Текст книги "Я видел Сусанина"

Автор книги: Алексей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

КОМУ СВЕТЯТ ЗВЕЗДЫ

… Вот они, какие дела!

За семь лет перебедовали семьдесят семь бед, и что ни беда, то петля на горле. Недород хлебов, болезни и мор, а там Годуновых спихнули, а там царевич Димитрий и мятеж в Москве, там царь-людоед Василий Шуйский… Да куда же, господи, малому человеку сунуться? Да сочтешь ли все кары твои, господи, что петлей-удавкой наложил на чернолюдье? Не от хорошей жизни верилось, что не загублен пресветлый Димитрий-батюшка, что поведет он мужика на Москву за новым, желанным порядком, – не укротит ли, мол, вотчинников, хапуг, притеснителей, не прищемит ли Шуйского вместе с боярами-князьями, ах, да куда бы нам, пахотникам, лучше-то!.. А вышло – зашей горе в тряпочку. Не разглядела русская простота, кто за Димитрием идет, чего на Руси ищет…

Вот о чем горевали, каждый на свой лад, костромичи-обозные, выезжая тишком из Боярской пущи.

У просеки, у хвойной пахучей поросли, остановились на совет. Время к ночи, лошаденки подкормлены – куда ехать? Как попасть и Волге, к Ярославлю, минуя Холмы и Семибратов ям?

«Взять левее – захряснешь в лесах-болотах, – тревожно прикидывал в уме Сусанин. – А кубыть вправо?.. Там, слышно, полянишки, сельщина, да ведь и Гаврилов-Ям на старом Московском волоке там же. Шляхты небось полно?.. По всем путям разблошились! Отряды что вихрь сатанинский; поддеть Ярославль норовит с ходу, аки горшок рогачом!»

Дед Иван сумрачно теребил нитки холщовой стершейся рукавицы, обозные тихо гудели под укрытием ельника.

– На лихо нам тот Ярославль? – сказал за всю артель Мезенец. – Вон Филипп-солевар едет с нами, две бабенки с посада: все ходы-норы тут знать должны! – Шагнув к срединному возу, осторожно ступил лаптем на оттяг. – Плохо, Филиппушка?.. А на тебя, братец, наша надея: укажи, как на Кострому править.

Рогожки вверху колыхнулись, послышался стон и тяжкий, бухающий кашель.

– Объездами лучше, кх-х-хе, кх-ххх-о… к Солям Волжским бы вам… не то – к Нерехте. – И затихло под рогожами. Через минуту – вздох через силу: – Испи-ить… дайте.

Филипп с Варницкой – один из мужей-воинов. Он рядом с Олексой держал утренний бой на речке Ишне, он видел сам, как ляхи срубили земского старосту, а после (это уже из рассказов) труп его расчленили изверги, бросали по кускам своре псов. Нет Олексы Ошанина, нет хоробрых мужей-слобожан. Теперь одно бы: доехать к Николе-Перевозу, к своим, в деревню. Очнись, ослабший, отлежись. Ты должен выжить.

– Гаврилов-Ям… объехать, – шептал Филипп, утолив жажду. – Свернуть где запольем – бабенки укажут. Речка там. Броды.

Ночь опустилась на мягких крыльях. В студеном небе, местами еще не выцветшем, пепельно-седом, проклевывались крапинки звезд. Стылые колеи дороги нежно звенели первыми льдинками.

Обозные опасливо покинули ельник, где выжидали сумеречного часа, свернули просекой на большую ямскую дорогу, выставили впереди двух махальщиков. Путь к Ярославлю был соблазнительно тих, совершенно свободен, но все понимали, что вовсе негоже дергать сатану за бороду. Зачем рисковать, если рядом же он, черный-рогатый, рядом и несчастный Ростов, что все еще пылает огнем; прочь с большака скорее, на первый попавшийся проселок!.. Солевар Филипп, к счастью, знал тут наизусть каждое польце и кустик; обоз-порожняк шел ходко; часу не прошло, как блеснула под звездами тихоструйная Которосль, поднялись темные косые крыши строений. Лесное крохотное сельцо!.. С великой бережью перенесли раненого в избушку мельника, Филиппова брата, еле-еле в сенцах доторкавшись. Приречье, оказывается, уже знало о великой беде. Близ полден сельский люд был тут созван по набату – недаром слышали земцы в Боярском, как ревели вдали колокола.

