Текст книги "Взбаламученное море"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

15
Масон

Бакланов шел быстро. Он не останавливался ни перед одним магазином, не заглянул ни под одну из нередко попадавшихся шляпок. Выражние лица его было почти сурово. Он не любил и побаивался бывать у дяди своего, Евсевия Осиповича Ливанова, тайного советника и любимца многих вельмож.

По темным семейным рассказам, Евсевий Осипович слыл масоном: быв еще очень молодым человеком, он погибал было в разврате, но его полюбила одна вдовица и, как скудную лепту евангельскую, принесла ко Христу.

Евсевий Осипович воспрянул и впоследствии до такой степени успел развить в себе мистический дух, что вряд ли не имел степени каменщика, и был наконец, что важнее всего, другом того, чьей рукой было писано завещание о наследстве России. В его передней некогда толпились графы и министры; теперь, со смертью этого лица, все уж, разумеется, кончилось, но ливанов все-таки, силою ума и характера, сумел удержать за собою одно из почетнейших мест в кругу петербургской бюрократии. Благодетельствовать родным он любил, только требовал, чтоб они при этом, как собаки, ползали у его ног. Он-то покойного Бакланова (тоже отчасти масона) женил на своей родственнице Аполлинарии Матвеевне, ублажив его тем, что девица сия благоухает простотой сердца, и все время потом благодушествовал их браку, но птенца их, нашего героя, не совсем прилюбливал, или, по крайней мере, тот возмущал его и своими мыслями и своими манерами.

В Почтамтской, подойдя к дому дяди, Бакланов приостановился, чтобы перевести дыхание и овладеть несколько собой, а потом, не совсем смелою рукой, отворил дверь.

– У себя его превосходительство? – спросил он тихо и нетвердым голосом.

– Господин Бакланов? – спросил его, в свою очередь, тоже тихо швейцар, с каким-то совсем идиотски-кротким взглядом.

– Да! – отвечал Александр.

– Пожалуйте-с.

Александр стал взбираться по мозаиковой лестнице. В довольно большой зале он невольно кинул взгляд на висевший в углу образ Спасителя, который был нарисован с треугольником в руке, а голова была пронзена двумя стрелами.

В гостиной, перед столом, на котором горела лампа с абажуром, сидел старик с владимирским крестом на шее, в сером широком сюртуке, с пришпиленною на нем анненскою звездой. Все это он носил, кажется, не столько из чехвальства, сколько из желания внушить к себе более страха. В его, с строгими чертами, лице было что-то хищническое, что-то напоминающее лица инквизиторов. Против него сидел другой старик в чем-то вроде подрясника, подпоясанном кожаным ремнем. Густые волосы его, совершенно нечесанные, были не стрижены, но, от полнейшего пренебрежения к ним, сами обсекались и были коротки. Борода его начала расти почти от самых глаз. Теперь он, пуская сквозь бороду густейший дым, курил очень дорогой табак, не сознавая ни достоинства, ни цены его. Лицо его; впрочем, было добродушно и походило на те лица, которые встречаются у здоровых, но заботливых и вдумчивых мужиков.

Перед ним на столе стояла бутылка малаги.

Увидев племянника, Евсевий Осипович проговорил: «здравствуйте!», и протянул к нему, не вставая с места, руку.

Тот принял ее и сильно, как видно, старался при этом избегнуть подобострастной позы.

Другой старик, напротив, сейчас же встал и отвесил Бакланову, в полспины, добродушнейший поклон.

Тот поспешил ему ответить тем же.

Все наконец уселись.

– Вы долго ли там жили? – заговорил Евсевий Осипович, продолжая начатый еще прежде им разговор с его собеседником.

– Пять лет! – отвечал тот каким-то необыкновенно искренним голосом. – Первые-то два года на цепи было держаться; ну, да тоже телом-то, что ли, хлибок, ажно раны по всему пошли!.. Народу ко мне ходило; стали уговаривать: «батюшка, говорят, что ты так мучаешься-то!.. спусти себя с цепи-то»… одначе я не слушался!

– Не слушался!.. – повторил Евсевий Осипович в одно и то же время с благоговением и удивлением.

