Текст книги "Я видел Сусанина"

Автор книги: Алексей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ЧТО МАРЬЯ СЛЫШАЛА

Зря ловчил божий слуга. Пряча неспокойного гонца на монастырском подворье, он тщился хотя бы на время скрыть от людей то страшное, неотвратимое, что несла с собой грамота из-под Переяславля. А оно пригромыхало, подобно раскату грома, это неотвратимое, – скроешь ли то, чего нельзя скрыть? Дня не прошло, как Ростов словно залихорадило. Чу – кто-то приезжал к владыке  о т т у д а, чу – кто-то видел или слышал, что проверяют воины кремль, совсем развалившийся, ставят на въездах рогатки… Не беда ли у ворот, господи упаси? Все ли тихо на московской дороге?

Здесь надо нам вспомнить, что уже все лето сидела шляхта в Тушине, облизываясь на Москву (недаром даже Костя Башкан слышал от мужиков об этом!). Казачество и одурманенные посулами мужики, князья да бояре, что ради своих выгод переметнулись от Шуйского, – вот немалая опора тушинцев. Но и со всей этой опорой не одолели они столицу. Не смогли они одолеть и Троице-Сергиева монастыря, что стоял каменным богатырем на пути к северу. Вот почему незадачливым панам требовалась хотя бы какая-нибудь зацепа, хотя бы просто видимость победы. Вот почему ринулись они к неукрепленным, фактически беззащитным городишкам.

Не скажешь того, что Ростов-де вовсе уж ни к чему и не готовился. Хотя владыка и склонял ростовчан признать Лжедимитрия Второго, ополченцы здесь тушинцам не предались: слишком хорошо знали ростовчане повадки ляхов[12]12
  Осенью 1606 года здесь были «в почетном плену» 100 панов-шляхтичей. Держали они себя нагло-вызывающе, шпионили, пытались даже укрепить секретную агентуру.


[Закрыть]. Город настороженно выжидал развития событий. Не задержи тогда Филарет позднего воеводского гонца – неплохой монастырский отрядец, вполне к бою готовый, можно бы подкинуть Сеитову в ту же ночь. Но, во-первых, святитель всю эту ночь был занят в покоях шкатулками да сундуками, во-вторых, ему отнюдь не хотелось попасть на острие иглы, портить отношения с тушинским царьком.

И город поставлен был под угрозу.

Под вечер, когда лилово-сизые тучи над озером постепенно рыжели от заката, возвращалась в посад стрелецкая вдова Марья Кика. Шла она от кумы, из ближнего сельца, с Которосли: шерстишки черной сторговала себе на катанцы. Дорога пересекала пестренький осенний лесок, то и дело подвертывались под ноги ядреные, выскакивавшие прямо на колею маслята. Марья собирала грибы в передник и, увлекшись, петляла уже где-то стороной, полянами.

И давнее бабенке припомнилось. Пятнадцати годков не было ей, когда великим страхом потрясло Углич, соседний приволжский городок. Юный сын царя Иоанна зарезан, почти дитя! Сотни безвинных голов слетели тогда с плеч. Все лето шли через Ростов, мимо ее окошек скорбные толпы колодников: в Пелым гнали угличан, в дальнюю сибирскую ссылку. И дядюшку своего в последний раз видела Марьица в той толпе… А четырнадцать лет спустя (мужа еще в ту зиму схоронила, сокола ясного) объявилась нежданная весть на всю Русь: жив-здоровехонек царевич тот!.. Значит, понапрасну лилась кровушка? Куда глядел бог?.. Ну, впустили потом войско младого Димитрия, ну, на престол посадили: сиди, батюшка, услаждайся. Да кабы путного посадили-то! Панов, что борзых, развел возле себя, озорник. Казну по чужбинникам распихивать начал. Веру православную, христианскую глумил, в омут тя башкой, выкреста!.. Потом, слышно, прикончили его на площади у дворца. Да, видно, маленько промахнулись: целехонек, и опять выпялился, глумной. А может, из подставных этот? Бояре, может, подставили? В Тушине, под Москвой сидит ныне: страхолюдный, сказывают, зубами от злости клацает…

– Да что ж это будет, мати пречистая!