С мельником обменялись новостями.

– Держите все берегом, все вершняком, – советовал он, прощаясь. – На Дикой Рамени будет вам засека. Аукнете нашим – и дальше проводят… Да не страшитесь аукаться: тех дорог и волки не знают.

Так по добрым советам, будто по вешкам, ехала артель от сельца к сельцу. Курбаки миновали, разнося весть, Жуково, Ильин-Крест… Ночь выдалась знобкой, с инеем на жесткой траве, с каменеющими звонкими колеями. Чтобы разогреться, то и дело соскакивали с телег, притоптывали, сгоняли дремь разговорами. Лишь две погорелки из слободы (это были Марья Кика с заснувшим мальцом да Фима-пирожница) сидели недвижно на тряском возу, на сене, пускаясь временами в плач.

Возчики тихо переговаривались:

– Ожгло бабенок-то… да-а! Не Филипп давешний – не сидеть бы Марьице тут.

– А как оно было?

– Воспылала, братован, ейная изба. Вдовенка, известно, в огонь: мальца надо спасать. А лях саблю вынул! Да только и есть, что успел вынуть: благословил его топором тот Филиппушка. У той же избы вдовьей Тришку Поползня кончил Филипп. По-омнишь, что шляхте подслуживал? Пропойца один?.. И – вся изба рушилась, одного мальца и успела Марья из огня вынуть.

– Не кличь беду: сама, вишь, прискачет… Куда им теперь, горемыкам?

– Знакомство, что ли, не то сватовство у Марьи под Гаврилов-Ямом, слышал я… Эх-хе, шли бы к Нерехте обе.

– Беда, она везде беда. На кой ляд им Нерехта?

– До-ожили, братован!

– Это верно. Попали, как дрозд в кляпцы-ы…

А на переднем возу коротали ночь Сусанин и Мезенец. Обоих давила тяжесть страшного ростовского дня, обоих помяло, когда заулками вывозили раненых – дед Иван вообще лишь чудом уцелел в слободе. Но чудес у обоих в жизни случалось немало, и об этом, о горестном, старались не вспоминать.

И побаски этих двух мужиков – если со стороны слушать – совсем вроде пустые, бездельные. Сидят двое на грядке телеги. Баклуши бьют, ноги свесив.

– Ну? – вопрошает дед с нарочитой ленцой.

– Ну, заспорили, вишь, Афоня с барином: кому звезды светят? – распевно и по-дорожному вкусно завел Мезенец. «Мне! – мужик Афоня твердит. – Я ночью при звездах на край света стригану…» А баринок – тот ершиться начал: «Настигну, мол, вре-ешь!» Ну что ты будешь делать! «Давай, слышь, барин, на спор, – это Афоня ему. – Я навострю лапти в Чертолазы, а ты ночью – следом лупи. Не спроворишь – мой верх: я вольный…» А Чертолазы, скажу тебе, ничейная земля: дремь, ельники. Мужик-то с умо-ом был!

– Дурак был твой Афоня, – перебил Сусанин усмешливо. – Он в ельники, а барин – к царю той же ночью: «Пожалуй мне, смилуйся, ничейную землю Чертолазы. Там Афоня, мой крепостной сидит: на меня и на тебя, царь, пахать будет».

– И-иех ты, скруглил как! – восхищенно одобрил Мезенец, почти не различимый в синей мгле полуночья. – Да сказ-то мой клюет не туда: Чертолазы – это сто верст лесом да еще сто. Не был небось под Судиславлем?.. Сбегу вот с Костькой туда – ищите в стогу соломинку.

– Сбежал раз на Шаче… Что в лесу не сиделось? – строго спросил дед Иван. – Ты бы одно в толк взял: люди в беде скопом всегда держатся. Подумай-ка! Вон Рыжий Ус похитрее нас, да и то стал задумчив.

