Текст книги "Я видел Сусанина"

Автор книги: Алексей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

УТРЕННИЙ ЧАС В КОСТРОМЕ

И Репе худо спалось той ночью.

Когда он, нежданный, возвратился под вечер в Кострому, батька спьяну выдрал его ремнем, а мачеха вытолкала за дверь: иди-ка, иди, откуда явился!.. Мачеха не любила мальчонку, а с тех пор, как стал запивать Лабутя, слабовольный Вантейшин отец, в доме и вовсе не стало житья. Побои, нужда, ссоры-дрязги семейные; только и спасения, что к бабке в Нестерове когда скроешься. Но плоха уж бабулька Секлетея, скрючена давней хворью, ей, старой, самой до себя. Примерялся было Вантейша нынче в пастушню за Солоницу-реку, да помещик там замыслил впятить его в записные холопы. Насилу выкрутился!.. К купцу ли, к монастырским ли в ремесло – везде кабала и кабала: словно мышеловки расставлены. А в неволе как жить? «Легче уж в могилу… рядком с мамкой», – горестно думал Репа.

Он крутился на кутнике (спал-то в баньке, на огородах) и сквозь дрему явственно услышал:

– Как ж-жить?.. Эх, шабала!

В распахнутую дверь било через крыши посада утреннее солнце. На пороге бани, охватив ладонью взлохмаченную голову, сидел батька и пел-мычал:

 
Д-доставался са-рафан
Воеводе на кафтан;
Ш-шабала ты шабала,
Довела ты – догола…
 

– Эх, провалиться бы в тар-тарары!

«Не успел много натрескаться, – поднял Вантейша голову. – Драться не станет, не страшно». И верно: Лабутя был пока в том восторженно-блаженном, отлично известном Репе самоунижении, когда хмель еще не начинал брать верх. Батька в этот певучий час мог быть даже добрым – если не раздразнишь, конечно.

– Хор-рош свин? – жарко раскаивался Лабутя. – Плюнь, сынок, на р-родного отца!

 
Доставался с-сарафан
Добрым коням на попоны,
Д-да попам на балахоны…
 

– Слезай, Ваньтя… под-тягивай…

Вскоре оба сидели у бани в обнимку. Батька, вдруг протрезвев, жалел Вантейшу, вспоминал его мать.

– Федос Миролюб забежать велел, кузнец-шурин, – припомнил он и всхлипнул. – В память мамки, говорит, покойницы… Приму, говорит, Ваньтю в науку к себе… Не хошь ли, сын?

– Хочу.

– Вот ладно, роденыш. В кузню, к Федосу, – вот нам куда! Мастер он – свой: дядя тебе. Соберемся?

– Пойдем сейчас? – тихо предложил Репа.

К Полянской, где жил Федос Миролюб, шли отец и сын сквозь посадский капустник, сырой от росы, потом глинистым оврагом свернули к торжищу. Курились дымки над крышами слободы. Дорога то вихляла меж тыном и криво расставленными избами, то сваливалась в овраг, усыпанный гниющим хламом. Разноголосо гудело, ржало, орало впереди – так издали слышен был торг. Дощатые лавки-будочки, рогожные балаганы, столы, врытые в землю, опоясывали рядами просторную площадь, казавшуюся тесной, сбивались воробьиными стаями к центру и вновь разбегались, кружа в веселом базарном хороводе. Там вертлявый горшечник продавал свои глиняные звонкие изделия, тут навалом лежали на рогожах белые решета и горы корзин, здесь краснощекие слобожанки бойко предлагали малину, смородину и свежие, только что из лесу грибы. Было шумно, сутолочно – обычный торг в утренний час.

– А ну – рыба жарена есть, кому – жарена!

– Бери квасок, шибает в носок: пей – вспоминай.

– Ме-еду кому желательно…

– Вот пироги: с пылу, с жару, полденьги – пару.

– На блинчики налетай: ма-асляны блинчики, язык проглотишь!..

У земляного вала, за Ильинским мостом кремля, наткнулись вдруг на самого Федоса: хромой кузнец торговал у рыжего пухлого монаха трех карасей. Федос был сухощав и темнолиц, крепко сидела в нем копоть кузницы.

– Что молвишь? – спросил кузнец, поздоровавшись.

