечивали пару секунд на ее захламленном дне. На самом деле это были просто фотографии из его свадебного альбома: крупноформатные, истошно-цветастые, полные пластмассово-тряпичных роз и лилий – из-за чего люди на них тоже казались ненастоящими. Включая жениха в полосатом костюме и сером, лоснистом, похожем на рыбину галстуке, испуганно скалящегося на фоне целого цветочного панно.

Свадьба у них в Оше всегда считалась главным событием в жизни, а постановочная фотосъемка – одним из главных эпизодов свадьбы: фотографировались в обязательном порядке все бесчисленные участники и гости, тщательно и специально разнаряженные и осклабленные, ничуть не напоминающие себя в реальной жизни. Даже начни Муха вспоминать эти снимки, и то ему вряд ли пришло бы соотносить ту, скажем, Айжаркын, двоюродную свою сестру, что почти без улыбки, со строгостью и довольством безупречной мусульманки смотрела в объектив, обернутая в шелковый розоватый хиджаб, – и высушенную морщинистую мумию, блестящую красными, бессмысленными, с точечным зрачком глазами, которую наблюдал Муха в свой последний приезд домой. Айжаркын после аборта подсадил на героин муж: чтоб не жаловалась на боли от осложнения. Для города, давшего имя «ошскому коридору», одному из главных маршрутов героинового траффика из афганского Бадахшана, это была довольно обычная история.

Обычным для ошской уроженки было и нынешнее место работы (и размер заработка) свояченицы Мухи Замиры, пришедшей на свадьбу старшей сестры в цветастом национальном платье до икр. Сейчас она трудилась в «девятке», ошском общежитии номер девять, когда-то принадлежавшем давно покойной хлопковой фабрике. На широком, распластанном по вытертому ковру матрасе маленькая, тощенькая, как все ее сестры, Замира зарабатывала там баснословную сумму – один доллар за час. Комнату ее, где мебель состояла из ветхой бордовой портьеры у двери и пары журнальных разворотов с голыми блондинками на беленых пятнистых стенах, украшали почти такие же линялые искусственные розы, как те, что Алтынай принесла с помойки в их с Мухой московский подвал.

Собственно, оттуда родом была практически вся обстановка: и кровать, и оба ковра, и телевизор, вполне работающий, хотя и с подсевшим кинескопом. А где еще было взять все это, если после ежемесячной отсылки двух сотен долларов домой и расчета с ментами едва хватало на чай и картошку? Весь подвал собирал вещи по мусорникам: бытовую технику, мебель, посуду, а часто и одежду и обувь. Ведь даже, например, сапоги дворникам никто не думал выдавать: «На помойку идите!» – взвизгивала техник РЭУ злобная крашеная Лариса, и все шли, и почти всё там находили.

Муху она, чтоб не напрягать память и язык неудобоваримым «Мухаммаджан», прозвала Мишей. Под Ларисиным страшно придирчивым началом он состоял второй год, и это было не первое его дворницкое место в Москве – хотя начинал Муха на стройке: не имея квалификации, получал сто долларов в месяц, работал без каски и спецодежды, а спал на двухярусной шконке в сером рифленом контейнере с надписью «СССР. Морфлот». Строил дом, квадрат в котором шел за восемь с половиной тысяч баксов.

(Был еще подмосковный коттедж – Муха устроился в бригаду, что должна была его ставить. Но когда хозяин уехал за границу, вручив бригадиру-киргизу восемьсот тысяч рублей на материалы, тот немедленно пошел с ними в зал игровых автоматов, в рекордные сроки проиграл все до копейки и исчез. Рабочие разбежались – до Мухи потом доходили слухи, что вернувшийся заказчик при помощи знакомых ментов нашел-таки бригадира и то ли сжег заживо, то ли затравил собаками…)

Хуже всего он переносил здешние зимы: выросший в бело-розовой от миндальной и яблоневой пены Ферганской долине, никак не мог привыкнуть к мертвящим московским морозам. На улице приходилось проводить весь день (подвал специально запирали, чтоб дворники не ходили греться), кисти теряли чувствительность и подвижность, из носу текло, а снег безостановочно сыпал на только что очищенные дорожки. Муха бросал его на обочины: кучи, груды там росли, росли, росли – так что взмахивать лопатой приходилось все выше, тогда как сил оставалось все меньше, – вырастали выше его головы, руки тяжелели, немели, отказывали, а снег все валил и валил, валил и валил… Греться не дозволялось, но не дозволялось и болеть – это означало потерю работы. А ею Муха дорожил – даже вот жену сюда вызвал (та в Оше родила уже вторую дочку, которой тоже надо есть и тоже понадобится приданое).