– Скопом бьют больно, Иван… мало нас с тобой поломали? А звездочки нам еще посве-етят! А?.. Зовут они меня в родимый лес Мезенский; зверь мне там – брат и свояк, а барин придет – топором по башке.

– Эх, связать бы тя лапотным лыком с Афоней да с Рыжим Усом! Ладите в кусты, аки зайцы, а паны города рушат.

Дед Иван сплюнул, сердито умолк.

– Про панов, Иван, у меня еще новый загад есть, – хохотнул Мезенец. – Вот едет один раз черт к королю… Да ты не спишь ли?..

Скрипит растянувшийся по взгорью обоз. Пофыркивают кони, сонно бормочут колеса в гулкой морозной тиши.

Поселок Кобылья Гора, куда слезно просили заехать ростовские погорелки, стоял над извильем реки, чуть в стороне от проезжего волока. Остановились передохнуть, испугав полночным стуком хозяев. Запел на дворе петух, потревоженный в неурочный час; заспанный лохматый дедок, родня Марьи Кики, мелко крестился и ахал – о ростовской трагедии он слышал впервые. Вздремнуть здесь, конечно, не удалось. Как-то так вышло, что весть разнеслась по деревеньке (даже в глухую полночь!) почти мгновенно, и возле двора, где кормились лошади, у скудного слюдяного фонаришка скопилось человек пятнадцать поселян. Жадно тянули вперед бороды, тряслись, выспрашивая подробности. Обозные рассказали, что вытворялось днем в городе и что сами они видели-пережили. Стрельчиха и Фима-пирожница выли в голос.

– Надо в село, – слышалось в темноте.

– Бегите, Ярмила, Сергунь; беги, Степанок, у вас ноги веселые.

– Набат, набат ворохнуть надо!..

Между тем приспело время выезжать. Как ни томил возчиков дремун-сон, как ни тянуло всех под дерюги, на сено, мешкать здесь, близ Гаврилова-Яма, было рискованно. К тому же верстах в трех от Кобыльей Горы, за селом Унимарь, начинался, сказывали, старый «солейный волок»: от солеварни к солеварне лесные стежки прямили там к Нерехте. Будет нужда – вздремнут всей артелью, где-то на глушняке, на проселках. Под Нерехтой небось и вовсе потише, да там и груз монастырский может подвернуться – вот бы кстати обозным! Каково ехать в Кострому, к игумену, порожняком, не загрузив хоть где-нибудь телеги? «Ослушники, – зашумит Кострома, – самоломство!» А какое тут, к ляду, самоломство, кого в порухе винить? Однако владыченская кладь, кинутая в Ростове на разор ляхам, отлучка от амбаров к земцам, а – пуще всего – история с двумя возками «святой воды» – все это покалывало деда Ивана, тревожило не на шутку. Наозоровали? Есть маленько! А Кострома ведь целовала крест тушинскому Димитрию, Кострома его признает, и неизвестно, как теперь пойдет дело.

– Вывернемся, мил-лай, – беспечно махнул рукой Мезенец. – Был в Ростове панский грабеж? Был!.. Ну – и аминь, и пущай там с лиходеев спрашивают. Нам-то что?

Ночь споро шла на ущерб. Серебряные созвездия, лучисто играя, переливались и будто подмигивали в темно-синей выси; казалось, что не телеги крестьянского обоза скрипят на древнем ухабистом большаке, а сама земля-мать ведет перемолвку с небом, со звездами.

Но вот родился новый звук. Ближний взгорок за полем, таинственно блиставший под серпиком луны, вдруг ожил, и кто-то внушительно-строгий, медноголосый произнес над землей: «До-онн!» Замер на мгновение, потом сдвоил строже, требовательнее: «Дон, до-онн!..» Потом как-то разом, всполошенно и гулко раскололась тревогой чуткая тишь: «Дон-дон-блимм!.. Бим-блямм-до-онн!»