Мысли бабы что воробьи на стрехе. Царь – царем, а вот уже вспорхнула думушка беспокойная: не дороговато ли с нее взяла хитрущая кума за шерсть? Эх, разлюбезное бы дело – справить себе, вдовице вовсе еще младой, новенький шубенец (в сборку, помоднее!) к Николе-зимнему. А уж кабы выговорить заодно с шерстишкой еще баранинки на светлопрестольный праздник… да еще к баранинке-то славно бы…

Но что было бы «славно» к баранинке на светлопрестольный, Марья Кика додумать не успела: влево от грибной полянки – там, где ропотал невдалеке тихий Ульянин ключ – услышала она вдруг человеческие голоса. И как наклонилась Марья у пня за очередным масленком, так и не разогнула спины: сквозь узорные ветви отчетливо виднелись кто-то двое по ту сторону ямского пути.

– Прижать хочешь? – обиженно спрашивал один, и Марья тотчас признала голос Тришки Поползня, стрельца-запивохи из воротной стражи. – Торговаться ты ищи-ка других.

– За пятерку ты же дом сладишь, дура-голова, – убеждал незнакомый голос. – Дом и хозяйство – мало тебе?

– Кабы о хозяйстве одном речь… А ну как дело ваше провалится? Куда денусь? Мне тут жить.

– Да пей ты из моей сулеи, бестолочь, крученые мозги, допивай же остатки! Жить ему, жи-ить… А войско ты видел ли? Считал ты, чучело, войско наше? Тебе, что вон этой лесине, объяснять… пей же ты, пе-ей, говорю. Услугу нам сотворишь – вот и живи себе в достатке…

Тут незнакомый голос перешел на басовито-хриплые ноты, и до Марьи уже доносилось то однообразное «бу-бу-бу», сливающееся с ропотом Ульянина ключа, то мелодичное позвякивание стеклянной посудины о камень. Женщины же тех времен были, конечно, столь же падки к житейским новостям, что и в другие любые времена: разбуди любопытство в женщине – она забудет, кажется, обо всем на свете. Тем более, разговор-то, разговор-то, ба-атюшки!.. Подоткнув повыше холщовый передник с грибами, Марья Кика осторожно, почти не дыша, подсунулась ближе, где красовалась кужлявая, с раскидистыми ветвями ель. Повозившись внизу, Марья устроилась удобно, как в гнезде. Теперь даже вблизи, решила она, затруднительно разглядеть ее в зеленой гущине колючника.

Тришка Поползень сидел спиною к дороге, укрытый можжевеловым кустом, из-за которого лишь торчал островерхий рыжий колпак да Тришкины уши, будто нарочно оттопырившиеся в жадном внимании. Незнакомец, тощий и словно весь обглоданный, с белесой щетиной жиденьких усов и палевым острым кадыком, был виден Марье весь. Он терпеливо-старательно убеждал стрельца, то взмахивая рукою, то отгибая палец за пальцем:

– Кремль в Ростове гнилой: пхни – упадет[13]13
  Могучий белокаменный кремль, краса и гордость нынешнего Ростова, был возведен значительно позднее.


[Закрыть]. Это р-раз. Пазов-обвалов мало ли там? И кто разнюхает, ты ли впускал наших людей вовнутрь, сами ли во тьме просочились? Тут, считай, два. Так ли?.. А три – не будет у стен кровавого боя, коль взойдем тамо, где знак подашь. Подумай сам, сколь жизней ты этим спасаешь?.. Да уж если только в рублях торг, то – ляд с тобой! Пятерку прими сейчас от меня, другую додам после, когда кончим дело в Ростове. Согласен ли?

Молчание, вздох. Рыжий колпак над можжевельником колыхнулся: пятерней в затылке Тришка заскреб.

– Язык у тебя с локоть, бес-дуда, – сказал он. – Обоше-ел!.. Давай, что ли, серебро.

Что дальше последовало – Марья никак не могла потом рассказать толково. Ясно ей было одно: измена, враг идет к городу. «Батюшки, ой, неладно!» И тут, встревожившись не на шутку, она позабыла на какое-то время о главном – об осторожности. То ли мошка шальная забилась ей в ноздрю, заставив некстати расчихаться под елкой, то ли высунулась вдовица чуть больше, чем дозволительно было, но за оплошку свою поплатилась она чувствительно. Незнакомец, уже отсчитывавший на колене монеты, вдруг нервно задернул кошель. Не потому ли, что где-то невдалеке послышался скрип телеги? Что лошадь фыркнула и голоса донеслись? Нет, не одно это. Марья Кика уверяла впоследствии всех, что именно через дорогу, именно к ней, под елку, зыркнул глазищами волосатый сатана. Хищный кадык вздернул, привскочил резко, по-волчьи.

– Тш-шш!.. Кто там прячется?

Вскочил и Тришка Поползень. Марья Кика смигнуть не успела, как злодеи очутились у елки:

– Чего надо?