– Дык вот, – хохотнул Лабутя. – Пять рек в Костроме, а рыбочка все к монахам да к монахам…[4]4
  Право рыбной ловли в окрестностях города принадлежало тогда четырем монастырям Костромы, главным образом – Ипатьевскому.


[Закрыть] Полденьги дал брюхатому?

– Больше содрал… И в пруд общинный влезли, долгогривые.

– Кабы только в пруд, в реки, шуряк: в нутро к нам влезли, под горлом сидят! Казне плати, и воеводе, и монастырским энтим… Пора бы всем миром рявкнуть!

– Рявкнули бойкие летом запрошлым. Сколько голов с плеч долой? Помнишь?

– Не говори-и, Федос! Жена-покойница сама ведь на смерть сунулась, когда наших казнить вели. Пхнул ее стрелец-стерва: смаху – виском о бревно. Двух часов не жила.

– А ты и рад, новую кралю в дом ввел. И дите твое у мачехи в нелюбови… Легко сироте, считаешь?

– С тем и пришел, с тем и пришел, – оживился Лабутя. – Сдержи слово, Федосушка, возьми Ваньтю в науку.

– Я – что ж?.. Для молота он слаб, да уж ладно. Только и ты, мил-человек, питейство бросил бы. – Миролюб вздохнул укоризненно. – Живешь – как опенок на гнилом пеньке… Робить-то надо?

– Не я – нужда пьет, шуряк. Слабость!.. А робить я скоро пойду-у, – закончил протяжно, с угрозой. – Мы тут поглядим-поглядим, слободские, да к осени и начне-ем робить.

– Присказки одни, полно-ка… От поры до поры мы все топоры. А придет пора – хвать, нет топора. Вот оно!

– Найдется, Федос! Терпит брага долго, а через край пойдет – не уймешь.

Кузнец шел слегка подтанцовывая, припадая на левую ногу. Он как-то по-птичьи, сбоку поглядывал то на Вантейшу, то на его взъерошенного батьку. Наконец не выдержал:

– Иди-ка гуляй, торопец! Бери вот полденьги: ступай, рябенький, по торгу себе. – И – к Лабуте, когда скрылся парнишка: – Ты мне, чертова мутовка, раскрывай без оглядов… Узнал чего нового?

Сели на бугор, за ветхой часовенкой. Зеленая лужайка. Безлюдье.

– Козел возвернулся, Федос. В сговоре с ним Чувиль!

– Ой, да ты что? Живы атаманы?

– Верь. Надежно.

– Ну, дела-а!.. Коли верить – держись, воеводские.

Козел и Васька Чувиль – два лесных героя: нет конца слухам о них, неуловимых. Дрожат богатеи от слова «Чувиль», но пуще страшат их Козловы горы близ города. Дважды посылал воевода Мосальский отряды стрельцов по берегу Волги и дважды, приняв бой, исчезали в лесах Васька и Козел вместе с ватагами. Был пущен слух, что убит в недавней стычке Козел, что Чувиль сшел к Кинешме, а они, смотри-ка, соединились вместе в Заволжье. Новых беглых набрали, новыми смельчаками с посада и деревень пополнили дерзкие свои ватаги.

– Ну – дождемся! Покатится, должно, башка с Митьки Мосальского!

– Вот мы и заточим топорики, шурин. А что иное робить нам, скажешь? Кормить мироедов? Да тьфу, провались они. Им, паукам, ежедень по живому человеку давай.

Совсем рядом, у Николы-на-Овражках ударил к заутрене большой колокол; вслед ему отозвался звонарь с Успенья, Верхняя и Нижняя Дебря, слободы и – сразу же – посадские церквенки Заволжской стороны. Из-за крыш подваливали к городу розовые облака. Утренний свет, солнце над рыхлыми облаками, свежесть раннего часа – все это по-праздничному вплеталось в мирный разноголосый благовест. Не к богу – к освобождению от гнета звали Федоса и его родича колокола. Пестрый этот перезвон будил надежду, что ждут еще людей большие свершения, что пробьет час, когда и эти колокола будут звучать грозным набатом. К единению сил будут призывать они, к решительным, смелым действиям…

А пока в древний город шло по крышам посада лазоревое обыкновенное утро.