– Да… только другой уж странник, сибиряк тоже наш, приходит ко мне… поговорил я с ним… Вижу, наставником мне может быть… открылся я ему… «Что же, гооврит: видно, Бог не приемлет этой жертвы! Аще не имаши силы творити, да отметешься! Может, теперь ты и в миру станешь жить крепко». Однакоже, брат, как вышел, так и искусился.

– Чем же? – спросил Евсевий Осипович с строгим лицом.

– Да всего и есть, что в лес погулять вышел, а лесища там, и Господи! какие райские! Эта лиственница… береза наша сладкосочная… трава густая, пахучая… сладкогласные птицы поют… Я сооблазнился, грешным делом, да грибков и понабрал, – молоденьких все таких, и пришел в соседнее селенье; там нас хорошо, ласково принимают!..

– Хорошо? – спросил Евсевий Оспиович.

– Да, все равно за отцов родных… Попросил я одну старушку… «Зажарь», говорю. «Ай, отче, говорит, повели только!» – и нажарила мне, братец, большую-большущую сковороду, все на маслице, я и съел, и так после того моторить меня стало. «Нет, демаю, баста! шалишь, не гожусь еще в мире жить», и в келью опять…

– Это он в землянках и в дебрях сибирских жил, – обратился Евсевий Осипович к Бакланову и несколько времени не спускал с него глаз, как бы желая изведать, что такое он думает о том, что теперь слышит и видит перед собой.

Александр, со своей стороны, не находился ничего делать, как глядеть себе на ногти.

– В человеке два Адама: один ветхий, греховный, а другой новый, во Христе обновленный. Если теперь телеса наши, этого Адама греховного, не бичевать, они сейчас же возымут…

– Несколько уже видений имел, – объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте.

– Табак я нюхать люблю, – продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: – сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба – красивая такая: «Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!». Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!..

Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки.

– А я-те сказывал, как гора мне сказала: «аминь»?

– Нет, – отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись.

– Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! – ноги обтер… спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, шабаш! Только я, братец, взмолился: «Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе», так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил… Тоько, братец ты мой, гора-то… боьшущая такая быа, на которую я пер-то: «аминь!», говорит.

– Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. – спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением.

– Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было… так-таки твердым мужским голосом и говорит: «аминь!», говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут…

Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: «Что, эти два человека – помешаны или только плуты?». Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди.

Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.

– Выпей на дорожку посошок-то! – сказал ему Евсевий Осипович.

– Ты вот меня сладким винцом угощаешь, – отвечал старик, выпивая рюмку: – а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!

– И не пей, гадость! – подтвердил Евсевий Осипович.

– Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая… – говорил старик, ища свой посох и клобук.

– Ну, прощайте, – сказал он.

– Прощайте, отче!

– Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.

– Скажу!

– А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.

– Скажу, скажу, – повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость.

16
Протекция

Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.

– Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? – спросил он его наконец суровым голосом.

– Да, я, дядюшка, насчет того… – начал тот: – теперь я приехал в Петербург… что мне делать с собой?

Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.

– Что же вы служить, что ли, намерены здесь? – спросил он.

Бакланов пожал плечами.

– Главная моя любовь и наклонность, – отвечал он: – это искусства!

Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.

– И теперь, помилуйте, – продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: – я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!

Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.

– Или теперь, – говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: – за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев… Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого… и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!

Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить.

Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:

– Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет… за границей указателя… служить наконец при театре… Бог знает что такое!

– Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, – произнес окончательно растерявшийся Бакланов.

– Совершенно неясно-с! – повторил за ним Евсевий Осипович.

Прошло несколько минут тяжелого молчания.

– Вон, если хотите, – начал Ливанов: – у меня есть тут один господин… на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?..

– Нет, – отвечал Бакланов, конфузясь.

– Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас.

Александр на первых порах обиделся этим предложением.

– Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить.

– Да мне-то куда девать вас? – возразил ему Евсевий Осипович: я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет.

– Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход.

– Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, – вот вы чего хотите.

– Я этого не говорил-с! – сказал Бакланов, окончательно обидевшись.

– Дать ход, – продолжал Евсевий Осипович: – вам дают его ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности.

На словах: «некоторые», Евсевий Осипович делал заметное ударение.

– Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!..

