Текст книги "Взбаламученное море"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

18
Ледешок

У Сабакеевых собирались на вечера два-три правоведа, несколько молодых людей из студентов, несколько очень милых дам и девиц. У них танцовали, гуляли в саду, играли в petits jeux. Бакланов, явившийся к ним в первую же пятницу, был одет решительно парижанином: в летних ботинках, в белом жилете и белых перчатках. Все общество сидело в задней гостиной. Балкон из нее выходил в совершенно почти темный сад, по средней аллее которого, впрочем, гуляли, как белые привидения, дамы, в сопровождении черных фигур мужчин. Проходя мраморную залу, Бакланов увидел, что по ней совершенно одиноко ходит небольшого роста господин, в неказистом черном фраке. Подойдя поближе к нему, он воскликнул:

– Ковальский!

– Ах, да-с! здравствуйте! – отвечал тот с удовольствием и как-то церемонно.

– Вот где Бог привел встретиться! – продолжал Бакланов приветливо.

– Да-с! – опять повторил Ковальский.

Будучи поставлен судьбою в звание управителя, он считал старого своего товарища гораздо выше себя и сильно конфузился перед ним.

– Вы женились на моей хорошей знакомой? – продолжал Бакланов.

– Да-с, на Казимире Михайловне, – отвечал и на это Ковальский.

Бакланов еще несколько времени постоял около приятеля, поласкал его взглядом, а потом, молодцевато тряхнув волосами, как гривой, пошел далее, а Ковальский опять принялся сновать взад и вперед.

Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты, Бакланов прямо устремился к mademoiselle Евпраксии, которая, в голубом барежевом платье, стояла у балкона.

На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.

– Голубой цвет решительно создан для вас! – сказал он ей после первых же приветствий.

– Да, я люблю его, – отвечала девушка, как бы не обратив даже внимания на его комплимент.

Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.

– Я всегда при этаком близком расстоянии, как вот здесь, света и темноты, – сказал он, указывая на темный сад и светлую гостиную: всегда чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?

– От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти, отвечала Евпраксия.

– Да-с, но это скорее то инстинктивное желание, которое человек чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.

– А то трусость! – сказала Евпраксия.

– Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?

– Напротив… Я ничего не боюсь!

– Даже несчастий в жизни?

– Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.

«Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!» – думал Бакланов.

Во все это время, из другой комнаты, Казимира, по-бальному одетая, беспрестанно взмахивала на него свои глаза. Самой отойти оттуда ей было нельзя: она разливала для гостей чай.

– Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! – вскричала молоденькая дама, все время ходившая с разыми мужчинами по саду растрепавшаяся, зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.

– В сад! в сад! – повторяли и находившиеся в гостиной.

Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.

– Можно! – отвечала ей та.

Все вышли и разместились на ближайшей к балкону площадке, на которой было довольно светло. Первая стала в веревочку сама Евпраксия и потом, сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.

Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки и, войдя в круг, хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела ее отнять, и Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.

– Отчего вы меня первого ударили? – спросил он Евпраксию.

Она сначала на это только улыбнулась.

– Отчего? – повторил Бакланов.

– Так… Вы очень смешно стояли… – сказала она и потом с гораздо большим одушевлением прибавила: – Смотрите, Хламовский непременно ударит mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! – прибавила она почти с грустью, когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.

«О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно мила!» восхищался Бакланов.

Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись к дереву, в несколько мечтательной позе, начала глядеть на Бакланова. Тому отвечать на ее нежные взгляды – было решительно стыдно; а продолжать любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.

Одушевление игры между тем заметно уменьшилось, и за веревочку держались только некоторые.

– Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею, – сказала влруг Казимира, подходя к Бакланову.

Он в это время всей душой стремился итти за Евпраксией, которая, с несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было отказаться и от такого решительного предложения?.. Однако он пошел в комнаты.

Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти смокло от вечерней росы. Возвратясь в комнаты, она увидела, что Бакланов преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.

– Что же вы? – сказала она, подходя к нему.

– Нельзя было: ко мне пристали разные господа, – отвечал он ей с гримасой.

– Ну, после как-нибудь! – сказала Казимира: она обыкновенно привыкла все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.

Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в этот день терпеть от всей семьи Ковальских.

Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший, вдруг, к концу вечера, выставился в дверях и стал его пальцем вызывать. Бакланов сначала даже думал, что это не к нему относится; но Ковальский наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.

Бакланов вышел.

– Пойдем-ка выпьем!.. – заговорил Ковальский: – у меня там водочка и колбаска есть… Я ведь никогда на эти супе-то франсе не хожу, а у меня там все свое.

– Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!

– Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! – говорил Ковальский, таща Бакланова за руку сначала в какой-то коридор, а потом в небольшую комнатку, в которой стояла водка и закуска.

– Ну, валяй! – говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.

– Не могу я! – возразил тот решительно.

– Ну так подлец, значит! – проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.

– Мало же тебя жена муштрует, мало! – говорил Бакланов, качая головой.

– Что жена! – возразил мрачно Ковальский: – как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля – за неволю станешь и сам мужик: и стал!

Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.

– Уж и в этом-то небольшое утешение! – сказал Бакланов.

– Что утешение! – возразил Ковальский: – Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…

– Ну, разоврался уж очень! – проговорил Бакланов, стараясь уйти.

– Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, – сказал Ковальский.

– Не хочу, – отвечал с досадой Бакланов.

– Ну, так убирайся к чорту! – произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.

Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.

– Скажите, пожалуйста, – начал он: – отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек – то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.

– Не знаю-с!.. – отвечал ему с улыбкой правовед, совершенно, кажется, никогда об этом предмете не думавший.

В это время Евпраксия танцовала мазурку, и танцовала, по-видимому, с удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась лишнего раза, не сделала ни одного резкого движения; со всеми была ласкова и приветлива, со всеми обращалась ровно.

Бакланов опять обратился к правоведу.

– Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?

– О, да, – отвечал тот: – ледешок только.

– Как ледешок?

– Так. Ее здесь так все называют.

– Что ж, холодна очень? неприступна?

– Да! – произнес правовед.

«Ледешок! – потворял Бакланов сто крат, едучи домой: посмотрим!»

19
Новое чувство моего героя

У мужчин, после первых страстных и фантазией исполненных стремлений к женщине, или так называемой первой любви, в чувстве этом всегда играет одну из главнейших ролей любопытство. «А как вот этакая-то будет любить? А как такая-то?» – обыкновенно думают они.

Бакланов, в отношении к Евпраксии, заболел имеено точно такою страстью.

«Что за существо эта девушка, как она будет любить?» спрашивал он сам себя с раздражением. Но девушка, как нарочно, ни одним словом, ни одним взглядом не обнаруживала себя.

Бакланов решился расспросить о ней Казимиру.

Раз он обедал у Сабакеевых, и после стола Евпраксия ушла играть на фортепиано, старуха Сабакеева раскладывала гран-пасьянс, а Казимира сидела в другой комнате за работой.

Бакланов подошел и сел около.

– Скажите, что за субъект mademoiselle Eupraxie? – сказал он.

– О, чудная девушка! – отвечала та.

– Но отчего ж ее в городе ледешком зовут?

– Да потому, что никому не отдает предпочтения, а ко всем ровна. Добра, богомольна, умна, – продолжала объяснять Казимира, нисколько не подозревая, что все это говорит на свою бедную голову.

– А что она про меня говорит? – спросил Бакланов.

– Да про вас я, разумеется, рассказала им.

– Ну, и я знаю уж как! – перебил ее Бакланов: – но что ж она-то?

– Она и мать, обе хвалят.

– А тут надобно маменьке и дочке понравится?

– Непременно! Если бы кто дочери понравился, а матери нет, то мать ее сейчас же разубедит в этом человеке, и наоборот. Они совершенно как какие-то друзья между собой живут.

Бакланов намотал это себе на-ус и поспешил отойти от Казимиры.

Та стала наконец немножко удивляться: таким страстным он с ней встретился, а теперь только добрый такой?

Бакланов подошел к старухе. Мать и дочь сидели уж вместе. Обе они показались ему двумя чистыми ангелами: один был постарей, а другой – молодой.

– У вас есть батюшка, матушка? – спросила его старуха.

– Нет-с, никого, – отвечал Бакланов: – только и всего, что на родине имение осталось.