– Еще ударили, – перекрестился Сусанин, придержав лошадь вожжами. Подводы останавливались одна за другой, возчики слушали рев колокольной меди.

– До самой Волги проймет… Чуешь?

– Волга, поди-ка, вчера уж знала. Кабы в един час ее, матушку, вознять!

Слушали, крестились. Таинственный желтый отблеск на бугре обернулся копнами свежей соломы, крышами безвестного, разбуженного набатом сельца. Звонницу разглядели над копнами, вышку деревянной церковки… Не догадались только назад обернуться, в хвост обоза.

А напрасно!

В набатный гул все отчетливее, все яснее вплеталось уже совсем иное, постороннее: как будто часто-часто кропило каплями по рогоже. Странная эта капель без признаков дождя все крепла и приближалась, и когда Сусанин, удивившись, начал вслушиваться, было уже поздно.

– Погоня! – выкликнул кто-то сзади. – Пропали, браты!

Обернулись все разом: по высветленной месячным светом дороге, стремительно приближаясь, летел к обозу конный отряд! Он надвигался темным неотвратимым валом, и поздно было от этого вала прятаться, некуда свернуть в пустынном ночном поле. Правда, может, и удалось бы кому-то раствориться в полутьме по межникам, уткнуться, дрожа, где-нибудь в бороздах, но – велик ли прок? Что станется с лошадьми, какой мужик-обозник решится бросить лошадь и воз в лихой час?.. Топор бери в руки, топор!

А дело обстояло куда проще.

Давид Жеребцов, прискакав из Ростова после стычки с пьяным Вельяминовым, поднял ертаул тем же часом. Отрядец – дворяне с обслугой, с Поволжья люди, с севера; они же чуяли не меньше ертаульного, что «щедрый царь» Димитрий гнет совсем не туда. Щедр к иноземцу, к шляхтичу, то – верно. Под Москвой ли, в Переяславском ли крае, в Ростове ли – всюду шляхта рвала волчьей хваткой русское тело… Так что ж, на север звать ляхов? Свои же поместья на Волге отдать им из тепленьких рук? Деревни? Пашни?

– Брешешь, ляше, Волга-то наша!

Давид Васильевич кратко поведал, что вытворяют в Ростове «друзья»-иноземцы, а сам прикидывал мысленно: не поднять ли своих сейчас на этих «друзей»? Не двинуть ли ночью прямо на логово пана Лисовского?.. Да нет. Хотя люди разгневаны, время пока не приспело: не все еще зрелые. У Вельяминова дворянишки задурманены, казакам Заруцкого и Наумова панский разбой по душе: донским этим все трын-трава. «Нет и нет, из обрубков бревна не составишь, – горько подумал Давид. – Лучше пока сберечь людей. Лучше уйти, чтоб силы скопить…»

Вот какой отрядец настигал той ночью обозников! Одна конная группа Давида скакала к берегу Волги, на Соли Великие, другая – к Нерехте, через Гаврилов-Ям. И в этой второй группе скакал сам ертаульный – нужных людей требовалось повидать под Нерехтой Жеребцову.

Мезенец, сжимавший крепкое, надежное топорище, готовился не дешево продать свою жизнь. Ждал с секунды на секунду разбойного гика, посвиста сабель, смерти, а конница позади перешла вдруг на мирный покойный шаг. Все тихо. Добродушные оклики послышались.

– Чьи, говоришь? Костромские? – спрашивал начальственный, слышанный где-то голос. – Ну, доброго тебе пути, Кострома!

Топор скользнул из рук Мезенца. Голос мог принадлежать лишь тому верховому с пистолями, тому «зеленому барину», что не советовал ехать на Ярославль.

– Нашин-ски-и… Эх-ма-а!

И сразу стало ясно, что ночь уже сломалась; сразу увидел Мезенец просвет на востоке, сизовато-дымчатый, робкий, неровный, – первый знак нарождающегося где-то в студеных далях предутра.

– Эге?.. Иване? – толкнул он в бок Сусанина. – Кому же звездочки светят?

Оба рассмеялись.

