Текст книги "Я видел Сусанина"

Автор книги: Алексей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Все оцепенели, монах вскрикнул, как заяц, и присел за повозку.

– В-ввиу-уу… в-ввых-хх! – дико взвыл возчик.

Вскинув топор над головою, он, пьянея от ненависти, ухнул во всю силу по широкому днищу бочки; «святая» вода с клекотом хлынула под колеса. Таким же яростным ударом обуха, гогоча и скалясь, Мезенец расшиб и вторую бочку.

Костромичи, нахлестывая лошадей, поскакали к дружинам Олексы Ошанина.

ВСЕМ ДНЯМ – ДЕНЬ!

«Тюнь-ша-а… Костюн-тюнишек мо-ой…» – Мать шараборит пальцами Костькины вихры, что-то сладкое ему нашептывая, за ухом чешет ласково-ласково. Костьке, хоть и не мал ему возраст, сильно по душе такая щекотка. Еще бы! Это же верный знак, что ждет его на столе горбуха пирога с черепенцей сметаны и что на загнетке, в печурке томится, должно быть, ячменная каша. «Какой нынесь праздник?» – силится он спросить. А маманя, начесывая за ухом все сильнее, чувствительнее, вдруг тоненько подвизгнула и… принялась тявкать!

– Ты, мамура, чего? – сразу открыл глаза Костька.

Никакой мамки. Рыже-пегий, с белой смеющейся мордулей Задорка молотит золотистым хвостом по изголовью и вовсю старается – работает длинным розовым язычищем. Хотя бы над Ванькой Репой старался: ишь, сопит Ванька, пузырь конопатый. Всю дерюгу себе заграбастал.

– Задорка… иди прочь!

А в сердце будто струна тонкая лопнула. Нет, не пригладит уж ему вихры маманька: на Пречистенском кладбище, под березкой она. И батяня с дедом Иваном уехали в Ростов, и на сеннике чужом, городском ой-ой, как студено-люто: в пазы, под крышу так ветром и опахивает? Ежась, притулился Башкан к жаркому Вантейше спиной; снизу, с насеста глянул на него строгим оком облезлый петух с единственным пером в хвосте.

– Чир-чир-чиры… цыба-цыба, – послышалось под сеновалом, на мостовиннике. «Дядя Федос вышел сам кур кормить и управляться. Это он и Задорку впустил», – подумал Костька.

Дремь окончательно сошла с глаз.

– Встанешь ли, дрыхлик? – лягнул он дружка пяткой. – В кузню пора: день белый.

Тот вскочил как-то привычно, будто и не спал вовсе.

– В кузню?…

– Ла-адно уж вам… кузня! – отозвался снизу Федос Миролюб (а он, оказывается, был чуток!). – Не проспали: воскресение – порожний день.

– А поковки? – спросил Репа. – Не будет поковок?

– Уголь весь вышел… Спускайтесь, ковачи по хлебным коркам. Скоро завтрак; вот Анна из церкви сейчас придет.

Спустились.

В избе духотища, смрад, хотя и настежь раскрыта дверь. В лохани киснут помои, на черной от копоти стене распялена шкура освежеванной овцы, испускавшая кислое стойкое зловоние. В оконце – отблеск сизого осеннего утра. Костька зачерпнул ковш ледяной воды и жадно, с пристоном выпил. Пока обувался на пороге, невольно вслушивался, как в сенцах поучает Вантейшу хромой Федос.

– К Пахомию сбегаешь, в Крестовоздвиженский, – слышалось в раскрытую дверь. – Игумен штыри к медным подсвечникам требовал – готовы, мол… Житный смотритель хотел заказать четыре шкворня к амбарам. И к Степану Жабину не забудь! Да гляди там, себя в Кремле шибко не выказывай. Не лезь всем на глаза.

– Ну уж… Аль в первый раз?

– В первый не в первый, а ухо слободской мастер должен держать торчком. Этим питаемся.

– До завтрака слетать?