Правда, сначала Алтынай, прибившись к большой группе, что якобы везли в Москву на хорошо (говорили, целых пятнадцать тысяч рублей!) оплачиваемую работу, вместе с ней угодила на подмосковную овощебазу – там какие-то азербайджанцы всех их заперли, отобрав паспорта. Часов по шестнадцать-семнадцать в сутки нелегалы перебирали овощи и чистили репчатый лук: от него в голом полутемном помещении с наваленными по углам сломанными деревянными поддонами стояла едкая вонь, мешающаяся с запахами из смежных закутков, где киргизы спали на брошенных на бетон матрасах под сохнущим на веревках стираным тряпьем. Не платили им вообще ничего. Женщин, тех, что помоложе, включая Алтынай, хозяева и их приятели сношали тут же, в соседних закутках. Месяца через два на базу, громыхнув кувалдой в железные ворота, пришли ФМСники в красных жилетах. Всех киргизов, не обнаружив у них документов, затолкали в автобусы и увезли в приемник-распределитель, потом отконвоировали в аэропорт. Вообще-то по законам депортированному запрещается въезд в РФ на пять лет – но уже на следующий год Алтынай (для РЭУшников Аля) жила вместе с мужем в подвальной выгородке на 4-й улице 8 марта, скребла метлой, махала шваброй и отмывала подъезды разноцветными жидкостями, от которых слоились ногти, а кожа на руках сохла и воспалялась (ни о каких резиновых перчатках никто, разумеется, не заикался). В очередной раз она забеременела через полгода после приезда. Решили, что она будет работать, пока сможет, потом вернется в Киргизию, родит и тут же, оставив ребенка родне, снова поедет в Москву.

Всего в подвале, нарезанном на жилые ячейки фанерой, досками, шифером, просто тряпками, постоянно жили три десятка человек: киргизы, таджики, узбеки, молдаване – все здешние дворники. В десять вечера их запирали, чтобы в полшестого утра выпустить на работу, а на случай проверки ФМСниками заставили вызубрить фразу: «Общежитие ремонтируют, мы тут временно». Муха вряд ли знал, что по закону ему положено место в бесплатном, существующем в каждом районе общежитии, площади в котором на деле сданы за приличные деньги коммерсантам, – точней, вряд ли ему приходило в голову этим интересоваться. Условием получения работы изначально была жизнь в подвале. Ну, или в съемной квартире, в какой он ночевал раньше, – но там на грязных матрасах в типовой трешке их лежало с полсотни человек и невозможно было даже перевернуться на другой бок, никого не задев.

Не интересовался он и тем, что на уборку участка городской бюджет выделяет РЭУ миллион рублей, что если бы Муха с Алтынай получали за один объект столько, сколько положено дворнику по официальной ставке, в месяц каждый из них имел бы минимум тысяч тридцать – а не те шесть, которые бухгалтерша приносит налом к ним в подвал; что по «белым» ведомостям их зарплата начисляется мордатым хамам на недешевых тачках, родственникам ремонтно-эксплуатационного начальства, числящимся дворниками, – или просто мертвым душам. Что по документам для уборки снега арендуется трактор, на крыши нанимаются промальпинисты – то есть за работу Мухи или других «таджиков» РЭУшники отстегивают сами себе по максимальному тарифу. Что директор управления, где горбатится Муха, натужно-барственный недомерок – тоже, между прочим, иногородний, – ежегодно прикупает по двушке в не самых дешевых московских районах, не говоря про регулярную смену иномарок.

Ничем таким он искренне не интересовался – как никогда, скажем, не сопоставлял себя с законными жителями окрестных девятиэтажек. Они вообще как-то не очень замечали друг друга. Аборигены заведшихся у них под полом джамшутов оптом ненавидели, побаивались и требовали убрать к черту; копошащиеся же во дворах отдельно взятые существа в оранжевых жилетах их зрительным анализатором словно бы едва распознавались. Сами же москвичи для подвальных жильцов были почти неперсонифицированной и даже не вполне человеческой враждебной силой, засевающей подведомственное пространство окурками, сигаретными пачками, использованными презервативами столь же бессмысленно и неумолимо, как летние тополя пухом, а зимние небеса снегом, всегда норовящей недодать даже убогой «черной» зарплаты, готовой за малейшее неповиновение вышвырнуть с работы и из подвала – словом, воплощением того принципа мироустройства, по которому жизнь возможна лишь на самой грани выносимости. Принцип был базовый, оспаривать или просто осмыслять его было абсурдом. Зимой не переведется снег, весной грязь, осенью листья. Деньги с тебя будут драть все, кто могут и сколько могут: за регистрацию, за разрешение на работу, за крышу – менты, за крышу – «свои». Жена будет беременеть и рожать тех, кого надо кормить, – а для этого надо оставаться здесь, где холодно и все тебя ненавидят. Другого не дано, иначе не бывает.