– Кто тебя подослал, баба?

Впрочем, ни мешкать, ни расспрашивать им было некогда: дело шло к расправе.

– З-за… за горло ее, – шипел Поползень, заикаясь от страха. – Е-едут же, слышишь? За… заткни ей глотку!

– Ба-атюшки! Ба-а-а-а…

Марья кусалась, царапалась, а между тем колеса приближающихся подвод выстукивали уже за Ульяниным ключом, совсем рядом. И это спасло женщину. Стрелец с незнакомцем, шепотом чертыхаясь, скрылись живехонько в чапыжах. Марья, не помня себя, роняя перемятые грибы, кинулась навстречу подводам:

– Родимые, убили… Ба-атюшки, убили…

Обоз двигался по дороге. С этим обозом ехал в Ростов Иван Сусанин.

ПАН И АТАМАН

Чудо-диво случилось: сам Лисовский, заносчивый пан Александро, изволил пожаловать к казакам в табор под Тушином. Кривая сабля жаром палит. Кафтан атласа лазоревого, жемчугами и золотом грудь шита, воротник черный, соболий. А шляпа с предивным розовым пером такова, что и плечи, и воротник укрывает, будто гнездо из самого что ни есть мягкого пуха. Заглядение – пан на коне!

Пахолик-слуга ловко принял бархатный, в серебре повод. Пан Александро с седла съехал – Ивану Заруцкому поклонился:

– Доброго здравия войсковому атаману.

– В наш курень, пан-полковник, к казацким дымам милости просим.

Еще и еще любезностями обменялись, потом поднялись в бревенчатые хоромы, в залец, коврами украшенный. Раздвинуто слюдяное оконце, в саду на рябинах воробьи чирикают. Войсковой атаман – в сукмане светло-малиновом, чуб-оселедец за ухо заворочен, усы что водопад сизопенный, с двух сторон на грудь ниспадающий. Подмигнув, повелел выйти двум другим усачам: без есаулов, с глазу на глаз пожелал беседовать польский пан.

– Победно прошло по Руси войско наше, – выдохнул он снисходительно и позвякал под столом шпорой. – Опять стоим у врат столицы.

– То мы пропустили, – поправил Иван, потерев сизую щеку. – Татар хан-Гирея, слава богу, казаки сдерживали. Султан турский у нас в узде… Смогли бы сдержать и вас.

– Но разве не топтали улиц Москвы подошвы наших сапог? – надулся Лисовский, важный, холеный, подкрашенные усы вьюнком. – Разве не под стенами ее теперь наши хоругви?

– Хватит, пан Александро… Мы добром пропустили вас, чтобы совкупно утвердить на трон истинного царя Дмитрия: вы пока нам нужны. И вам зело нужен Дмитрий, како и мы, – кто ж станет укрощать чернь разъяренную? Не очень-то жалует Русь иноземцев… Так что казаки и польная шляхта связаны отныне единой службой царскому имени. И о службе, я чаю, ты говорить приехал ко мне? Аль не так, пан-полковник?

Заруцкий чуть усмехнулся, прикидывая в уме, что же привело в казачий стан этого разряженного павлина? Многотысячным сбродом представлялось ему шляхетское воинство. Убийцы, бродяги – всякого рода человеческие отбросы, исторгнутые из разных стран. Чего стоил, к примеру, дон Жуан Крузатти, капитан-фуражир гетмана Сапеги! Итальянец по происхождению, он грабил и у себя на родине, и в Испании; приобрел мошенническим путем титул «дона» (дворянина); сбежал, укрываясь, к чехам, затем в Польшу… Такому вовсе безразлично, кому он служит: лишь бы грабить, лишь бы сподручно разбойничать. И когда пана Лисовского с такими вот «донами» снарядили было в рязанские земли за приспехами, получилась у него, мягко сказать, нескладица. Под Коломной, напоровшись на заставы русского воеводы Куракина, «рыцари» мгновенно рассыпались кто куда. Пан-полковник ни с чем должен был вернуться в Тушино, сильно притом потрепанный.

«Казаков моих не взял, фуфлыга, петух дутый. Вот и накостыляли по шее», – продолжал мысленно улыбаться Заруцкий, наблюдая, как тщится пересилить спесь толстозадый пан.

– Два есаула, что сидели тут, ближние тебе? – спросил гость. – Наумова, старшего в виду имею?

– Хе-хе, по имени знаешь?… Не угодил он чем-нибудь пану?