– Чего уж! С обедни Анна скоро придет, говорю.

Но Вантейша, быстренько обувшись, предложил Костьке:

– Айда-ка сейчас! По городу пробежим. Узнаем, нет ли для нас в кремле кузла.

– Чего?

– Ну – подрядов на кузнечное, как ты не понимаешь?.. Задорку я под крыльцом привязал.

Минутой спустя дружки ринулись к калитке.

– Без завтрака-то, помощнички! Вантя, Костейко! – закричал из сеней коваль.

– А мы жив-ва-аа…

Башкан и Вантейша порскнули, как белоногие зайцы, задворками Полянской слободы; собачонок жалобно скулил и рвался из-под крыльца.

…А теперь и нам, друг-читатель, положено бы мчаться вослед ребятне: смотрите-ка, лаптишки Башкана и Репы где уж высверкивают! Но мне, право, не хочется что-то скакать, спешить, торопиться. Мне преотлично знакома нынешняя Полянская улица в Костроме, я знаю в том районе все каменные фасады школ-десятилеток, строения хлебозавода, городской бани, новые дома и застройки видятся мне, прочерчивающие небо серебристые ласточки-реактивки, и горделивые трубы семидесятиметровой высоты, и ажурная – до облаков! – мачта телевизионной станции… Ну как же, поймите, смогу я спокойно проскользнуть мимо Полянской слободки 1609 года! Какою она была?

Да и вы, пожалуй, не безразличны, читатель, – давайте уж вместе и подзадержимся. Ну а мальчишки… Что ж, мальчишки не затеряются, успеем всегда их настигнуть.

Первое впечатление от слободы – ее необычность. Проулок то неоправданно широк (пожар недавно гулял, видимо), то вихляет капризным зигзагом; избы под волглым, низко нависшим небом понапиханы где попало и как попало; ни в каком нынешнем поселке, разумеется, не встретишь таких проулков. Вот эта присадистая лачуга, что крыша седловиной, извернулась почему-то углом-«глаголем», зато следующая, островерхая, стоит вообще боком к нам, к дороге. Оконишки там и тут слепые, будто глазницы черепа, крылечки причудливы, на толстых столбах-лапах; вместо забора торчковый тын-частокол с черными разливами луж внизу.

И – запах гари, дыма, гнилых отбросов.

И – гул окрест: непрерывно-тягучий, стелющийся над слободой гул множества колоколов, то блямкающих с веселым резвым подзвоном, то басовито-степенных, то надрывных, как сиплый кашель астматика. Надо полагать, что в тридцати семи церквах и соборах Костромы только-только заканчивалась обедня. Вот невдалеке, цепляясь за частокол, смешно размахивая болтающимися до колен рукавами, одолевают великие грязи богомольцы-слобожане. Вон застряла на перекрестке подвода: ершистый мужичонка, истошно кляня дорогу, утопая в черной липучей хляби, наяривает коня плетью. А ближе, за тыном, сохнет стираное белье на длинных шестах. Под шестами хлопочут пестрые куры, а сверху, с трухлявой крыши, поглядывает на них черный лохматый козлище, нивесть как туда забравшийся.

Но мы все идем, мы идем по кривым скользким жердочкам, по досочкам, накиданным на хлябях вкривь и вкось. Полянская слободка совсем, оказывается, невелика: она кончилась внезапно, срезанная болотцем с кущами блеклой осоки в стоячей воде. Впереди нас – широкая зловещая мочажина и мелкий ивняк по извилкам реки Сулы[15]15
  Все меняется, ныне от Сулы и след не найдешь: речка ушла под землю лет полтораста – двести тому назад.


[Закрыть], к рыжеватым складкам ее берега сползлись от задворок чернухи-баньки, огороды, редкие копны сена. Идти здесь, не зная обходов, не наловчившись, все труднее и труднее, но вон за сульским протоком, за капустниками, встают кучки новых слободок. А там уж и большой посад, там – подторжье, земляной вал кремля… В Костроме, в Ярославле, в Галиче, Ростове – где, в каком городе той поры не повторялись русские эти виды?