От этой предопределенности Муха дубасил дешевейший спирт, а Алтынай пребывала в постоянной готовности к истерике, и когда он отмахивал драное входное покрывало, тупо мотая головой и отдуваясь перегаром, она мгновенно и привычно принималась на него пронзительно орать, а он ее молчаливо избивал с привычным тоскливым озверением. На самом деле они никогда друг друга не любили, даже когда фотографировались на фоне композиций из искусственных цветов, – но подобными категориями никто из них и им подобных вообще не мыслил. Жена есть жена – на то она и жена, чтобы быть, быть у тебя, с тобой, ругаться, реветь, беременеть, рожать. Муж есть муж: никто, кроме него, твоих детей кормить не станет (и ты ведь не хочешь, чтобы тетка водила их в известный всему Ошу бар «Алмаз», где занимаются проституцией, сплошь и рядом с подачи родителей, несовершеннолетние обоего пола?). Да и что, одни они были такие? По всему подвалу лаялись на пяти языках и дрались до крови…

Из этого и состояла, в этом и заключалась ЖИЗНЬ – а те несколько суток домашней гулянки, расходы на которую отрабатывались в России годами, несколько суток ритуала, начинавшегося с похода в «дом счастья»,суток, от которых оставался толстый альбом роскошных фотографий и зыбкая память об искусственных цветах, были, разумеется, не частью этой жизни, а альтернативой ей. Потому и уделялось у них свадьбам столько внимания и денег, потому и устраивались они с такой помпой, фиксировались на пленку с такой тщательностью, что призваны были не запрограммировать будущее (не только молодых, но и всех причастных к действу), а подменить его. Но об этом никто из причастных тоже никогда не думал.

…В конце концов Муха все-таки нажрался так, что не смог наутро выйти на работу, – и был мгновенно, без предисловий и объяснений уволен. Ни одной больше ночи в подвале ему провести разрешено не было. Но помог Ильшат, знакомый еще по Ошу, некогда и сагитировавший Муху ехать в Россию. Он имел какую-то долю в рекрутинговом (работорговом) бизнесе, был энергичен, говорлив и не любил русских, которых поголовно считал фашистами. «Они нас оккупировали, – возмущался Ильшат, когда инородцев погнали с российских рынков, – а теперь еще и деньги зарабатывать не дают!»

Сейчас он партнерствовал с отпрыском клана когдатошних бонз ЦК компартии Киригизской ССР, бывшим московским бизнесменом, прогоревшим в 98-м, ныне завозящим дешевую рабсилу на простаивающие объекты Рязанской области (где местные либо линяли в Москву, либо бухали, либо предпочитали заводским и строительным мозолям охранный геморрой). Отпрыску срочно нужны были строители, даже неквалифицированные – так что Ильшат велел Мухе ехать в Рязань, отобрал у него во избежание самодеятельности или пьяной потери паспорт, миграционку и разрешение на работу, а вручил бумажку с адресом общежития рязанского учебного комбината.

В электричке их, киргизов, ехали человек шесть-восемь: сидели на корточках в тамбуре, глотали дешевое пиво из темных пластиковых баллонов. Большинство – молодые, двадцати-двадцати пяти лет парни: когда мимо прошли, брезгливо и тревожно поджав губы, две светловолосые юные сучки, они оживились и затеяли долгое азартное обсуждение, что бы с сучками этими сделали в менее людном месте, делясь по ходу впечатлениями от просмотренных порников. Муха, провожая туманными глазами девок в коротеньких, обтягивающих зады штанишках, и сам чувствовал на дне своего мутного существа ядовитую тяжесть, словно бы свинца – привычную по дворовым, без отрыва от шкрябанья метлой, беглым взглядам на таких же бело– и гладкокожих существ: практически не воспринимаемых, подобно всем русским, в человеческом качестве, но пошевеливающих темные шершавые позывы. Однако в обсуждении Муха не участвовал: пиво, легшее на выпитый накануне спирт, обездвижило конечности и язык, почти лишило мыслей.

В Рязани, когда они высыпали пьяноватой говорливой толпой на перрон, было уже темно, рыжели фонари, сырой сентябрьский ветер зябко лез под спортивный костюм. Откуда-то появилась водка, все хлебали из горла; Муху после пары глотков зашатало уже так, что пришлось хвататься за недовольно отпихивающихся соседей. Куда они идут, он не знал – просто ковылял в толпе, стараясь не отстать – мимо высоких черных кустов, каких-то кирпичных гаражей и сараев, через обширные неосвещенные пространства, где ни черта не было видно под ногами, так что Муха в конце концов споткнулся и прошелся на четвереньках в грязи. Встать получилось не сразу – что-то, словно рюкзак, тянуло назад, он ругался под нос и снова заваливался. Но в конце концов все же утвердился на расставленных ногах – покачивался, бессмысленно озираясь…