– О-о, совсем нет: доброе о твоих воинах довелось слышать! – Голос поляка звучал мягко, вкрадчиво. – В Застругах вотчину знатную они, слышал я, в прах пустили? Боярина-вотчинника повесили на верее?.. Спра-авные воины.

Насмешка была явной.

– А что ж, пан, целоваться им с тем боярином Парамошкой? – вскинул литую бровь атаман. Обождав, буркнул нехотя: – Это Наумов с Вельяминовым Никиткой удумали. Вельяминовское поместье когда-то дуром хапнул заструговский боярин. Вот и поквитались.

– Ге-ге-е… Боярина вешать, согласись, не острастка для черни. Соблазн и вольность! Вешай твой Наумов холопство злобное, челядинца-болвана кинь на копье, слугу, – слова не скажу против. А уж боярина – это, согласись…

– Не соглашусь! – перебил норовисто атаман. – Сколь мятежных мужиков привел к нам тогда есаул из-под Застругов? Не они ли, чернолапотные, опора тебе и нам, пан-полковник? Мужик знает, под какими идти хоругвями!

– Ф-фа… Мужик – это земля, пыль, пся крев. Быдло!

– Молись, пан, что мои казаки не слышат тебя.

Словом, не клеился разговор. Лишь после того, как рыжий казачонок Заруцкого внес жбанец донской крепкой медовухи и поставил перед беседующими грибную закуску, язык пана стал явно податливее. Вылилось-таки наружу главное! Безнадежно затянули осаду Москвы, – признал гость огорченно. – У воинов-иноземцев пошатнулся дух: им сейчас, а не потом давай военную поживу. А где ее вынуть? Вотчины и усадьбы окрест Москвы еще с лета опустошили. Ян Сапега снял свои сотни с окружения, кинув их на осаду Троице-Сергиева монастыря. Но там хоть и богато, да по всему видать – зазимуют рати. Пан Збровский проговорился, что готовит своих драгун к походу на северные и волжские города – «рыбицу удить, пироги добывать». Яздовский с Пшибосями к нему лепятся, Летюговский, Млоцкие – губа не дура!.. А ему что ж, пану Лисовскому? Сидеть с дурнем Яном под Троицким затвором? Шиш облизывать?

– Нет, мы еще поживем высоко! Мы оставим в дураках всех, кто первым собирается улизнуть из голодного Тушина. Уметь надо. Ум-меть!…

Лисовский говорил все развязнее, все откровеннее, прихлебывая из чаши холодно-искристое зелье.

– Ты мыслишь: грошелюб, мол, пан Александро? Карманы бездонные хочет набить дармовщинкой?.. Разумей шире, Иван-друг: северная дорога всем нам сейчас – петля. Ярославль и Вологда, Кострома с Поволжьем – какой край неохватный питает-кормит Москву! И пока не рассечем разом эту становую жилу, сидеть нам без конца здесь, в тушинских оврагах. Сидеть и лапу сосать, на смех Шуйскому. А те города, Иван, вовсе не щипанные, хе-хе. Насчет пирога-рыбицы, хе-хе, будет нам вдосталь… Сколько даешь мне чубов? Три сотни? Четыре?

Заруцкий молчал. На щеках Лисовского выступили алые пятна, и он нервно откинулся в кресле. Жемчужно-золотистые украшения жарким блеском сверкнули на груди.

– Мы привезли вам царя Дмитрия, – нажимал пан. – Разве не вы, донские, клятвенно присягали ему? Идем же – именем государя – на север. Нам не дозволено медлить!

А Заруцкому в этот миг чудился Дон. Пяти месяцев не прошло, как собрал он там казачий круг, решивший вот этот, нынешний поход. Двое суток надрывал горло, что Димитрий-царь в дни мятежа был чудесно спасен, что убит-де в Москве лишь гудошник-вор, безвестный темный человек с иными совсем приметами, что ежели помочь истинному царю вновь укрепиться в Москве, то судьба казаков и вольного люда будет навеки облегчена.

Горячи были споры на круге!

– Пошто к нам, казакам, не сшел сразу царь?

– Пошто он с польной шляхтой связал себя?

– То-то и оно: не след казакам идти в хвосте иноземных ратей. Русское войско к лицу русскому царю.

Атаман в десятый, в двадцатый раз убеждал круг, что слабы, ничтожны одни только казацкие силы, что порознь царь Шуйский одолел и мужиков Ивана Болотникова, и донцов с Петруней-царевичем[14]14
  Вождь мятежных донских казаков Илейка Муромец, провозгласивший себя «царевичем Петром» (якобы внуком Ивана Грозного) в период восстания Болотникова.