Колокольный перезвон все еще будоражил воздух, когда Башкан и Репа достигли Спасских ворот за торжищем. Сердце города, кремль!.. Костька, только вчера приехавший, впервые видел такое диво. За широченным рвом, по лбищу крутой насыпи шли вправо и влево темные, с густой прозеленью, могучие стены, над ними громоздились в небо ребрастые сизые конуса башен. Спасская – это, надо полагать, главнее всех; под нею широким зевом разверзлись ворота с диковинной решеткой, с древней строгой иконой над самым въездом. Задрав голову, Костька зачарованно глазел на вырезы бойниц в башне, как вдруг над самым его ухом раздалось:

– Г-гей, ворона, шапка слетит! – И тут же спину жигануло сквозь кафтан плеткой. – П-получай, кривоповязанный!

Башкан резко обернулся, и шапка с него действительно слетела. С горласто-шумной площади прогарцевали на вороных гладких лошадках двое подростков лет по четырнадцати-пятнадцати. Задний, толстобрылый, придержал повод и окликнул насмешливо:

– Мужик, кажи язык: не ты ли теленка съел?

Но передний, видимо, спешил: «Догоня-яй, Первутка!» Подхлестнув коньков, оба ускакали проулком вниз, к Волге.

Конечно, плеть Костьку всего лишь погладила: сермяжный кафтанишко смягчил удар. Но задела обида.

– Кто это? – спросил он Вантейшу.

– Дразним его – Первыш-Подотри-Сопли. Кремлевского швеца этот гад. Василку воеводина гулять провожает.

– Попадется еще – за ногу сдерну.

– Не-е, Кось, толстобрылого не сдернешь. У воеводского Василки в ближних дружках он.

С этими словами Вантейша привычно-смело вбежал на перильчатый длинный мост, что пересекал ров у стены.

Позади – шум торговой площади, позади Спасские ворота с хмурой иконой и клетчатой, в ребрах-углах башней. Перед глазами развернулось пестрое нагромождение деревянных церквей и церквенок, заслонивших полнеба. Там и Успенский собор, величавый, с приделами Федора Стратилата и Богородицким, и Собор Живоначальныя Троицы с тремя прилепившимися церквухами, и приход Введенья за оградцей крохотного Крестовоздвиженского монастыря у самой стены кремля. Рябило в глазах от глав-луковок, жарких крестов, обилия звонниц. Иные строения соединялись впритык, к иным перекинуты высокие, будто повисшие в воздухе сени на крашеных столбах-опорах. И – навесы тут и там, переходцы, разные венцы, шатры, прирубы…

Вдоль церковных оград шли к Волге две ровные улицы: Большая и Осыпная; за оградой, у колодезя, их соединял переулок… О-о, это вам совсем не то, что жалкие улочки слободок! Хоромы – одни внушительнее других, иные расписаны как печатный медовый пряник; все-то кругом нарядно, все-то пестро: надменная сытая спесь так и лезет наружу. Да и что удивительного, если обочь с воеводским жильем стоят осадные дворы князей Вяземского и Гагарина, чуть ниже – Куракина и Волконского, а там – Шереметьева, Ирины Мстиславской, Ксении Романовой-Шестовой; там шестистенки местных тузов и воротил. Московская знать, не довольствуясь дворцами в столице, понавила гнезд и в Поволжье; это их питали соками костромские слободки и посады, их стерегли-хранили крепостные стены и башни на земляном валу.

Башкан и Репа шныряли меж дворами с опаской: втайне полагалось ловить заказы на кузнечное дело. Для богатеев кремля была учреждена особая казенная кузня у пушкарской, но поковки там велись плохо, небрежно, и Федосу, известному на весь город искуснику, случалось не раз перехватить удачный срочный заказец прямо из-под носа кремлевских мастеров. Самому Федосу показываться средь соперников было, понятное дело, рискованно. Зато Ванька Репа оказался – нежданно для кузнеца – сущим кладом. Ловкий, знающий город, умеющий легко заводить знакомства среди дворовых, он мог вырвать «кузло» хоть из-под земли.