– Я трудиться готов! – произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: – позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо!

– Подайте мне перо и лист бумаги… там в кабинете, на шифоньерке… – сказал Евсевий Осипович.

Александр пошел в кабинет.

– Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. – крикнул ему Ливанов.

«Вот скот-то!» – с бешенством думал Бакланов.

Записку Евсевий Осипович написал не длинную.

«Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, – это мой племянник!»

Запечатав ее, он отдал Бакланову.

Слова: «Емелюшка прокаженный» были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал, что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом.

– Заходите, когда будете иметь время! – проговорил Ливанов, вставая и зевая.

– Непременно-с! – отвечал Бакланов, а сам с собой думал: «Только бы место найти, нога моя у тебя, чорта, не будет!»

Евсевий Осипович тоже, по-видимому, с большим удовольствием отдал племяннику прощальный поклон.

17
Советничишка палатский

Не знаю, существует ли до сих пор в российской государственной службе Нетопоренки, но в то время, как начинал ее герой мой, их было достаточное количество.

В юности, обыкновенно, советничество для них – такая недосягаемая мечта, на которую они едва осмеливаются поднять свои лукавые и подслеповатые взоры, но с дальнейшим течением времени видят, что все больше и больше могут прилагать свои способности.

У каждого из них обыкновенно есть благодетель в Петербурге, которого маленькие слабости они знают до тонкости: любит ли он женщин молоденьких, или поесть хорошо, или только охотник деньги хапнуть, для всего этого они сейчас ему канал открывают.

Большая часть крестов, украшающих их грудь, даны им за подобные подвиги!

Для ума и сердца вашего не ждите от этих людей ничего; но для телес и всей следующей к оным обстановки они бесценны.

Если б автор был хоть сколько-нибудь значительное лицо, то, по слабости человеческой, он не ручается, чтобы не покровительствовал какому-нибудь подобному каналье.

Точно так и Евсевий Осипович разумел и понимал Нетопоренка и, чтобы не держать его очень близко около себя, он сыскал ему место по другому ведомству, асессора в палате, а затем на место советника Нетопоренко сам уж перешагнул и так там укрепился, что, говорят, считался за образцового чиновника.

Но он был не глуп: по какому-то чутью, в воздухе или даже из-под земли вынюхивая, он предчувствовал, что невдолге кругом него будет происходить совсем не то, что теперь происходит, и что звезда его померкнет окончательно и навсегда.

Чтоб обеспечить себя на этот случай, он жил скопи-домом и сколачивал копейку на черный день.

Бакланов чуть не задохнулся, всходя к нему по вонючей лестнице. Оборванная, грязная дверь, которую точно двадцать собак рвали, была не заперта. Нетопоренко только сейчас проснулся и, брившись, пильмя-пилил парня, которого он взял к себе будто бы затем, чтобы приучить его к письменной части, а в самом деле заставлял даже белье себе мыть.

– Эка шельма!.. неумоя!.. рыло поганое!.. – говорил он.

Малый не обращал никакого внимания на эти слова и молча обмахивал с грязной мебели пыль метелкой.

– К вам пришли-с, – обернулся он наконец и сказал.

– Кто там? – крикнул было Нетопоренко сердито, но, увидев, что входит хорошо одетый господин, сейчас же переменил тон. – Извините меня, пожалуйста! – говорил он, запахивая свой грязный халат. – А дверь у тебя опять была не заперта! – прибавил он, почти с судорогами в лице, парню.

Но тот и этим нисколько не сконфузился: его упорно спокойное лицо как бы говорило: «Да, и завтра не запру, и добьюсь того, что ты меня прогонишь».

– Ну, я же тебя! – прошипел Нетопоренко, поколотив пальцем по столу.

Он в свою очередь тоже, видно, решился переупрямить парня.

– Что вам угодно? – обратился он наконец к Бакланову.

Тот подал ему письмо.

– Прошу покорнейше присесть! – сказал Нетопоренко, взглянув на почерк.

Александр сел.

Нетопоренко прочел и как бы некоторое время оставался в недоумении.

– Служить вам угодно у меня? – проговорил он, склоняя голову на бок.

– Да, я желал бы.