[Закрыть] и если не стать за Димитрия в союзе с той шляхтой хоть на малое время, то гибель придет неминучая от бояр и боярского царя.

– Аль забыли, что Дмитрий уже отменял указом сыск беглых? Тех, что бежали в голодные годы?.. Уважим ему – новые отмены последуют!

В это хотелось верить. И это подогрело наконец всех!

– Долой бояр! – шумел круг на третьи сутки, под вечер. – Веди нас, атаман, на Ваську Шуйского.

– Пиши гуртом, писарь.

Тысячи казаков и беглой голытьбы примкнули в тот вечер к стягу Заруцкого. Примкнули, чтобы скопом вернуться домой, в родное Подмосковье, в Приволжье. Чтобы как и прежде мстить боярам и боярскому царю за поруганную правду, за искалеченную свою жизнь. Чтоб как и прежде зажигать всюду пламя восстаний.

– Веди нас, атаман. Готовы!

…И куда же он, коль честно спросить, привел людей своих? Есаулов? Молодой царь, которому верили, на которого молились, не восхотел даже лик показать. Поставил казаков под Тушином-селом, повелел польскому гетману раскрепить русские сотни в подмогу жадной и хищной шляхте. Это ли грезилось казакам? Для того ли снялись гулебщики с Дону? Любой расплюгавенький шляхтич куда ближе теперь к царю Димитрию, нежели он, вольный донской атаман Заруцкий. Мыслил он соколом в небе воспарить, а держат его шляхтичи в мелких птахах… Надолго ли?

Атаман грузновато поднялся, стряхнув забытье.

– Учи, пан Александро, – сказал с выхрипом, вышагивая от стены к стене. – Уч-чи, кого нам, скудоумцам, на верею вешать, кого на копье бросать… И как сотни донские порознь распихивать – уч-чи! – Заруцкий еще раз всхрапнул норовисто, как конь в жарком запале, и яростно обрушился на Лисовского. – А вот именем государя ты, чужак, не шибко на Московской земле кидайся! Чей он, государь-царь Дмитрий Иоаннович? Ведомо ли тебе?

– Не ваш… пока еще не ваш, – небрежно хмыкнул Лисовский. – Покеле не падет к ногам нашим Москва, мы найдем средство держать того Иоанновича в обозе. Служите, чтоб царь вам крепко поверил… То его мысль, желание. – Пан извернулся в резном кресле к Заруцкому, голос его стал по-прежнему льстивым, вкрадчивым. – Видим же, все видим, атаман: сотни твои – ладное нам подспорье. Где казак идет – там города и селения склоняются к нему. Царю ли того не желать? И – близок, близок час его милости: быть тебе, атаман, при царском дворце любимцем.

Под конец разговор стал чисто деловым.

– Дон Крузатти пошел без казаков, переяславский поход нам изгадил, – продолжал пан-полковник. – Кровь, грязь… Посад намедни крест целовал, а ныне против нас подымается… Хочу ли я того же? Давай в мой полк сотни казацкие, тебе же лучше! И дело найдем каждому.

…Ответишь ли сразу? Молчал донской атаман, грезились ему великие царские милости. Соболья шуба с плеча Димитрия, горлатная шапка – высокая, волшебной мягкоты. Звания, почести… Упрекнет ли кто: кривая, мол, тропка Иуды? Совсем нет! Казаки швырнут Шуйского мужику под лапоть, казаки выдадут бояр голытьбе – для того и нужны паны-шляхтичи. Как без них?.. И – тайная, нехорошая мыслишка: «На Дону тебе, Иван, все равно всласть не пожить».

Вслух он сказал, припечатав пятерню на жирном столешнике:

– Ладно, уступчив я ныне. Бери в полк отряды Вельяминова и Наумова, пан Александро. До Костромы доведешь – воеводами там поставишь. Усадьбы у них где-то на Волге.

– Слово, атаман?

– Слово.

Сделка двух вожаков состоялась.

ЧЕРНЫЙ ВИХРЬ

А теперь пришла пора объяснить, как же Иван Сусанин оказался в Ростове. Тут ли его спутники-домнинцы? А Костя Башкан? Задорка?.. Ведь мы, коль помните, расстались с ними невдалеке от Костромы, у ворот харчевни – пригородного ямского стана. Помните, подскакала ночью конная стража?

Задали тогда всем загадку «серые зипуны»!