ВАТАГА С ГЛУХОЙ ПРОТОКИ

Среди зыбунов и бездомных топей затерян островец. Клочок тверди, заросший чапыжами, бугор над руслом Глухой протоки. Громада первозданных болот вокруг, зеленая ряска в омутах, пучины, мхи-обманки – попробуй сунуться без проводника, без тайного позыва-приглашения! А позывщик на тот островец один: сам Яцко-Молвитянин, повольный лесной атаман Якун. Это он, Рыжий Ус, избрал средь болота место становища «серых зипунов».

Сидит он, рыжеусый Яцко, в тени елового шалаша, чинит самолично кафтан, лопнувший на плече. С ним – мужичонка, жидкая бороденка. Из новеньких ватажник. Из тяглецов беглых.

– Почему я Мезенец? Да с Мезы-реки: мезяк пустобрюхий, – повествует новенький распевно. – Афоньке Ратькову, дворянишке, приписали Кашиново – деревню о тот год… Не знавал, часом, Ратькова?

– Земскому дьяку родня?

– Его сопля, нечистая сила!.. А продал меня Афонька в Домнино перед пасхой – на парчовый кафтан, слышно, сменял. От семьи угнал, тряси его лихоманка! – Мезенец помолчал, пяткой о пятку почесав. – А жененку мою в гроб свели баре; сын-подростыш один там, в Кашинове, пропадает. Кабы вызволить парня, а?.. Мезенцев, мол, Костюша: Башканок да Башканок в деревне зовут. Любой знает у Ратьковских. Того боюсь – не захомутали бы его сызмальства: в кабалу еще по глупости впишется.

– Всех надо вызволять, Мезяк-Мезенец, всю Русь. Приказчик-то Акинф со старостой бесятся небось? Сбежал, г-гы, новокупка… поминки о тебе правят в Домнине?

– Акишка – барбос. Наткнется еще он рылом на мой кулак.

– А староста?

– Этого жаль: свой он, Сусанин-то. Верный…

– Верные сюда идут.

– Иван не пойдет, не так скроен. «Землю, – скажет, – грех вдовить; земле без мужицкого поту – смерть…» Ну, и в другом есть заковыка.

– Плохо я помню Ивана. Давно тут не был.

– Старосту, прямо сказать, семья вяжет. Старуха лежмя лежит все лето. Антонидка в совершенные лета входит: оп-пасная девка зреет! Да мальца приемного ладят они с Иванихой взять. Сыновья-то Сусанина в боях пали безвестно, тоскует о них староста…

– Что-то печешься о нем?

– Да мирской, вишь, человек-то. Голова с мозгой. И безоблыжный: зря худого не скажешь.

Недвижно солнце, тягуч праздный летний день, когда время надо убить попусту. Где-то за хлябями Журавлиной топи, за ржавой каймой приболотья идет страда полевая. Рожь дожинают, свозят снопы к овинам. Овсы-ячменя валят вовсю… А тут, в мокрыжниках этих, скука да лень; тут спи-валяйся, жги спину под солнышком. Ватажники Свирьга и Кречет, отбиваясь от комаров, прилепились к лукошку с малиной – нашли утеху двое бездельников! Лутоня-Ерш да Озяба с Охримом свежуют в кустах лося. Чига-Расстрига, патлатый беглый монах, бормочет псалмы и вырезает кинжалом на рукояти дубины: «С нами бог!» Штук пять готовых, украшенных такой же нарезкой дубин лежит на траве, около Чиги. Руки дела просят, а большое, настоящее дело у всех впереди. Ох, впереди еще!

Что затеяли «серые зипуны» – выведать не просто. Не раскроют планов своих эти кремень-люди: кошка с бубенчиком мышей не ловит. Да и кто заранее бросает слова на ветер? Лучше уж, друзья мои, продолжить нам путешествие по неизведанному веку, поразмыслить над обстановкой тех лет, во многом для нас еще загадочных.

На чем мы остановились в главе о Романовых? На боярской измене, кажется?

Ну вот: сломили-таки бояре «самоохотного рабоцаря», истребили под корень семью Годуновых[5]5
  Весной 1605 года Б. Годунов умер загадочной смертью на одном из пиров-приемов (вероятно, отравлен), когда ему шел 54-й год. Вскоре убита его жена и шестнадцатилетний сын-наследник.