КОСОБРОДЫ

Вотчинка Сухой Мох ютилась в сосновой крепи над болотом, на осьмнадцатой версте от Нерехты. Здесь Федор, сын опального оскудевшего боярина Боборыки, провел раннее детство, здесь на тетеревов силки ставил, зайцев и белок из лука постреливал. И хотя, взойдя в годы, возмужав, получил боярский сын Федор новое поместье за службу царю, хотя новоселье в Пестах, на Шуйской дороге и крепко полюбилось Боборыке-отцу (он даже гончарное и овчинное дело завел там), Федора постоянно манила к себе эта усадебка на приболотье, вотчинка Сухой Мох.

Не потому ли, выехав по делам службы из Костромы, Боборыкин прежде всего завернул попутно сюда, в родное отцово гнездышко? Обветшало тут все донельзя; подгнили, выпятившись к дороге, бревенчатые стены барской избы, молодой чистый хвойничек подступил к обрушенному, в серых лишаях забору… А Федору виделось другое. Он упоенно расписывал Космынину и Тофанову, худородным соседям-дворянам, какой же тут, право, рай земной по сравнению с городом, сколько птицы болотной на Кособродах, зверья, клюквы, брусники; какие кузовища белых грибов таскал он и сам, бывало, с этой вон гривки.

– Идешь-свистишь утром, хвать, – выскочил в траве, под ногами, – улыбался он барственно. – Ведь спрячется, бес, что девка в горохе!

Космынин и Тофанов, одногодки и друзья давнего деревенского детства, согласливо кивали головами, лепились на краешках скамьи, поддакивая и ахая, хоть и не меньше Федора знали, каков тут рай и где растут белые грибы. Тревожило их другое: кто же через год, а может быть даже и завтра, станет истинным хозяином Кособродов? Не ляжет ли уже в эту осень загребущая жадная лапа и на усадебку Сухой Мох, и на Лосиную Чреду, и на те гривки-урочища, что когда-то им, пригородной мелкоте, отцами были завещаны? О тот год у Лешукова захватили покос ловкие старцы Троице-Сергиева монастыря, ныне часовенку поставили на пашнях Космынина; грозят грамоты права из Москвы на лучшие из угодий привезти. Федяшку-то, может, поостерегутся шевельнуть: Федор Матвеевич ныне при князе. Но вот гончарное дело, коим похваляется полезший в гору отец Боборыки, вряд ли дозволит размахнуть во всю силу тот же царь Василий Иванович Шуйский. Совсем невдалеке от Федоровых Пестов лежат бескрайние земли Шуйских: три дня верхом скачи – не обскачешь. Там до пса своих горшалей у Шуйского, разных шубников, башмачников, кожемяк… Где уж, братцы, блохе выдюжить против ногтя!

Так думали о своем дворянишки, думали натужисто, хмуро, вслух восторгаясь проказами былого детства. Втроем сидели в садике, под навесом. Било сквозь ветви сосен утреннее молодое солнце.

Михайло Космынин, иссушенно-желтый, сутуловатый, в балахонистом, морковного цвета архалуке, шевелил перстом упавшие на столик жухлые рябиновые листы.

– Был ра-ай, – кривил он в улыбке постное лицо. – Звались мы бывалоча – Федяйки, Мишатки, Семашки… Помнишь ли, Федя, как на Зыбухе змей защемляли?

– Ты ее вилашкой, а змея-то, накось, шипи-ит, а змея-то вьется, – подхватил в тон ему рыжеватый, с широкой круглой проплешиной Семен Тофанов. – Прежде-то, Федор Матвеич, мы и пчелок нашаривали вместе по дуплам, и ягодой объедались на Мшагах, на Лосиной Чреде, а уж ныне вот… – Он осекся и закончил стыдливо-тихо, с грустинкой: – Ныне сажаешь меня и Мишу к столу, а нам-то, шишигам болотным, врассидку перед тобою куда как робко. Эх-х, вознес тя создатель!

Михайло затревожился, прижал под столом носок Семенова сапога:

– А ты кто по государевой росписи? Мал-мал, а все – господинчик!