Сначала чесали лбы стражники. Что, мол, такое: в чащобах разбойной Шачи, где полным-полно разгульного люда, где только что убит на охоте княжич Михайла, не коснулись обоза бегляки Рыжего Уса? Как же оно сотворилось?.. Потом притворно ахал-дивился толстый смотритель житниц в Костроме, ссыпая мужицкий хлеб – зерно к зернышку – в бездонные господские закрома: «Да уж не сродник ли вам тот Яцко-Молвитянин, злодей-вор? За что хитники щадят вас?» А к вечеру дворовый человек воеводы Мосальского, свояка Романовых, повелел вдруг идти Ивану в Ипатьевский монастырь.

– Тебя – мы наслышаны – хранят в пути ангелы? – льстиво встретил там деда старец-настоятель. – Уте-ешно, зело утешно сие!.. Благословляю тя, смиренник божий, выехать нынче обозцем в Ростов, к владыке священнейшему… Сам воевода указал.

– Дык нам бы, отче преподобный, домо-ой… И лошаденки опять же… И дела свои.

– Дела твои – служба владыке, да хранит его бог. В ночь и собирайтесь. Благословляю.

Ростовскому владыке, как оказалось, надо было спешно доставить хлебный припас. Особо, под строгим доглядом иеромонаха, посылали с тем же обозом две бочки «игуменской» освященной воды: ее предназначали в дар тушинскому войску Димитрия.

Так был впряжен Сусанин из пути в путь, не успев и кости расправить. Земляков его, кроме Мезенца, Костькиного бати, отпустили домой по просьбе Ивана: дед сумел убедить преподобного, что дорога будет трудна и что лучше снарядить – спешности ради – свежие подводы из местных, костромских сел. Мезенец вызвался ехать с Иваном как подручный; Костюшка Башкан тоже ловчил было пристать к обозу, но его, разумеется, взять не могли. Костьку оставили на эти дни в Костроме, у знакомого кузнеца Федоса.

Дорога в Ростов была действительно не из легких. Но тревожила извозных не осенняя грязь-бездорожица, привычная в те годы старым и малым, и не разбойный люд страшил, что где-то в лихой балке подстерегал барина аль купца… Что мужику лесные гультяи? Дело было куда серьезнее: уже под Ярославлем и дальше, на Московской дороге, все настойчивее слышались в деревнях советы:

– Поглядывайте, молодчики!.. Лях озорует – у́держу нет. Лях тут, как черный вихрь, крутит.

– Во-во… Переяславль-то слышали? Это вам не пирог с грибами.

За ярославской чертой был схвачен на кружечном дворе панский лазутчик, подбивавший наших извозных и захмелевшего писца-гуляку на какую-то сделку. В сельце Ананьина Пустынь остановился средь бела дня разъезд польских драгун у кузни; вооружены все до зубов, шипят, аки змеи: стань таким поперек – изжалят!.. И в конце пути, под самым Ростовом, – эта странная лесная история с Марьей Кикой…

Сусанин был до крайности озадачен, что происшествие под Ульяниным ключом не встревожило власти Ростова. На владыченском дворе ни Марью-стрельчиху, ни костромских возчиков просто не приняли в тот вечер. «Владыка на всенощной, – сказали, – прибегите в утренний час». Стрелецкий же сотник, выслушав кое-как вдовицу, посоветовал ей хорошенько выспаться. Марья крестилась на образа, охала, ссылаясь, горячась, на Фиму-пирожницу, увязавшуюся вослед за нею молодайку-соседку… А сотник и сидевший возле Матвей Плещеев, именитый сродник его, только похохатывали.

– Ну, хватит, елохи-вохи, – сказал сотник под конец. – Почудили на ночь – впору и по домам.

Пирожница Фима, краснощекая, круглая и сама удивительно похожая на пшеничную, с пылу с жару сайку, нашептывала Марье по пути к дому:

– Дуры мы, дурищи, станет ли стрелецкий голова Тришку Поползня выдавать! Ишь, разбежались, выставились две цыпы… А ну, как Тришке был указ, чтобы в кустах с тем казаком за́годя снюхаться? Почем ты знаешь?… Может, тот, тощий-то, обглоданный-то, подшепнул Тришке-губошлепу, как легче супротивника обыолить?

– Винище они лакали, чего болтать. Сама видела.

– Видела овца новые ворота: казаки-то нам, сирым, волюшку сдобывают, – возбужденно подскакивала огнедышащая Фима. – Свиридка Мытарин, знаешь, с Варницкой? – вчера ихних людей принимал да угощал. Казаки, слышь, спасли царя Дмитрия, батюшку нашего.