О последнем обстоятельстве он не без умысла упомянул.

– А ваше имение в здешней губернии? – прибавил он.

– Отчасти, но больше я московка: там родилась, выросла и замуж вышла.

– Москва город очень почтенный, но странный! – произнес с расстановкой Бакланов.

– Чем же?

– В ней с одной стороны существует тип Фамусовых, а из того же общества вышли и славянофилы.

– Что ж? Дай Бог, чтобы больше таких людей выходило… Я сама ведь немножко славянофилка, – прибавила старуха и улыбнулась.

Бакланов в почтении склонил перед ней голову.

– Что у иностранцев мерзо, скверно, – говорила она: – то мы перенимаем, а что хорошо, того нет!

– Однако вот этот Мурильо и это карселевская лампа, взятые у иностранцев, вещи недурные! – сказал Бакланов, показывая на стену и на стол.

– Да ведь без этого еще жить можно, а мы живем без чего нельзя жить!

Бакланов вопросительно смотрел на нее.

– Без Бога, без религии, не уважая ни отцов своих, ни отечества, – говорила Сабакеева.

Бакланов все с большим и большим уважением слушал ее.

– А вы разделяете взгляд вашей матушки? – обратился он к Евпраксии.

– Да! – отвечала она.

Бакланов даже потупился, чтобы скрыть свое удовольствие.

– Она уж в монастырь хотела итти, спасаться от вашей иноземщины, – сказала мать.

– Нет, maman, мне все равно, уверяю вас! – отвечала Евпраксия серьезно.

«Это чудные существа», – подумал Бакланов.

Почему он восхищался, что мать и дочь такие именно, а не другие имеют убеждения, на это он и сам бы не мог ответить: красота Евпраксии, кажется, влияла в этом случае на него так, что уж ему все нравилось в этом семействе.

20
День и ночь

.

Бакланов, очень уж хорошо понимая, что Евпраксия откроет свое сердце и любовь свою только супругу, решился жениться на ней; но присвататься еще побаивался и проводил у Сабакеевых тихо-приятные дни.

Раз все собрались прокатиться на недальний островок, верстах в десяти от города и начинающий в последнее время застраиваться красивыми дачками. Каждый день туда ходил по нескольку раз пароход.

Вся молодежь была в восторге от этого намерения: Евпраксия, по ее словам, ужасно любила воду.

Казимира надеялась, среди встречающихся красот природы, скорее вызвать Бакланова на более задушевный разговор. Она каждую минуту ожидала от него слышать объяснения в любви требования жертв от нее.

Во время сборов Бакланов невольно полюбовался на Евпраксию, как она плотно заязала ленты своей круглой соломенной шляпы, как аккуратно завернула взятый на всякий случай плед, как наконец приподняла у лифа платье, чтобы смелей ходить по траве на острову.

– Вы, должно быть, отличная менжерка, – сказал он ей.

– А что же? – спросила она.

– У вас все кипит в руках! – отвечал Бакланов.

Евпраксия улыбнулась.

– Да, я все сама умею делать, – сказала она.

Входя на пароход, чтобы взять билеты, Бакланов вдруг услышал полутихое и полуробкое восклицание:

– Здравствуйте, Александр Николаич!

Он вздрогнул. Это говорила Софи Ленева, сидевшая уже на пароходе.

– Ах, bonjour! – отвечал он скороговоркой и пожал ей руку.

Софи тоже была сконфужена, но наружность ее и туалет были величественны.

Бакланов поспешил подать руку старухе Сабакеевой и перевел ее с пристани на пароход, подал также руку Евпраксии, но та только на миг прикоснулась к ней и сама проворно взбежала. Он провел даже Казимиру, которая, войдя на пароход, не опускала его руки и крепко-крепко опиралась на нее.

Софи встала и, рассеянно походя, отошла и села подальше на корме. Капитан парохода, услышав, что генеральша Сабакеева едет с семейством, велел сейчас же очистить им место на палубе и вынести на скамейки подушки.

Уселись.

– С какою это вы дамой здоровались? – спросила Казимира Бакланова.

– С Леневой! – отвечал он.

– А! – произнесал Сабакеева протяжно: – а вы как это знаете, ее, молодой человек, а? – прибавила она шутливо-укоризненным тоном.