– Гос-по-динчик, ой, уморил! – засмеялся Тофанов как от щекотки. Мотнул скомканной, какого-то зеленого отлива бороденкой, левым глазком сверкнул диковато: – Сказку про таких господ слыхивал ли? Тащил, говорят, черт грибы в коробе, да рассыпал по бору, вот и зародились однодворцы-дворяне… Иной такой дворянин-гороховое брюхо сам и за плугом идет, срам вымолвить. Женишку свою, барыньку белую, по ночам шлет на реку белье полоскать, ха-ха. – Он безнадежно махнул рукой. – Не та масть, Михайло. Где нам до настоящего барства.

– Пустое ты… эк, взвился! – отчаянно заподмигивал Космынин товарищу. Федору пояснил, будто извиняясь: – Вишь, какое дело: семья у него – сам девять. А усадьбишка – ты знаешь. Замошье прошлым летом монахи оттяпали, Починок шпыни сожгли у него, а Глинище за Репинским… Ту пустошь хоть сегодня кинь, хоть обожди. Верно, Семаш? – обернулся он к Тофанову.

Тот сидел с деревянной застывшей улыбкой, но видно было, как зол он сейчас и как ему трудно.

Федор без слов понимал обоих. Стародавним обычаем той поры были смотры дворянских ополчений в городах, и вот на переписях, на службе при князе Волконском да при Салтыковых, поднялся, не чая того, Боборыкин-младший. Многое пришлось повидать на смотрах! Иной одичавший вконец лесняк-однодворец норовил вовсе сбежать: стыдился позора. Иной, потея от страха, выезжал в распоследнем, а то и совсем с чужого плеча кафтанишке; кобылка облезлая, с ног валится, сбруя на ней – рвань, чуть не веревки… Смех кичливым князьям и боярам! А что спросить? Эх-хе! Что мог такой бедолага? Живности у него в усадебке – курочка ряба, да семь душ крепостных на погорелище, да своя семья в семь-восемь голодных ртов. А тягло с тебя и с мужика царь теребит крутое: ты уж в сроки подай-ка и кормовые деньги казне, и ямской сбор, и мостовщину, и весь оброк… А мужик твой затерзан как есть начисто, богатому соседу заложен-перезаложен; мужик тебе что зверь лесной, в бегах он ищет укрытие… Что ни год – пожары, недоимки, разор; да полно, не плюнуть ли и тебе на горькое твое дворянство, не записаться ли в холопы закладные к тузу-боярину?

– В обнимку с нуждой живем, Федор Матвеич, – признались, робея, Тофанов и Космынин. – Часом с квасом, порой и с водой.

Помялись оба – неловкие, мешковатые:

– Смотр, кхе-х-хе, ожидается скоро ли? Порадей уж нам перед князем.

– Обросли мохом, кхе-кхе… Хоть бы просвет какой.

Знакомые Федору просьбы-жалобы!

– Ладно уж… как-нибудь, – сказал покровительственно. – Спиной к вам, кажись, не стоял. – Федору было и сладостно, и как-то щемяще-грустно, что вот опять сидит он в старом-престаром садике, колыбели своего детства, что солнце осеннего утра зажигает, как встарь, жемчужные искры на влажной листве увядающих черемух, крыжовника, рябины; что и друзья, давно уже бородатые, успевшие полинять, потрепанные жизнью, нашли к нему тропу спозаранок. «Помочь надо, помочь, – думал он самовлюбленно и нежно. – Конфузятся оба: неро́вня!»

Строго окликнул дворецкого, старика-слугу. Велел подать меду-сырца и брагу-хмелевку.

– Чего уж нам… спасибо за честь, – засмущались товарищи Федора.

Впрочем, охотно выпили, с прибауточкой:

– Тому благо, у кого брага, эх-ма!.. брашного все дружки.

Потом Федор предложил прогулку за хутор. Какая тишь, какое уединение! Вышли на зады, к речке Черной: царственные, умытые утренней свежестью сосны по дремотному берегу, мелкий березнячок, весь в желтом свечении листопада, – красота неписаная! Пять-шесть мужицких избенок стояли за скирдами, у закраины поля; зеленел клочок озими по лесной вырубке.