– Конечно, я для его высокопревосходительства должен и стремлюсь всей душой сделать все!.. – сказал Нетопоренко модничая и не без важности.

Из письма Ливанова он очень хорошо увидел, что тот не слишком близко к сердцу держал племянника.

– Ваша прежняя служба? – прибавил он.

– Я из университета.

– А, да! Но там ведь есть разные факультеты?

– Я юрист.

– А, да!

Важность Нетопоренка все больше и больше увеличивалась.

– Это, впрочем, для службы все равно. Почерк ваш позвольте видеть.

– Я писать умею, – отвечал Бакланов с улыбкою и, не снимая перчатки, на первом же попавшемся ему клочке начал писать: «Милостивый государь!».

– Нет, уж вы потрудитесь дома там, что ли, на аккуратном этаком листике бумажки написать… Я генералу должен показать.

Генералом Нетопоренко называл своего управляющего.

– Я это могу и здесь сделать, – отвечал Бакланов и, взяв со стола советника лист бумаги, написал на нем отчетливо несколько строчек.

Почерк, впрочем, у него был очень хороший, но смелость, с которой он это сделал, не понравилась Нетопоренке: стоя за спиной Бакланова в то время, как то писал, он покачивал на него головой; потом, посмотрев с серьезным видом на написанное и положив молча бумагу на стол, он явно хотел поговорить перед своим будущим подчиненным и дать ему некоторое понятие о своем взгляде на вещи.

– Учение?.. Образование?.. – начал он как бы вопросительно и разваливаясь в креслах: – но надобно смотреть, согласно ли оно с религией, с нравственностью, и наконец как влияет оно на само поведение человека.

– Образование, я думаю, не портит ничего этого, – проговорил Бакланов.

– О, нет! Не скажите! – воскликнул Нетопоренко. – Из наук, конечно, история вот… Я сам любил ее в молодости… Описывается жизнь монархов и других великих особ – все это, разумеется, в нравственном духе! Или математика – учит там разным вычислениям, объясняет движение светил небесных.

Бакланову даже совестно было слушать всю эту чепуху.

– Но ваша философия, господа, – продолжал Нетопоренко, несколько даже взвизгивая и возвышая голос почти до совершенной фистулы: – она прямехонько подкапывает основы государства… Я бы запретил имя ее упоминать для молодых людей.

Бакланов мрачно молчал.

– Ведь ученье – это еще одни рассуждения, а служба уж дело!.. настоящее… – продолжал Нетопоренко, приходя в пафос разговора. – Вон председатель наш… Я всегда это, без лести, про него говорил… Он, как прочтет дело, так и начинает его разбирать, как ленты: эту порядку – сюда, эту – сюда… Смотришь, оно уж у него и поет! Это ум! соображение!.. А Ваши все эти финтифлюшки – все это еще буки!

«Вот мерзавец-то», – думал Бакланов. – Когда же я могу получить ответ, и могу ли я надеяться иметь хоть какое-нибудь классное место? – проговорил он вслух, вставая.

– Ничего еще не могу сказать; во-первых, первоначально повидаюсь с вашим дядюшкой, желаю от него слышать несколько более определенную рекомендацию об вас; потом должен генералу… Я человек маленький: мне что прикажут, то я и делаю…

– Я постараюсь заслужить ваше доверие, – проговорил Александр, и сам не зная, зачем он это говорит.

– Верю-с! – отвечал ему, не без ядовитости, Нетопыренко. – Хотя в то же время прямо должен вам сказать, – продолжал он: – что вы, гг. университетские, мало годитесь для нашей службы: слишком поверхностны… слишком любите высшие взгляды кидать, а что нужно для дела, то пропускаете.

Бакланов ничего не возразил и раскланялся.

Главное, его удивляло то: каким образом этот человек масон, значит, все-таки принадлежит к кружку людей честных и образованных? По своей молодости и неопытности он не знал еще, что ко всем добрым начинаниям, когда они войдут в силу и моду, как к памятникам в губернских городах, всего больше напристанет грязи и навозу.

Нетопоренки и теперь занимаются не менее благодарным делом: они вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко!

18
Место, где Нетопоренко – божок

Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату. В передней он увидал сторожа и нескольких мужиков с печальными лицами. В следующей комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой, совсем старый, с глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера.

