Текст книги "Взбаламученное море"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

4
Чувствительный еврей

Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.

Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:

– Ай, батюшки, советница наша, советница! – проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.

По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.

Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, – можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.

Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.

– Здравствуйте-с! – сказала она, дружески мотнув ему головой.

– Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? – спросил ее тот несколько таинственно.

– К Эммануилу Захарычу, – отвечала Иродиада.

– Он там у себя, в кабинете теперь, – сказал швейцар, вежливо отворяя двери.

Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.

Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.

Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.

Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый – признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.

– Ах, бонжур! – проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.

Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении.

– Софья Петровна приказала вам кланяться, – начала та: – и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра – чтобы вы пожаловали.

– Ну сто-з… хоть и завтра, – произнес с грустью Эммануил Захарович.

– Еще Софья Петровна приказали, – продолжала Иродиада тем же бойким тоном: – так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, – чтобы вы денег пожаловали… Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет.

– Денег, – произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: – я все делаю!.. все!.. – прибавил он.

– Они очень хорошо это и чувствуют-с, – отвечала Иродиада.

– Где зе чувствуют, где? Не визу я того…

– Молоды еще, сударь, они очень! – отвечала Иродиада.

– Ты зе любись Иосифа, любись?

Иродиада улыбнулась и грустно потупилась.

– И меня-то Бог не помилует за то… – сказала она.

– Не Бога зе она боится!

– Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают.

– В свое удовольствие! – повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу.

– Сколько зе тебе? – прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег.

– Всю уж пожалуйте, – отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман.

На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

– Я приеду! – сказал он каким-то угрожающим голосом.

– Приезжайте-с! – сказала Иродиада и пошла.

Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее.

– Ты из насих? – спросил он ее.

– Чего-с?

– Из евреев?

– Нет-с!

– А я думал, сто из евреев!.. – продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль.

В сенях Иродиаду опять остановил швейцар.

– Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, сказал он.

– Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! – отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой.

– Привезла, барыня, – сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций.

Софи только усмехнулась.

– Что же он говорил? – спросила она.

– Приедут послезавтра вечером.

Софи сделал недовольную мину.

– Вы уж полюбезничайте с ним, – сказала Иродиада.

– Как же, сейчас! – отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками.

– Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! – произнесла она.

5
Воркованье голубков

Вечера на юге наступают ранее и быстрее.

Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир.

Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено.

Молодые люди сидели – один по одну его сторону, а другая по другую.

С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью.

– «Ночь лимоном и лавром пахнет!» – продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух.

– А ты все так же любишь стихи? – спросила Софи, лаская его по плечу.

– Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься… Посмотри в эту сторону! – воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями.

– А здесь еще! – обернула его Софи в другую сторону.

Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало.

– Ты любишь гром? – спросила Софи.

– Люблю… В гром любить сильней можно.

– Отчего?

– Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество.

– Вот как! – сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова.

– А у тебя сердчишко порядочно бьется! – сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце.

– Еще бы! – отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. – А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? – прибавила она после нескольких минут молчания.

– Да, «Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!» – воскликнул Бакланов.

– А может быть, я и в самом деле такая, – подхватила Софи лукаво.

– Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою… Вот пусть в это же окно и вышвырнут.

Софи отрицательно покачала головой.

– Я не хочу того, – отвечала она.

– А я хочу.

– Ни! – возразила Софи по-малороссийски.

Бакланов схватил себя за голову.

– Ну что: ни! – возразил он. – Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит.

– Это не Бог, а лукавый бесенок! – говорила Софи: – я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка!

– Не нужно мне этого, не надо! – воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею.

– Постой, погоди! Два слова! – проговорила наконец она.

Александр несколько поотпустил ее.

Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада.

– Дай мне капель, – сказала Софи.

– Каких-с? – спросила та в удивлении.

– Ну, каких-нибудь!

Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой.

– Вам минут через десять прикажете подавать-с? – спросила она с улыбкой.

– Нет, через пять, – отвечала Софи.

Иородиада ушла.

Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы.

Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный.

Софи подошла к нему.

– Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! – сказала она, показывая на мужа.

Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна.

– Прощайте! – сказал он.

– Прощай, – сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз.

На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь.