[Закрыть]. 20 июня 1605 года интервенты-поляки, возглавляемые самозванцем, заняли русскую столицу. Без единого выстрела заняли. Под колокольный ликующий звон.

«Да как же случилось такое?» – удивитесь вы.

Все дело в том, что слишком исстрадался простой русский народ, слишком нужны были ему решительные перемены. На этой струне и сыграли захватчики-шляхтичи: в южном ополье они, кстати сказать, брали города и городишки почти без боев. А почему? Потому что весь юг в ту пору представлял собой как бы сплошной нарыв на теле, сплошную боль и страдание. Тысячи беглых, скопившихся на окраинах, не могли забыть родных очагов Подмосковья или Приволжья, о семьях тосковали, о деревне, отчине, куда и носу нельзя было показывать; тысячи людей, озлобленных, обнищавших, ждали хоть какого-нибудь просвета в окаянной судьбе своей. А тут является в низовские земли человек, назвавший себя царевичем Димитрием… Да как тут не вскружиться забубенным головушкам? Как устоять голытьбе перед искушением?

– Истинный, богоданный сын царя Иоанна, – трубили к тому же бояре на всех перекрестках. – Законный наследник престола избавит нас от годуновского духу.

– Порядок-правду наладит новый-то царь, – мечтал охмелевший в чаду событий простолюдин. – И-иэх-хх, запустим теперь богачам ерша под рубаху!

– В но-ожки спасителю-заступнику, солнышку незакатному.

– Радеем тебе, пресветлый царевич![6]6
  Часто спрашивают: верно ли, что самозванцем был галичский уроженец, беглый монах Гришка Отрепьев? Ни доказать, ни, пожалуй, и опровергнуть эту легенду сейчас нельзя: документов нет, одни догадки. Важно лишь помнить, что лжецаревич был фигурой безусловно подставной и что эту фигуру «стряпали» не одни интервенты: бояре из Москвы «задумали» самозванца, Романовы и прочие недруги Б. Годунова.


[Закрыть]

А «спаситель» шел да шел вперед: одним поддакивал, другим обещал походя, чтобы не оплошать, не спугнуть кого раньше срока. Посулы недорого стоят, а пройди-ка без них сотни и тысячи неизвестных, полных опасностей верст по чужой земле! Что дают гладкую дорожку, что валятся в ноги, веря утешным словам, – это было самозванцу на руку. А обещать и изворачиваться он умел.

Однако в Москве, заняв без всяких помех престол, польский залёт сбросил маску. Исподволь начал высмеивать наш язык, нравы, обычаи; глумился над тем, что дорого и свято русскому сердцу. Государственную казну открыл чужакам. Даже бояре-изменники, что помогали ему денно и нощно, почувствовали себя одураченными. Думали-гадали на крепкой веревочке держать сотворенного самими царька, хвать-похвать – веревочка в чужие лапы ушла. «Хлеб да квас полезны для вас», – смеялись им ляхи в глаза. Зарубежные паны Мнишки, Вишневецкие, разные Саноцкие, Стадницкие, иноземные бражники-верховоды – вот кто стоял, оказывается, над ошейником того пустобреха, коего обрядили в корону русскую. Вот кто мыслил заграбастать себе царский дворец, а за ним и всю Московию.

Немногие получили выгоду от вражьего вторжения, разве что заговорщики покрупнее. Не остались в накладе Романовы: эти сразу ожили и поднялись, как на дрожжах. Немедля вытащил их Лжедимитрий из дальних ссылок. Помня услуги, вернул им все поместья и вотчины, отобранные Годуновым, милостями-щедротами оделил. Так Федор Никитич (в монашестве Филарет) стал митрополитом Ростовским – главою церквей Северного Поволжья. Получил в дар от самозванца Ипатьевский монастырь с двадцатью тысячами десятин земли, со всеми его доходами… Кусочек пирожка, так сказать. За старательность.