– Нет, этим не прожить нам, дружки, – вздохнул Федор, кивнув на крохотное польце. – В люди вылезайте, хватит на печи по дрова ездить.

– Ды-ы… как вылезать, Федя?

– Куда сунешься?

Боборыкин вздохнул:

– Что ж присоветовать? Каждому свой путь: я вот начинал с похода в полку Скопина-Шуйского… Присядем-ка на приволье.

Все трое опустились на желтый обрывчик у межевого столба. За извилистой, в кущах лозняка речкой Черной развертывались Кособроды: полукружье рыжих кочкарников, серые плешины гнилого мха, волчья болотная глубь.

– Был в полку моим набольшим Жеребцов Давид Васильевич, под Тулой жаркое дело было… – Боборыкин улыбнулся воспоминаниям. – Вот кто научил бы вас жить! В двух походах с тем Жеребцовым – ей-ей не хвальба – отличились у князя Скопина. Царь меня Пестами пожаловал… Так мне ли, воину князя Скопина, тут – вовеки? Навскидку, широким жестом повел он вдаль, за речку. – Нет, никогда! В иных пределах начнем змей защемлять.

– Кому талан, тот и атаман, – осторожно вставил Космынин. – И то разобраться: счастье – не конь, хомута не накинешь.

– Э-э, счастье, талан, – неопределенно хмыкнул Федор. Нащупал в песке плоский сиреневый камешек, швырнул его вниз, в бочаг. – На что тебе, Мишуль, дохлое болото? Царю служи, держи хвост бубликом!

«Чудит? Аль так, блажь хмельная? – пытался разгадать Космынин. – Друг-то он друг, да не однодворец – боярский сын. Захочет ли открыться, себя развернуть? С Москвой-то как дело, хоть бы пояснил малую толику? А шляхта? А слухи темные?.. Легко ему петь – «царю служи»…

Михайло вертел в руке тальниковый прутик, томясь невысказанным. И – решился-таки!

– Которому, Федь, царю-то? – спросил, будто в омут нырнул. Занемел весь, дух захватило.

– Да, да, – подвинулся, подхватил Семен. – Куда нам лучше… подлаживаться?

Резвый черненький куличок, знобко пискнув, скользнул над омутом и исчез в луговине. Дробно стучал по иссохшей сосне дятел. Боборыкин озадаченно посмотрел на Семена, потом на Михаилу.

– Вы о чем? – Взгляд жесткий, пытающий. – Да вы – что?!

Для Федора, нарядчика[17]17
  Должностное лицо по формированию дворянских ополчений.


[Закрыть] князя-воеводы, такого вопроса и быть не могло. Конечно, не был он рядовым прихвостнем богатых вельмож, не был и прямым, как дубовый посох, исполнителем. Но служба – это служба! Повелел царь Шуйский бить восставших мужиков под Тулой – Федор бил мужиков и получил за это награду. Велят ныне целовать крест другому царю, Димитрию тушинскому, – он, как и все, целует. Он уже клянет царя, которому служил вчера: Шуйский ведь и в самом деле не тот царь, Шуйский – это угождатель московских верхов. Так при чем тут выбор – кому служить? Федора убедили, что лишь Димитрий, один лишь венценосный, дивно спасшийся Димитрий Иоаннович принесет на Русь облегчение. Не о том ли шумит вся Кострома, все Поволжье?! «Кособроды вы, кособроды, кручинушка приболотная, – подумал он снисходительно. – Донести бы на вас воеводской страже, да уж ладно, не трону и пальцем, темные простаки. Мало их жизнь скрючила?» И еще Боборыкин подумал, что лучше он сделает Мишу и Сеню верными слугами Димитрия, поверстает обоих в свой отряд ополченский. Не затем ли послали его сюда, к нерехтскому дворянству?

Федор метнул в воду еще камушек, то улыбаясь, то хмурясь. Глянул в упор на Космынина:

– Пустоши новые во сне снятся?