И в этот раз Вантейша сделал все чисто, расторопно. Юркнули вместе с Башканом в людскую избу воеводского подворья, у житного смотрителя побывали не без пользы, у стрелецкого сотника Степана Жабина, еще у двоих-троих надежных заказчиков – и шуруй во все меха, кузница на Полянской! Кузло все срочное, все выгодное.

Лишь старца Пахомия, что заказывал штыри к медным подсвечникам, на месте не оказалось. Монастырский привратник сказал хмуро: «Брат Пахомий ушел навестить шитника Григория. Дом Романовых ведаете?»

– Гриня-швец, Гриня-портняга, – пояснил Репа Костьке. – Айда, это Первыша батька: тут они, за Ярлыковым двором.

– Пошли.

Толстобрылый с Василком резвились где-то на воеводских вороных – опасность у Грини-швеца подстерегала мальчишек совсем другая. Дело в том, что мастер был родом из Молвитина, с романовской вотчины. Сидел он в кремле девятый год на портняжном оброке и, томясь душою по родным весям, любил воскресными днями побалакать часок-другой с кем-либо из друзей-земляков. Мало ли наведывалось их в Кострому из домнинских мест!

На этот раз прямо во дворе, у врытого в землю столика, сидели рядом с мастером отче Пахомий и… Митька Нос! Да, да, тот самый пролаза-ключник, что ловил в лесу Костькиного отца и что самого Костьку летом загонял в погреб.

Все трое были изрядно под хмельком. Длинный сухой Пахомий мрачно сопел, сам Гриня-шитник – лицо комочком, безбородый – жевал квашеную капусту.

– Я, отче, ух-хватистый… можешь ты это понять? – наседал прыщеватый Митька на Пахомия. – И я с-ссказал ему: «Акинф, не выкобенивайся!» Я сказал: «Живорез ты, Акинф: с-си-деть тебе на муравейнике…» А? По-моему, вышло?…

– Бреши, бреши, раб божий.

– Брешут – кто?.. А я – сроду ух-ватистый: я при Акинфе был – кто?.. Теперь управляло у нас – тьфу. Теперь Митька должен Сусанину-сиволдаю слу… служить! А? В душу мне плюнули, святой отец.

Портняжный мастер, жуя капусту, пояснил:

– Челобитную он хочет, хе-хе, отец. – Еще набил рот капустой. – Наскрипи ему, хе-хе… Ты грамотен.

– Скрипеть – воеводским писцам хлеб, – изрек Пахомий. – В чем твое челобитье?

– Раскинь умом – зашатаешься! – Митька-ключник потянулся было к уху Пахомия, но помешал угол стола. – Сусанин-то с Рыжим Усом, с атаманом воровским, в одних дрогах ездит, тихоня! На Черной Кулиге у воров стан, в Ключаревском. То сам ведаю!.. А княжича Михаилу где смерть постигла? – Он округлил глаза: – На охо-оте, на Ключаревском! Смекнул ли, святой отец?

– Михайле, Мить, бревном чрево смяло… Хмельной был, то дознано, – поправил Гриня-швец. – Ты долдонь, хе-хе, про Сусанина. Давай долдонь, Мить, хех-хе…

Монах засопел еще сильнее. Мотнул узкой, как у козла, сивой бородой:

– На кого, аки враны, клювы разверзли? Ивана в Ростов со святым обозом послали, слышали то? А ты, раб божий, рылом не вышел. Прыщей много.

– Я?!.. И эт-то он про меня?

Но Пахомия уже понесло.

– Святой обо-оз, святая вода! – размахивал он руками. – Я бы, прости бог, слал тушинскому вельзевулу бочки с навозом – не святой водой. Пред кем, рабы, выстилаемся? – И бухнул кулаком по столу.