– Какой он – тьфу-тьфу! – батюшка?.. Язык бы у тебя отсох!

– Это на кого же ты, негодница, тьфу?.. Балаболка ты пустая, коровий ты бубенец, Марьюшка.

– А ты, маломерок, языком не блуди.

– Ах, чтоб те скорчило… ах ты-ы… – Но тут спор неожиданно кончился: Фима-пирожница, скользнув на хребтовине бугра, скатилась в лужу-колдобину, что вольно расплеснулась у самых столбов калитки.

В темной курной избушке вдовы поджидали-дремали Сусанин с Мезенцом; их Марья Кика уговорила стать на ночлег, страшась Тришкиного злодейства (Поползень жил в той же слободе). Дымила в светце лучина. Мальчуганчик лет пяти спал, сладко разметавшись, на голбце у печи; Марья с нежной осторожностью поправила под ним веретье. Фима смиренно присела на лавочке у двери.

Сбивчивая, с немыслимыми перескоками трескотня двух женщин заинтересовала деда Ивана.

– Х-хе… где правда, значит? – усмехнулся он, выслушав. – Правда-то, молодочки, есть и беленькая, есть она и пестренькая, с рыжинкой… И стрельцы, и казаки – тоже всякого цвета: иной – распахни-душа, а иной – черту баран, злее крапивы-жгучки… Из-под чьей ладошки они глядят, вот где загада!

– Так-так: куда они, язвы, глядят-то? – вздохнул в тон ему Мезенец и сел разуваться у порога. – Вон Рыжий Ус много видал этих донских, да что-то не шибко хвалит… Тень, сказывает, от нынешнего казака. Те-ень!

– Утро вечера мудренее, – заключил Сусанин. – Вам, красавы, спасибо на ночлеге, а вот язычки пока что завяжите. Эва сыр-бор: вихорь какой копится!

– Да уж послала бы милость мати божия, троеручица единосущна и нераздельна…

– Ладно, красота, ладно… Может, и уляжется дело.

Утро выдалось дождливое, ветреное. Сусанин с товарищем вышли спозаранок во двор к лошадям, потом долго бродили кривыми улочками слободок, спускались к озеру, закутанному сизым плотным туманом, дивились на древний княжеский терем, на белокаменный, обнесенный дивной оградой собор. Кремль же был крайне ветхий, запущенный, хотя и мнились в зеленой плесени догнивавших срубов останки былого величия… Дряхлеть же стал, обмельчился еси, господин Великий Ростов!

Священнейший Филарет, к удивлению Сусанина, так и не принял его для беседы. Расспросы о Домнине, о делах вотчинных вел владыченский эконом, старец Варнава, хотя еще в Костроме владыка сулил деду Ивану собеседье сердечное, руку благословляющую и направляющую… Да и расспросы отца Варнавы были слишком поспешными: сколько зерна с полей снято, сколько в житницах, как с мужицким оброком? О настроениях на Шаче, о беглых гультяях он и речи не заводил. Нервность невысказанного ожидания, лихорадочность, тревога царили в присутственном зале: входили и выходили послушники, топтались у столов, у дверей, в притворе. И – «шу-шу-шу» там и тут: осторожные словечки писцов, многозначительные беглые взгляды… Выходя на волю, Сусанин глянул на владыченские покои. «Зайти? Аль негоже?» Вдруг он заметил, что к черным сенцам покоев шмыгнул некто коротковатый, толстоватый, сразу напомнивший обличием домнинского Акинфия. «Глянь: Полтора Пуза! И бороду снес», – толкнул Иван в бок Мезенца. Но никого в сенцах уже не было. «Попритчилось, что ли?» – удивились оба, оглядываясь.

В сутолоке, в суете прошел первый день. Под вечер наконец вышел наказ владыки: ехать обратно, в Кострому, захватив по пути какую-то кладь. Ехать приказано утром, не откладывая.

А на рассвете город гудел, как пчелиный рой.

Еще не брезжил восток, не кричали ранние кочеты на посаде, когда к загородью, к сельцу Богослов, что на речонке Ишне, подскакал с Московской дороги вестовой. Был он растерзан и говорить почти не мог – ртом шла кровь. Тотчас великой тревогой загудел колокол церкви Иоанна Богослова, тотчас откликнулись набаты у Николы на Всполье, у крепостного рва, на торжище. Заплясали во тьме желтые светлячки смоленых факелов, потекли к соборной площади клокочущие потоки многолюдья.