Бакланов сконфузился.

– Она моя землячка! – сказал он.

– Какая молоденькая, хорошенькая! Ах, бедная, бедная! – говорила старушка, качая головой. – Подите-ка, познакомьте меня с ней! – прибавила она скороговоркой Бакланову.

– Но, Анна Петровна, ловко ли это будет? – остановила было ее Казимира.

– Э, ко мне ничего не пристанет!.. Поэтому и я хочу приласкать ее, что все уж на нее.

– Но ваша дочь, Анна Петровна…

– А что ж такое? Не марайся сама, так другие не замарают. Подите-ка, скажите, если она хочет, пришла бы к нам.

Сабакеева всегда и во всем имела привычку итти против общего мнения, особенно губернского.

Бакланову было не совсем приятно исполнять это поручение, но делать нечего; он подошел к Софи.

– Madame Сабакеева желает с вами познакомиться, – сказал он, не назвав ее никаким именем.

– Ах, очень рада! – отвечала Софи, действительно обрадовавшаяся.

– Madame Сабакеева!.. Mademoiselle Eupraxie!.. Madame Ковальская!.. – говорил Бакланов, показывая ей на свое общество.

– Madame Ленева! – представил он ее.

– Здравствуйте! – сказала ей старуха приветливо.

Софи села около нее.

Евпраксия с каким-то, больше детским, вниманием глядела на нее. Софи тоже на нее смотрела. Красота одной была еще девственна, чистая, а другой жгучая, охватывающая. Евпраксия была мила дома, а Софи заметили бы в толпе, среди тысячи других женщин.

Бакланов сидел, склонив в упоении голову.

Три женщины тут были, и для всех он имел значение. Такою широкою и со всех сторон охватывающею волной жизнь подплывает только в двадцать семь лет.

– Вы едете прокатиться? – спрашивала Сабакеева Софи.

– Нет, я тут на даче живу. Я последнее время была больна, и мне велели больше быть в деревне, – отвечала Софи.

При звуке этого голоса, при этих словах, Бакланов готов был простить ей все; но очарование тотчас же было разбито: из буфета выходила черная фигура Эммануила Захаровича. Бакланов и Казимира первые переглянулись между собой.

Он, с огромною корзинкой конфет, кого-то искал и потом, увидя Софи и других сидевших с ней дам, подошел и стал их потчевать.

Софи взяла, не глядя; прочие тоже так, но он вдруг вздумал и рассесться тут.

– Ну, он-то мне уж гадок! – проговорила почти вслух Сабакеева.

– Вам бы уехать куда-нибудь отсюда: здесь воздух нехорош, а люди так и совсем дрянные, – говорила она резко Софи.

– Но куда же? – возражала та, почти беспрерывно меняясь в лице.

Видимо, что внутри нее происходили мучительные волнения, тогда как Евпраксия с ангельским почти спокойствием разговаривала с Баклановым.

Эммануил Захарович, видя, что им никто не занимается, снова спустился в буфет.

Пароход между тем, выйдя из пристани, шел мимо красивых обрывистых берегов. На небе массы облаков, после знойного дня, как бы дымились; воздух блестел беспрерывною сетью испарений; в пароходных колесах вода рассыпалась серебряной пылью.

Все невольно встали полюбоваться этой картиной. Бакланов при этом заметил, что на глазах Софи заискрились чуть-чуть заметные слезинки; а Евпраксия, напротив, смотрела серьезно и только как бы удивлялась в этих красотах природы величию Бога.

Казимира старалась стать поближе к Бакланову и даже опереться на него.

– Задний ход! – раздался голос капитана.

Никто не ожидал, что пароход так скоро подошел к островку.

Все засуетились и пошли.

– Вы ко мне, конечно, не зайдете? – сказала Софи, уходя, Бакланову.

– Нет! – отвечал он.

Толпа их разделила.

21
Смелый кормчий

Оставив старушку на берегу, молодые люди углубились в остров. Евпраксия очень любила гулять по полям и по лесам: они, по крайней мере, прошли версты три, и он только немножко разгорелась в лице.