А вообще-то Русь чесала в затылке: как же такое наваждение приключилось? Шапки же в небо швыряли, встречали «царевича», словно Христа-спасителя, а он в антихриста обернулся!.. Схлынул угар, прошло ослепление. Трезвыми глазами увидела Московия, что царишке-оборотню плевать на русские нужды, что мерзопакостные ляхи-вельможи не только бражничают и тащат драгоценности из царских хранилищ, но и когти себе затачивают для прыжка. Глядят, что волки, на Русь! Не-ет, робятушки, такое не по душе нам; берите-ка, робятушки, вилы да топоры, да рогатины острите потоньше: пану в ребро – людям добро.

Случилось то, чему и должно быть: в ночь на 17 мая 1606 года Лжедимитрий Первый был растерзан восставшими. Труп его сожгли потом на костре, зарядили останками пушку и выстрелили в ту сторону, откуда злодей явился.

ПОБЕГ

Башкана изловил Митька Нос, вотчинный ключник. Он как-то приметил, что мальчишка-нищеброд что-то уж долго очень, п о д о з р и т е л ь н о  долго кружил вечером по Домнину. Второй круг заходит по рядам изб нищий? А может, третий? И хотя сума у отрепыша оставалась плоской, как блин, он едва ли этим был опечален: терся возле людей, вслушивался… И что-то недавнее мелькнуло в памяти Митьки Носа. Нарочно погромче заговорив о беглом плотнике Мезенце, он тайно шепнул псарю Микешке:

– Взгляни!

– Хм-мм… Рвань подорожная.

– К Ратькову ездили в Судиславль за работным людом – помнишь? Мезенца-новокупку провожал из Кашинова мальчишка? За телегой скулил почти до Мезы?

– Постой-постой… Что плетью шугали?

– Он?

– Ай – право: Мезенец младший! Костька.

Башкан был опознан.

В закопченной, пропахшей потом и кислыми онучами холопской, средь наглых и сытых приказчиковых холуев, его долго и грубо допрашивали. Перерыли всю рухлядишку, все хлебные корки в холщовой суме.

– Батьке таскаешь? В лес?

Костька упорно смотрел на половицы, не подымая головы. Было ясно, что через него хотят найти какую-то нить, что попрошайка, забредший неведомо как за шестьдесят с лишним верст, видимо, что-то знает, и знает немаловажное. Но сам Полтора Пуза – главный допросчик – с утра был в отъезде.

– Где батька?

– Рот запаялся, с-скот?

Микешка наотмашь хлестнул жесткой ладонью по лицу Костьки. Тот дернулся назад, ахнул, зажав рукой губы. Псарь поморщился, досадливо потряс пальцами.

– Недомах, – лениво усмехнулся Митька Нос. – Ты свали-ка его да растяни. Да ременной лапши всласть: под лапшу он любой ответ даст. – Ногой отпихнул от стола скамью. – Будешь ты отвечать без кнута?

Костька-Башкан молчал.

– А ну сюда, гр-рязь!

Сиплый поучающий голос послышался из-за печки:

– В носу не кругло, Митька. Одно в тебе самоломство, Еруслан-воин.

– Ты чего там, Хмыз?

– А ничего. Умный пышки у барина ест, а дурак сам себе ременную кашу схлопочет. Себе на лихо!

– Это как?

– А как бывает оно? Ты – холоп, Митька, и будь холопом: какое твое, конопатый, дело? Может, господин Акинфий сугреву даст богову человеку? Меду ему поставит?

– Г-гы-ы… Он даст меду!

Но голос запечного Хмыза отрезвил всех: чем черт не шутит? Не бывало разве, когда непрошеная старательность выходила холопу боком? Лучше и в самом деле послать просто за старостой, чтоб запер нищего куда-нибудь в чулан. А там вернется и Акинфий-приказчик, там его суд.

Постращав мальчишку еще немного, так и сделали. Сусанин, выкликнутый со двора, увел Костьку из дворницкой избы.

А потом была плесень темной погребицы, острый запах гниющего сруба. Саднило и жгло разбитую в кровь губу, но больше всего жгла обида за себя, за свой промах. Столько недель ждать встречи с отцом, бедствовать, хитрить, чтобы так вот нелепо очутиться в погребной яме…

Что дальше теперь? Звал же Репа его в Кострому, зря не остался тогда. Впрочем, не зря. За эту неделю он здесь выведал, где укрывается батянька и как, через кого надо искать его в лесу. Главное – не сказать этим, злым, пусть даже искалечат. Ни за что этим не сказать!