6
Простота провинциальных нравов

Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, – но – увы! – кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка… В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.

– Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, – сказал он.

– Что? – переспросил его Бакланов.

– Мозер, ваше высокородие! – повторил солдат.

– Я ничего не понимаю, – сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом.

– Это, верно, управляющий здешним откупом, – объяснил тот.

– Спрашивает вас, ваше высокородие, – повторил еще раз солдат.

– Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? – сказал Бакланов.

– Позови сюда, какой ты глупый! – сказал солдату и письмоводитель.

Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки.

Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич.

Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову.

– Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: «Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне».

– Кто такой? Что такое? – спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая.

– Откупсцик, васе высокородие, просит вас, – объяснил точнее Мозер.

Бакланов немножко вспыхнул и рассердился.

– Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, отвечал он.

– Эммануилу Захарыцу оцень совестно, – начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: – они теперь не выеззают… «Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель… г. губернатор». Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, – заключил Мозер.

– Ей-Богу, не знаю… если буду иметь время, – отвечал Бакланов.

– Сделайте милость! – повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел.

Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов – никто!

– Что за господин? – спросил Бакланов опять письмоводителя.

– К ним точно что все ездят, – отвечал тот.

– Все?

– Все-с! Обеды уж очень отличные… Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят.

– Съездить разве? – проговорил, недоумевая, Бакланов.

– Поезжайте-с! – одобрил его письмоводитель.

7
Неблагодарные дети

Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь.

– Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? – спросил он его.

Бакланов решительно не знал, что ему отвечать.

– Я к откупщику, – отвечал он.

– Да вы обедать, что ли, приехали? – продолжал его допрашивать швейцар.

Бакланов совершенно сконфузился.

– Да, – отвечал он.

– Ступайте наверх-с. Там барчики есть, – сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. – Ваша фамилия-с? – добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать.

– Бакланов.

– Бакланов! – крикнул швейцар, ударив в звонок.

– Бакланов! Бакланов! – раздалось два-три голоса.

Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел.

Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате.

– Пожалуйте-с! – проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол.

Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: «Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр». Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, – и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства.

На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему.

– Папенька сейчас будет, – сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах.

– Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, – сказал Бакланов.

– Ничего-с! – ободрил его старший Галкин. – Вы из училища правоведения, вероятно? – прибавил он.

– Нет, я из университета.

– Из московского.

– Да.

– Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие.

– Отчего же? – спросил Бакланов.

– Это уж их спросить надо! – отвечал насмешливо старший Галкин.

– Ужасные скоты-с! – подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу.

Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним.

– Дом очень дорого стоит, – начал опять старший: – но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, – продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. – Ведь – пряник!.. – продолжал юный Галкин: – все это сусальное золото! Посмотрите! – И в самом деле пальцем стер позолоту. – Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее.

– У папеньки никакого нет вкуса! – подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты.

– Эта комната помпейская, – продолжал старший Галкин: – тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. – говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской.

Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди.

– Это тоже вздор! – продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. – Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, – ужасное скотство!

– Тут всякого жита по лопате! – заметил Бакланов.

– Да! – отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего.

– Как у мещанина в дворянстве! – подтвердил меньшой.

«Ну, мальчики же!» – думал Бакланов.

Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором.

– Папа, верятно, уже дома, – произнес Галкин. – Papa, sind Sie zu Hause? – проговорил он с полужидовским акцентом.

– Ja! – отвечал ему голос изнутри.

– Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, – сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную.

– К папа какая все дрянь ездит, – начал опять старший: – разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, – разные плуты и взяточники.

– Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, – сказал Бакланов.

– О, нет! отчего ж, – возразил покровительственным тоном юный Зоил: – вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников.

У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади – это чорт знает что такое!

8
Мрачный синклит

На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя.

– Г. Бакланов, – сказали они ему.

Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин.

– Очень рад… душевно обязан… – говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги.

– Вице-губернатор приехал! – сказал он и, согнувшись, пошел в залу.

Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом.

– Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, – говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину.

Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную.

– Иван Карлыч! – проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу…

В залу входил подбористый генерал.

– Жарко! Не правда ли, да? – сказал он хозяину.

– О, зар! зар! – произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью.

Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал.

– Ха-ха-ха! – хохотал он еще в зале: – это ваши дрова-то? – обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу.

– Мои, что зе-с? – спросил тот его довольно сухо.

– Вот, батюшка, дрова-то!.. вот… целый квартал! – говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. – Ха-ха-ха! – заключил он все это снова: – ха-ха-ха!

Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, – бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами.

В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин.

– Папа, Петр Александрыч приехали!

Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами.

– Лучше поздно, чем никогда! – сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: – гора с горой только не сходится!

В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио.

Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак.

– Как эта пословица: не все то золото, что блестит, а про эту вещь надо говорить: хоть не блестит, а золото!

– О, это зе тоцно! – произнес с чувством Эммануил Захарович.

В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным.

– Чудная, я вам говорю, девчонка… Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку – ну, думаю, к теплым ребятам попала.

Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: «Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!»

Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором.

– Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! – объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову.

– Стол готов! – произнес метрдотель, тоже с курчавой головой.

Архиерей и губернатор пошли вперед.

В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели.

Вошла также и хозяйка, дама – с черным, заскорбленным лицом, в шелковом платье и в блондовом чепце. Поклонившись всем гостям одним поклоном, она стала около того места, на которое должна была сесть и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню.

Пастырь церкви начал молитвою: «Господи, благослови сие яствие и питие…» и докончил ее шопотом, склонив голову.

Бакланов не мог удержаться и посмотреть, как крестятся Эммануил Захарович и появивишийся из низу Иосиф Яковлевич. Оказалось, что они исполняли это в совершенстве, хорошо, видимо, поняв свое прежнее религиозное заблуждение.

Сели.

Суп подали такой, что Бакланов, проглотив ложку, должен был сознаться, что подобного совершенства он еще не едал.

Подчиненные Эммануила Захаровича тоже, видно, очень довольные, после обычного своего блюда из щуки с луком, чавкали и жвакали на весь стол.

Косой господин не переставая хохотал и говорил.

– Вы отсюда в клуб? – обратился он прямо, без всякой церемонии, к Бакланову.

– Нет-с, – отвечал ему тот сухо.

– Поедемте! Здесь нечего оставаться… сегодня суббота… Они шабаш свой, вероятно, будут править!.. – прибавил он громко, нисколько не стесняясь тем, что рядом сним сидели вольнодумный и хроменький Галкины, которые на это даже сами усмехнулись.

– Ведь даром, что этакое рыло, – продолжал он, показывая рукой на хозяина: – а ведь какую чудную женщину имеет на содержании прелесть что такое! Я когда-нибудь покажу вам ее.

– Чего ж она и стоит! – подхватил старший Галкин.

– Ужасно дорого! – подтвердил хроменький.

– Еще бы вам даром? – объяснил им откровенно криой.

Молодые люди опять только улыбнулись. Они, должно быть, сильно трусили его злого языка.

С верхнего угла Бакланову беспрестанно слышалось весьма ласковое обращение начальника края к хозяину. «Не красна изба углами, а красна пирогами», «не по хорошу мил, а по милому хорош», – говорил генерал после каждого почти слова. Он любил, особенно когда был в духе, обо всем выражаться русскими поговорками.

Вслед за божественными соусами, подаваемыми в морских раковинах, следовало шампанское.

День какой-то был несколько торжественный. После здоровья государя императора, всей царской фамилии, начальствующих лиц города, хор музыкантов грянул: «Боже, Царя храни!». Все встали, и первый начал подпевать музыкантам косой господин, за ним грянули два адъютанта с лицами, очень похожими на лица, рисуемые плохими живописцами у архангелов. Не пел только мрачный вице-губернатор; но зато пил беспрестанно. С менее торжественных обедов Эммануила Захаровича его обыкновенно увозили всегда без чувств, и все-таки откуп его одного только в целой губернии и побаивлся. За адъютантами своими начал подтягивать сам начальник края, а за ним грянула и вся остальная братия гостей. У Бакланова мороз пробежал по коже: ему представилось, что он и все прочие господа – те же лица, как и в «Ябеде» Капниста, которые, ограбив неправедным судом бедняка, у богатого его противника пьют, едят, поют и торжествуют свое поганое дело.