Текст книги "Взбаламученное море"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

13
Сетование израильтян

В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.

Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.

– Эй, вы, язи-вази, это что такое? – подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.

Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.

– Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, продолжал Никтополионов.

– Сто мы на вас? – сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.

– Да кто же? Меня вон из службы вытурили, – отвечал с пеной у рта Никтополионов. – Они там убийства делают, людей режут, – продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: – а я стану писать на них.

– Сто зе это такое вы говорите? – произнес, бледнея, Эммануил Захарович.

– Писать!.. – повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.

– Вы не мозете меня дуть! – вспетушился наконец Эммануил Захарович.

– Нет, могу! – возразил ему Никтополионов: – я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал… Стану я тут на них писать!

– При меня ницего зе не написано, – сказал Эммануил Захарович.

– Нет, написано, врешь! Только не я писал… Я писать не стану, а доказывать теперь буду.

– И доказывайте! позалуста, позалуста! – отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.

– И докажу, погань вы проклятая! – заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.

Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.

Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.

– Ну, поедемте зе! – сказал один из них.

– Ja! – отвечал другой.

В карете они несколько времени молчали.

– Вы слысали, сто он сказал? – начал Эммануил Захарович.

– О, зе ницего-то, ницего! – отвечал Иосиф.

– Кто зе писал-то? – спросил Эммануил Захарович.

– О, это зе узнать надо! – отвечал Иосиф. – Я зе знаю одного целовека… Он зе говорил мне про Михайлу.

– Гм! – отозвался Эммануил Захарович.

– Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!

– Гм! – промычал Эммануил Захарович.

Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:

– Зить нынце нельзя, зить!

– Нельзя, нельзя! – подтвердил с чувством и Иосиф.

14
Новая радость из Петербурга

Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.

Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.

К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.

Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.

Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.

Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.

– Ты знаешь, – начал он, обращаясь к жене: – прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.

– Нет, – отвечала Евпраксия совершенно спокойно.

– Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! – вмешался в разговор Сабакеев.

– Да-с, прекрасно! – подхватил Бакланов. – Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? – обратился он более к помещику.

– Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, – отвечал тот.

Лицо Бакланова горело.

– Но как же «вероятно»! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.

– Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, вмешался в разговор Сабакеев: – а что такое «сословие» – это даже понять трудно.

– Тут пострадает-с не одно сословие, – возразил ему помещик: а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.

– Чем же?

– Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.

– Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! – сказал с насмешкой Сабакеев.

– Нет, не выгоднее! – перебил его с азартом Бакланов: – у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.

– Не у одних у вас, а везде, – подхватил помещик: – мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.

– И прекрасно сделает! – произнес негромко Сабакеев: – по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.

– Да ведь-с это и на нем самом отразится! – сказал помещик. Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.

– А и чорт с ним, – произнес Сабакеев.

Помещик усмехнулся.

– Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, – все это должно, значит, потрястись.

– Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.

Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, наконец не вытерпел.

– То-то-то! – воскликнул он: – на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!

– Община вздор-с! – произнес и помещик.

– Как вздор? – сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.

– А так… Евпраксия Арсентьевна! – продолжал Бакланов, обращаясь к жене: – нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.

– Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, – подтвердила та.

– Очень дурно, – отвечал Сабакеев: – если наш народ разлюбил и забыл эту форму.

– Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! – кричал Бакланов: – но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью.

– Мы имеем прекрасную форму общины, артель, – настаивал на своем Сабакеев.

– Гм, артель! – произнес с улыбкою помещик: – да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят?

– Для меня это все равно! – сказал Сабакеев.

– Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, – приятно ли это?

– Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.

– Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.

– Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.

– Что за чорт! – воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: – да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.

– У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, – присовокупил помещик.

– Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, – сказал уверенным тоном Сабакеев.

– Ваше дело! – произнес помещик.

– Ведь вот что бесит, – говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): – Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится…

Помещик потупился, а Сабакеев покраснел.

15
Бедное существо

У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый.

– Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! – закричал он на Софи.

– Что вы? – возразила ему та.

– Писут, сто я целовека убил.

– Кто на вас пишет? – спросила Софи.

– Вас зе брат писет… Я в острог его сазать буду.

В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.

– Поди, он кричит на меня за тебя, – сказала ему Софи.

– Как вы смеете кричать на сестру мою? – придрался Виктор к первому же слову.

– Я не крицу. Вы зацем писете на меня? – отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.

– Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? – говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. – Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! – кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.

– Сто зе вы делаете! – кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.

– Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. – говорила перепугавшаяся Софи.

Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.

– Как вы похудели, кузен! – воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.

– Что делать! Болен был.

– Но отчего же?

– Впечатление прошедшего меня так потрясло… – отвечал с улыбкой Бакланов.

– Какого же это прошедшего? – спросила Софи, как бы не поняв. Брат мой Виктор, – поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.

Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.

«Его бы немножко только, – думал он: – в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал».

– Это кузен наш, Бакланов, – пояснила ему Софи.

– Нет, племянник, – поправил ее Бакланов.

– Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.

– Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! – отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.

Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.

– Вы ведь здесь служите? – спросил Бакланов Басардина.

– Да, как же, по откупу-с, – отвечал тот с насмешливою гримасой. – Хочу, впрочем, бросить, кинуть, – прибавил он.

Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.

– В наше время стыдно уж… Тут такие гадости и мерзости происходят… – объяснил Виктор.

Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.

Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.

– Можете себе представить, – говорил он: – у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?

– Скажите! – произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). – Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.

– Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!

Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.

– Как это можно! – сказала Софи брату.

– Однако он премилый! – заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.

– Ужасно! – отвечала она: – я видеть его почти не могу.

Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.

– Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, – начал он.

– О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! – отвечала ему Софи.

– Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду…

– Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! – воскликнула Софи.

– Я зе не дурак!

– А когда не дурак, так и отправляйтесь – нечего вам здесь оставаться! – проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.

– Если ты, – начал он: – этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.

– Пишите, что хотите! Что хотите! – отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши.

– Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал… Я не пощажу и тебя – мне, матушка, все равно!

– Виктор! – воскликнула Софи: – я просила тебя всегда об одном… оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне.

– Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! – отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. – Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет.

– О, Господи! – стонала Софи, ломая руки.

– Я все напишу! Нынче не старые времена, – говорил Виктор, уходя.

Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.

– Что такое с вами? – спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо.

– Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! – произнесла она, садясь около него.

– Э, полноте; неужели же и я ваш враг? – успокаивал ее Бакланов.

– Вы-то больше всех мой враг, – сказала Софи, покачав головою: – не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.

– Да, – произнес протяжно Бакланов: – но я имел на то большое право.

– Никакого! Никакого! – воскликнула Софи. – Я была чиста, как ангел, пред тобой!

– Ну!.. – произнес многозначительно Бакланов.

– Как хочешь, верь или не верь! – отвечала Софи, пожимая плечами. – Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, – прибавила она, протягивая к нему руку.

– Но я-то дружбой не удовлетворюсь, – отвечал Бакланов, целуя ее руку.

– О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. – отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. – От врагов моих лучше спаси меня! – говорила она.

– И грудью и рукой моей! – отвечал Бакланов: – но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.

Софи посмотрела на него.

– Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!

– О, Бог с вами, что вы, кузина! – перебил ее Бакланов.

– Да, я знаю, вы все думаете: «э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно… это не то, что наши жены, сестры… она женщина падшая!» – все это я, друг мой, очень хорошо знаю.

– О, Бога ради, кузина!.. – повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.

– Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, – сказал он, раскланиваясь при прощаньи.

– Пожалуйста! – повторила ему Софи свое обычное слово.

«Она чудная женщина! Чудная!» – повторял он мысленно всю дорогу.

16
Начинающееся служение идее

На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.

– Зачем меня звали, и кто у губернатора? – спросил он, входя.

– Дворянство! – отвечал жандарм, снимая с него шинель.

Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.

Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.

Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую – сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.

Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.

– Что это такое? – спросил его Бакланов.

– Речь говорит! – отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.

– О чем?

– Крестьян у нас отбирают на волю! – отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.

– «Господа! – продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: – русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина…»

На этом месте старик приостановился.

– Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! – прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.

– «Русское дворянство, – продолжал он снова читать: – свое крепостное право не завоевало, подобно…»

– «Феодалам!» – поспешил ему подсказать правитель канцелярии.

– «Феодалам, – повторил генерал: – но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества…»

Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.

– «Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!» – говорил он и поморщился.

Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как – «дрянное сословие», а о мужиках говорил: «наш добрый, умный, честный мужичок».

– «Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, – продолжал начальник края: – исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью…»

– Все? – спросил он, остановясь, правителя канцелярии.

– Все-с! – отвечал тот, беря у него бумагу.

Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.

Поднялся губернский предводитель.

– Милостивые государи! – начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. – Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание – выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! – прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.

Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.

– Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! – сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.

– Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! – проговорил Бакланов.

Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.

– Господа! – снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.

Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.

– Из каких же сумм? – отозвался было солидный помещик.

– Суммы есть! – подхватили в один голос предводители.

Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.

– По такому расписанию-с, – сказал он: – губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.

При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву», – подумал почти каждый из них.

– Хорошо-с! – раздалось почти со всех сторон.

Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.

– До свидания, господа! – сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: – завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!

Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше – боялись начальства, а молодые – из чувства вряд ли еще не более неодобрительного – из боязни прослыть консерватором и отсталым.

В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.

17
Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист

Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.

– Что же вас-то так тут раздражает? – спрашивал его Сабакеев.

– А то-с, – отвечал насмешливо Бакланов: – я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.

– Печной горшок – очень полезная вещь! – сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.

– Ну да, разумеется, – подхватил Бакланов: – и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.

– Клеточка очень важное открытие, – повторил опять Сабакеев.

– Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир – ступайте к чорту! Дрянь они, – продолжал досадливо Бакланов.

– Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.

– А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?

– Нет, не мы, а идеи.

– Желательно бы мне знать, какие это именно? – проговорил Бакланов.

– Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.

– Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.

– Ну, что французская революция! – произнес с презрением Сабакеев.

– А у нас лучше будет, не так ли?

– Вероятно, – отвечал Сабакеев.

– Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.

– Конечно!

Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.

– Вы, например, – продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: – вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!

– Почему же? – спросил Сабакеев.

Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.

– Вы не любили еще женщин до сих пор, – объяснил Бакланов.

Сабакеев немного покраснел.

– А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…

– Оттого хороши и женились! – заметила Евпраксия.

– Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.

– Уж, конечно, не идеальный! – ответила Евпраксия.

– Нет, идеальный! – возразил Бакланов: – вот они так действительно материалисты, – продолжал он, указывая на шурина: – а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.

– Вот уж нет, вот уж неправда! – даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.

– Ты думаешь? – спросил ее брат.

– Да! А Александр чистейший материалист.

– Почему же ты это так думаешь? – спросил ее тот.

– Потому что ты только о своем теле думаешь? – спросил ее тот.

– Вот что!.. так объяснить все можно! – произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: – ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? – спросил тот, обращаясь к шурину.

– Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! – повторил тот настойчиво.

– Идеалист, идеалист! – повторила ему еще настойчивее сестра.

– Но почему же?

– А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы – теориями разными.

– Браво, – подхватил Бакланов.