Башкан поднялся с соломы, пошарил на ощупь стену. Вот косяк и шершавая дверь; лучики света, розоватые от заката, пробиваются в щели снаружи. Заперто? Да. Сторожат, надо полагать. Там, здесь, тут – всюду сырая, скользкая стена. Сиди пока на соломе. Не шеборшись.

Как часто случается в беде, навалился внезапно сон, неодолимый, тревожный. Привиделось, что сосняком да ельничком вышел к Черной Кулиге, за приболотье. Лес там, над Журавлиной топью, словно бы отстрижен от болота ножницами: желтый песчаный вал по реке, дальше идут кочкарники. Спутанная, в петлях и зигзагах тропа брошена будто нитка в густую осоку. Вдали – человек прыгает резвым кузнечиком с кочки на кочку. Всмотрелся получше – да это же батянька! С радостным криком рванулся ему навстречу, но кочка вдруг вывернулась из-под лаптя, нога сорвалась в топкое зловонье трясины. «Стой, не двигайся», – приказывает батянька. Но грозная топь засасывает все глубже и глубже. Рванулся – и мгновенно по пояс. Еще рванулся – и уже по грудь. Ни кусточка, ни даже осоки вблизи, «Помоги-и», – заплакал Костька, беспомощный, вымазанный в грязи. И сам на себя удивился: сквозь плач ему вдруг слышится настойчивое, щенячье «гав-гав». «Не шевелись, Костюшка», – повторяет отец. А щенок уже где-то и вовсе рядом, где-то словно бы даже над ним: «Гав-гав… Гр-рр!».

С этим и проснулся Башкан. Вместо розоватых бороздок в щелях видны уже зеленые лунные полосы: к полуночи дело идет, надо полагать. Рукою двинул, ногами шевельнул – соломенная подстилка вместо болота. И – шорохи вверху. Что за диво? Щенячий жалобный подвизг, что так удивил мальчугана во сне, теперь слышится наяву. Да неужели?..

– Задорка! – изумленно шепнул он. Только и есть, что шепнул. И – все! Но будто вихрем перекатило сверху, по соломенной крыше. Тявканье перешло в бурный, ликующий визг.

– Собачушка ты милая!.. Собачонушек!

Да и как же он, пегий катыш, сумел найти ночью погреб?! Задорка, вернейший дружок Репы, нивесть почему прилепившийся к Башкану после отъезда своего хозяина, крутился где-то рядом, над самой головой! Чуяло ли доброе щенячье сердце, что именно тут, как раз через крышу, Костька Башкан должен искать себе путь на свободу?

Все, что произошло потом, трудно пересказать. Башкан, осененный догадкой, почувствовал сладостную дрожь в теле, мускулы окрепли сами собой и налились прежней силой. Эх, зря столько времени сидел-горевал у запертой двери: ведь солому на крыше можно бы просто-напросто расковырять снизу. Трудно ли было раньше сообразить? Щенок скребется и лает без помех, – значит, сторожей вовсе нет: значит, неспроста отвел его вечером дед Сусанин в этот дальний, не охраняемый никем погреб. Все хорошо и все на руку! Быстрее к делу, пока не начало рассветать.

Однако вырваться из плена оказалось не так уж просто. Снизу, под соломенным настилом лежали рядами тесовые горбылины, они мешали разрывать проход изнутри. Ощупывая настил ряд за рядом, Башкан с возрастающим отчаянием убеждался, что план побега едва ли ему удастся. Он даже и совсем было приуныл, хотел бросить поиски. Но в последний момент, когда рушились, казалось, все планы-надежды, нащупал он вдруг пустоту в дальнем углу погреба: доска там на добрых пол-аршина не доходила до нижней слеги-опоры. И силы Костьки удвоились: удача! Он расшвырял легко поддающийся прелый прутняк, поспешно его выломав, затем пальцами, ногтями, ладонями принялся сверлить-потрошить соломенную труху…

А спустя полчаса по освещенной луною дороге к ельнику бежал во весь дух парнишка-нищий. Впереди, поодаль от него, катился желто-белый живой комочек – Задорка.

Путь свободен. К своим!