– Д-ды… как не сниться!

– А деревеньки со крестьянами? Пашни? Покосы?

– Х-хе-хе…

– Ты, Мишунь, перестань хехекать. – Он приподнялся, торжественный, серьезный. – Усадьбу ты сможешь получить… не хуже моих Пестов! И ты, Семен.

– А как вот? Как?..

Дрогнули Космынин и Тофанов, затаили дыхание.

– Дело вовсе простое: мох надо с себя счищать, – заключил Федор. Зевнул, щурясь на солнечные отблески в темной воде. – Хоть глуп таракан, да и тот бегает. А вас, двух сидней болотных, и монастырь слопает разом, и боярин, и хват-подьячий… Всяк с печи клюкой достанет! А вот умный во мхах не усидит: умный счастьишко свое – вот так! – Он хищным движением выбросил вперед растопыренную пятерню, цепко сжал пальцы в кулак. – И – иэхх, подсказать разве, где жар-птица живет? Слушайте уж, горемыки…

В кучку собрались трое, сшептываются.

Солнечный блеск в бочаге.

И – шепоты, шепоты…

Если бы Давид Жеребцов подслушал этот сговор на Кособродах несколько недель тому назад (только не после Ростова!), он бы, чего доброго, расхвалил Федора: Боборыкин ведь и в полку был мастак убеждать. Люби службу и полк – все это верно. Шуйского пора под зад; самодержавец для Руси нужен молодой, свой, дерзновенный, ой, как верно и это! Но Федор, околачиваясь почти весь год в Костроме, ничего не знал о том главном, о страшном, что раскрылось в Ростове Жеребцову. Давид как бы сердцем прозрел, он понял, что царь Димитрий – это искусная ловушка для простаков, что под стягами царя движется к Волге лютый, смертельный враг. Ни Федор, боярский сын, ни его дружки-нерехтчане об этом понятия не имели… Да только ли нерехтчане?

Солнце уже высоко стояло над соснами, над поймой болотной реки, слегка, по-осеннему пригревая. Над Кособродами расползались дымные клочья утреннего тумана.

– Косо-броды! – засмеялся Федор, глядя за речку, на мхи. – А вот мы спрямим путь себе! Царь Димитрий идет к Ярославлю, оттуда – к нам… Соберемся служить ему?

– Да как собраться, гм-мм… гмм! Кони худые, оружия нету, сбруи…

– Последнее продай – не проворонь выгоду! Как в игре тут. Царь Димитрий потом озолотит.

– А сам ты, скажем… Как сам-то?

– Как – я? Мне дают отряд заволжского ополчения. Вот! Пойдете служить – стоять и вам под моим началом. По нраву ли это?

– Н-ну-уу!.. – Михайло и Семен так и подскочили.

– Ге-ге-ее, это совсем другой узор! – Взволнованные, размахивающие возбужденно руками, они говорили взахлеб, перебивая один другого:

– Ах, распалил ты нас, Федя! Не сыграешь – не выиграешь: ловко, брат, это…

– Нужда деньги найдет! Лешукову надо шепнуть ужо…

– Шепните, дружки, шепните!

Вдруг смолкли, даже ртов не закрыв… Что там?

За луговинкой, что делила приболотье и верховой бор, мельтешило в кустах нечто живое. Вскочили на ноги, посерьезнели: конница движется по Мшагам восходным краем болота! Гнедые коняшки, серые, чалые. Два всадника выкинулись из желтого березняка. Еще два. Еще один следом…

– К усадьбе прямят, Матвеич!

– В сосновую гривку, мимо Лосиной, глянь…

– Кто бы это?

…Не стану томить вас, читатель: в жизни приключается всякое. Давид Жеребцов с воинами своего отряда, отдохнув под Нерехтой, правился мимо болота в Кострому. В усадьбе Боборыкиных Давид как-то гостевал и раньше – мог ли не заглянуть он опять сюда, к бывшему однополчанину? Ведь у него и для Федора есть новости! Есть о чем друзьям перемолвиться!