Бакланов подошел к ним.

– Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! – сказал он.

– А зачем вам? – спросил с любопытством молодой чиновник.

– Я на службу здесь поступаю, – отвечал откровенно Бакланов.

– Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! – проговорил молодой чиновник.

– Как нет! – забрюзжал на него старик: – вчера помощнику во втором столе велели подать в отставку.

– За что же это так? – спросил, уже с некоторым негодованием, молодой человек.

– Нагрубил там, что ли, советнику! – отвечал старик равнодушно.

Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали человека из службы? Однако он промолчал.

– Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо… туда ступайте! – сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату.

Бакланов вошел и увидел у среднего простенка стол; по прочим двум стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й… У простеночного стола сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым сажей и в очках.

При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть, но не в очки, а через них, как будто бы он их берег на рассматривание более достойных предметов.

– Что вам угодно? – спросил он наконец.

– Я ожидаю господина Нетопоренка, – отвечал Бакланов.

– Ну, так подождите там… Здесь не место! – проговорил чиновник.

Это был делопроизводитель отделения, тоже малоросс и любимец Нетопоренка.

В Петербурге, как известно, все нации, кроме русской, имеют свои партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы.

Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату.

– Что же вам там сказали? – спросил его с любопытством молодой чиновник.

– Да там не велят и стоять! – отвечал Бакланов.

Молодой человек покачал головой.

Бакланову ужасно хотелось сесть. Он начинал чувствовать усталость и какую-то невыносимую тоску, которую иначе нельзя назвать, как «тоской просителей» в присутственных местах.

Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно. Чиновники между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали мимо него. Проходил иногда и правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему:

– На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны.

– Где ж мне сидеть? Я устал, – отвечал Бакланов уже дерзко.

– Приемная комната у нас вот где-с! – отвечал делопроизводитель, указывая на темную переднюю, где стояли мужики.

Бакланов однако туда не пошел и продолжал сидеть на окне. Тоска доходила в нем почти до отчаяния. Наконец часов в двенадцать все как-то засуетилось, и в присутственной комнате послышался звонок. Туда пробежал сторож. Стали потом проходить и выходить с почтительными физиономиями столоначальники.

Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко.

«И этакому скоту подобная честь!» – подумал он.

И в то же время, не зная, как добраться до таинственного святилища присутственной комнаты, он снова обратился к молодому чиновнику, принимавшему в нем хоть маленькое участие.

– Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? – сказал он.

– Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у нас только сторож докладывает, – отвечал тот вежливо и пожимая плечами.

Бакланов подошел к сторожу.

– Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел.

– Теперь знимаются, нельзя! – отвечал солдат решительно.

– Но он, может быть, и все будет заниматься! – взразил Бакланов.

– Ну, и все будут! – повторил солдат.

– Емельян Фомич сам велел им прийти! – вмешался в разговор молодой чиновник.

– Велел… а кто его знает?

– Да ведь тебе говорят, братец; какой ты, помилуй! – подтверждал чиновник.

– Велел?.. Кажинный раз ругается, – бормотал солдат; однако пошел и через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю.

– Что же? – спросил его с нетерпением Бакланов.

– Докладывал.

– Что же?

– Ничего не сказал.

Бакланов с бешенством отошел и стал к своему прежнему окну, готовый плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург.

Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка:

– Пожалуйте, г. Бакланов.

Бакланов вошел и увидел огромный стол, покрытый отличным красным сукном, щегольское, резное золотое зеркало, мягкие, эластичные кресла, камин.

Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту.

– Ну-с, – встретил он Бакланова: – я виделся с вашим дядюшкой… Место у нас есть, если угодно, помощника столоначальника.

– О, помилуйте, я очень рад! – проговорил Александр, в самом деле обрадованный.

Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах.

– Я могу, значит, сейчас и прошение подать? – проговорил он.

Нетопоренко усмехнулся.

– Нет, нельзя-с! Сегодня суббота – день неприсутственный… Как же вы этого не знаете? А еще юрист! – проговорил он и покачал Бакланову головой.

Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и довольный, и в регистратуре с некоторою уже важностью поклонился своему прежнему покровителю, молодому чиновнику.