Казимира все надеялась, что в этом полутемном лесу Бакланов наконец объяснится с ней; но он как нарочно все шел и разговаривал с Евпраксией о самых обыкновенных предметах; Казимира начала неиствовать. Она бегала по лугам, рвала цветы, вплетала их себе в волосы, бросала их в Бакланова, наконец увидала у берега лодку.

– Ах, вот лодка! покатаемтесь, – говорила она.

– Нет! – возразила было ей Казимира.

– Душечка! ангел мой! – говорила Казимира, целуя ее.

– Но я maman сказала.

– Ничего, я все на себя приму, – умоляла ее Казимира.

– Поедемте! – поддержал и Бакланов: ему любопытно было видеть себя с этой восхитительною девушкой в одной лодке.

Евпраксия наконец, с своею кроткою улыбкой, согласилась.

– Я сяду на корме, – сказала она.

Казимира, так страстно желавшая кататься, едва осмелилась потом зайти в лодку.

Бакланов начал грести.

Евпраксия сидела против него лицом к лицу.

Казимира расположилась около ног молодого человека и без всякой осторожности уставила на него свое влюбленное лицо.

Бледно-желтые облака на западе становились все темнее и чернее. Ветер разыгрывался, и волнение для маленькой лодки стало довольно чувствительно. Влюбленная Казимира начала уж и покрикивать.

– Не вернуться ли нам назад? – проговорила она.

– Зачем же было и ехать? – возразила Евпраксия, которой, напротив, все это, по-видимому, было приятно.

Бакланов, не желая подать виду, что и он не с большим удовольствием катается, начал грести сильнее.

Лодку очень уж покачивало. Казимира беспрестанно кричала и, сидя, как тетеря, распустившись, хваталась то за тот край лодки, то за другой. Лицо Евпраксии было совершенно спокойно.

Отъехав от острова, они попали на еще более сильное течение, которое, встречаясь с противным ветром, кипело, как в котле; волны, чем дальше от берега, тем становились выше и выше. Лодку, как щепку, перебрасывало через них. У Бакланова почти сил недоставало грести.

– Держите в разрез волн, – сказал он испуганным голосом.

– Знаю, – отвечала Евпраксия и в самом деле так держала.

Он видел, что правая рука ее, управляющая рулем, налилась вся до крови от напряжения; но Евпраксия ни на минуту не ослабила шнурка.

Панна Казимира плакала и молилась.

– Матка Боска, матка Боска! – вопияла она уж по-польски.

Бакланов чувствовал, что он бледен, как смерть. Вся штука состояла в том, как повернуть лодку и ехать назад к острову.

– Гребите не так сильно, я стану поворачивать, – сказала Евпраксия, решительно не потерявшаяся.

Бакланов поослабил. Евпраксия тоже поослабила шнурок, и лодка стала забирать вправо. Маленькая торопливость, и их заплеснуло бы волной, которые и без того уже брызгали через борт. Еще минута, и лодка очутилась носом к берегу.

– Ну, теперь сильнее! – сказала Евпраксия.

Бакланов, при виде такой храбрости в девушке, почувствовал в себе силы льва. Он почти до половины запускал весла в волны.

Евпраксия опять ни разу не ошиблась и все перерезывала волны поперек.

Последняя волна почти выкинула их на берег.

– Никогда не стану никого слушать! – проговорила Евпраксия, встав и отряхивая сплошь покрытое водяною пеной платье; ручка ее, которою она держала руль, была ссажена.

Бакланов тоже не вдруг мог прийти в себя от пережитого им страха. Панну Казимиру он только что без чувств вынул из лодки.

Возвратившись к матери, Евпраксия все ей рассказала, переменив только то, что это она сама затеяла кататься, а не Казимира.

Та сначала попеняла было, но потом сейчас же и прибавила:

– Не кто, как Бог; не убережешься от всего.

По случаю намокших дамских платьев, домой поехали сейчас же.

Когда остров стал порядочно удаляться, успокоившаяся Казимира указала Бакланову на дорогу, идущую кругом всего берега. Там несся экипаж с дамой, и за ним уродливо скакал верховой в английских рейтфраке и лаковых сапогах.

– Это ведь Ленева и Галкин! – сказала она; но Бакланов не обратил на это никакого внимания.

«Так вот она какая! вот какая!» – думал он все об Евпраксии.