Швец перестал жевать капусту, Митька воспрянул, как боевой конь.

– Гре-гор, вцепи-ись! – взвыл он протяжно. – Слышал, Грегор, кто назван здесь вельзевулом? Слово и дело государево: сведем отца к воеводе. Вяж-жи!..

Башкан и Репа, стоявшие у калитки, застыли в тревожном смятении. Как быть? С монахом не поговоришь, то ясно: сейчас у них драка возможна. А страшен тот разговор за столиком! Федос Миролюб – свой для Сусанина, ему надо скорее дать весть. «Домой?» – переглянулись друзья. – «Домой, и немедля!»

Пятясь, прикрывая себя створкой тесовой двери, оба вытолкнулись за калитку. Но тут Вантейша упал: кто-то сзади подставил ему ногу. Что такое?.. Первыш, портняжкин сын, плясал-бесновался у двери!

– Ага-а, вшивцы! – торжествовал он. (У своей-то калитки чувствовал себя петухом!) – На колени передо мной, лычники!

– Ха-ха… Слыхал, как лягушки квакают? – Ванька Репа, успевший вскочить, боднул Первыша головою в живот – Паши носом землю!

– В-ва… вак! – сковырнулся Первыш. – В-вый, держи их!

Куда там! Башкан и Репа, свернув междворьем, летели уже к Дебринской, к Ильинским воротам.

– Ну как денек сегодня? – смеясь глазами, спросил Костьку Вантейша. И хотя денек был, откровенно сказать, кислый, по-осеннему тусклый, Башкан ответил радостно:

– Всем дням – день!

ТРЕЩИНА

Над обрывом, над перекрестком исхлестанных дождями полевых дорог съехались двое, ветер-вершняк шевелил гривы гнедых коньков.

– Сидим, Харько?

– Тошно, Давид. По-моему, собака Лисовский надул нас.

– Только сейчас это понял?

Харько, сын есаула Наумова, моложав и бронзоволиц, черные кудри вразлет из-под казачьей красноверхой шапки. Давид Жеребцов – ертаульный[16]16
  Ертаул – передовой отряд: разведка и цепь охранения.


[Закрыть] голова, тучноватый бородач лет сорока пяти. Он в зеленом узорном тигилее, с саблей, с двумя пистолями за желтым кушаком. Собеседник его – в малиновой накидке поверх темно-синего кафтана. Дворянский отряд Давида и казачий наумовский укрыты здесь же, в ельнике: полковник пан Лисовский указал русским стеречь дорогу на Ярославль.

– Мы, Харитон, сами себя надули. – Ертаульный свирепо выругался и сплюнул. – Под Москвой летом крошили – кого? Сюда, в Ростов, пришли – против кого? Люди мы или нет?

– А-а, не каркай… Сидим тут, а паны в Ростове пенки снимают.

– Вот за пенки, казак, не люблю тебя с батькой. Жадны вы все… и с Заруцким вместе. – Давид окинул взглядом пустые, придавленные низкими тучами поля, дальний пегий лесок, серую деревеньку. Никаких угроз, никаких земских отрядов из Ярославля, конечно, не жди. Просто ляхам надо было спровадить русский дозор подальше. «Боярские земли – дворянам, Шуйского – под лапоть», – передразнил кого-то Жеребцов, шевеля повод. – Сами же черт-те куда от Шуйского лезем! Что надо Лисовскому на Волге? У меня там дом родной, пашни… А им – пенки снимать.

Едва ли слышал все это сын есаула; он злился, что батька, оставив его тут за себя, ускакал сам в город. Мокни в ельнике, в глинах!

– Едем сейчас в Ростов, – решительно сдвинул он шапку. – За себя оставь стража, с моими Захарка Заруцкий подремлет. А к ночи сюда обернем. Ну?

– Кто такой Заруцкий? Сын войскового?