Земский староста Олекса Ошанин, перекрывая шум и вопли, кричал с возвышения:

– Люди, прорвался ворог! Поможем войску Сеитову, спасем домы своя и семьи… Григорьев Иван со стрельцы уже вышли с пушечным боем. Слетайтесь – о мужи! – в земский скоп; несите дубье, топоры, вилы…

Кроме седого Олексы сколачивали ватажки-дружины храбрые мужи с Песоцкой слободы, обеих Никольских, Рыбной, Выводной, Сокольничьей… Но – увы! – врасплох застал набат ростовчан. Мешала сумятица, никто не готов был к бою, вожаки не знали толком, что им делать. В довершение ко всему затянулось молебствие «во дарование победы» – медлил, колеблясь, владыка Филарет. И когда совсем уже высветлилось хмурое мокрое небо, когда стянулись толпы горожан к протокам и камышам тихой Ишни, то все увидели: черным, во весь горизонт, вихрем летит на них конница шляхты.

А как наши обозные?

Костромичи, разумеется, выскочили по первому сполоху. Застегивая крючки на ходу, вмиг запрягли всхрапывавших, чуявших беду лошадей, вмиг загремели порожние телеги к владыченским каменным кладовым: ведь отец Варнава повелел явиться на место.

Набаты ревели над городом, и воздух дрожал от всплесков грозного гула, всплесков то нарастающих, то перекатывающихся, будто в предрассветной мгле за толстыми стенами служб низвергался невидимый водопад. Мельтешили глазочки ручных фонарей-свечников у амбаров-клетей, суматошились испуганными черными птицами послушники в рясах. Кудлатый, будто мохом заросший старец Варнава, звеня связками ключей, жужжал-бубнил над Сусаниным: «Сия кладь – в Ярославль… Тут – не перепутай-тко! – осьмнадцать овчин. Бочонки – седьм штук – в Кострому…»

Угрюмо-замкнувшийся, будто закаменевший дед Иван отпихивал бочонки и кули к покатым сходням. На сходнях молча, с поспешной стыдливостью подхватывали их ездовые.

Загрузка шла полным ходом, когда к амбарам прорвались ватажники – человек с десять посадских, из дружины Ошанина:

– А-аа, Кострома!

– Эгей, к нам, что в сам-деле?..

– Швыряйте кладь, повезем боевой снаряд воинам.

Отец Варнава, всполошенно кудахча и взмахивая широченными рукавами, вылетел квочкой из разверстой пасти амбара, зашумели в лад ему сторожа и клетничие. Костромичи сбились у сходней в угрюмую кучу: тихо, почти без слов советовались. И взгляды всех подтвердились: «Да!» Тогда возчики разом вскочили на телеги, и тугие, сытые кули один за другим плюхнулись мягко на землю. Все это свершилось в суровом и – можно даже сказать – в священном безмолвии; смолкли даже, будто мосол заглотав, митрополичьи служки в дверях, владыченская сторо́жа.

Посадские обступили между тем «игуменские дары»: две бочки под белыми, с узорным шитьем полотенцами.

– Опомнитесь: водосвятие! – рыкнул волосатый, напоминавший бурого медведя монах-повозничий. – Беси взыграли в вас… Отыдите – цыть!

Ошанинцы на миг оробели. Тогда Мезенец, швырявший последнюю укладь с чьего-то воза, схватил вдруг обрубок жерди, что подпирал распахнутую воротню.

– Водосвя-ятие? – подскочил он к повозке, оскалившись. – Башки станете окроплять в Тушине?! Чьи башки-то, скажи им, отче?..

Он дерзко пихнул жердь под бочку и, лихо крякнув, повис на другом конце. Жердь не выдержала, обломилась; звероватый монах угрожающе двинулся к мужику.

И тогда произошло то несообразное, ошеломляюще-странное, что раскрывается в иных людях почти подсознательно и всегда мгновенно, оставаясь потом загадкой на всю жизнь. Иван Сусанин – обернулось же так! – стоял ближе других возчиков к Мезенцу, охмелевшему от приступа гнева; Ивану просто надо было притормозить его, приостудить как-нибудь пыл. Сколько раз в Домнине он так же вот вразумлял мужиков, спасал их от беды!

С этим и только с этим шагнул Сусанин к земляку-возчику. Но за стенами, на улицах плескалась-гудела человеческая волна, тревогой дышал посад, и что-то незримое хрустнуло вдруг в сердце смирного, в сущности, человека. Круто свернув к возу, дед Иван выпростал из-под ветоши дорожный топор, оглядел его с напряжением, будто лунатик, и… протянул Мезенцу!