– А-а, брательник его, меньшак… Спускайся к своим под бугор; зачем время тратить.

– Что ж… Соберемся.

Через полчаса, проверив дозоры, выехали вшестером – так посоветовал ертаульный голова. Скакали размашистым наметом через поля, через межники, сокращая себе путь. Холмы и холмики, бурые овражки, озими, и вот уже с косогора открылся в гривах лохматых туч почти весь посад… Впрочем, что ж там такое? То, что всадники приняли было сначала за космы растрепанных туч, оказалось дымом громадного пожарища. Дым волокло низом, от озера к сумеречным далям полей; сквозь багровое и серое прорывались алые копны огня, тревожно-безмолвные всплески гигантских факелов, острые желтые клинки, будто вспарывавшие небо.

До Ростова, до тех объятых заревом, задымленных колоколенок, крыш, крестов оставалось еще версты три, когда путь преградила глубокая глинистая балка.

Спешились над берегом, у кромки озими.

– Кто там? – тревожно указал плеткой один из казаков. Под нависшей желто-бурой кручей, за береговым срезом, наиболее от них удаленным, что-то пестрое кишело и мельтешило внизу. Не то люди, не то подводы втягивались живой змейкой за поворот.

И вмиг пустил гнедого рысью горячий Харько. Минуты через три малиновая накидка его полыхала уже далеко впереди.

– Выла-аазь наве-ерх! – доносился тявкающий, почти мальчишеский голос. – Я вам покажу-у прятаться!

Но излучина берега все еще скрывала цепочку подвод, и Харько, отрываясь от своих все дальше, мчал кромкой оврага вверх, к мелколесью. Это было неосторожно: худо пришлось бы есаульскому сыну – зазевайся хоть на мгновение Давид! Сзади Жеребцов видел то, чего и не чуял беспечный, увлекшийся Харько: по-за орешником, отрезая путь, крались наискось к казаку серые фигурки.

– За мно-ой! – гикнул ертаульный, пришпорив коня. – Харько-о, дьявол!..

В блеклых, осыпающих листья чапыжах над оврагом таились ростовчане: человек с десять-двенадцать слобожан, остатки дружины земского старосты Олексы. Чудом уцелев после побоища в городе, земцы охраняли сейчас женщин и раненых, пробираясь тайными ходами в лес. Стремительный натиск верховых с ертаульным во главе вынудил оцеплявших попятиться. Но не было видно, чтоб земцы так уж спешили отступить: острый глаз Жеребцова приметил у них под армяками оружие. Гарцевал на коне, отступая понемногу, лишь разгоряченный Харько. Сердитая пестрая сорока, опустившись на зелень с высокой ветлы, стрекотала безудержно в безопасной пока зоне.

– Зач-чем вы здесь? За-чем? – кричал Харько в кусты. – Крест целовали царю Димитрию?!

– Целуй его, распрокудина сына, знаешь куда? – сумрачно отвечали оттуда. – Чего мы чешемся, мужики: шестеро же их, всех визгунов.

Верховые держались теперь вровень; сорока плясала перед ними на черных пружинистых ножках… И что-то надо было решать!

– Я понял вас, – мирно-буднично произнес Давид. – Своим я не враг, злое творить не собираюсь… Почему не в городе?

Минута замешательства, отчужденность; к земцам, вон, сзади подстраиваются еще трое… Э-э, да и четвертый показался еще слева! Этот, странно знакомый ертаульному, в стрелецком изодранном кафтане был у них, видимо, в секрете… Но где же, когда знавал его Жеребцов?

– Давид Васильевич, да ядрена лапоть! – ахнул вдруг этот четвертый, подойдя ближе и вглядываясь. Швырнул с размаху шапчонку о землю; сорока, захлебнувшись злобой, испуганно взлетела на ветлу. – Да м-мать честная, да помнишь ли Белоозеро?! Помнишь ли Клоны под Юрьев-Польским? Кирюшка же я: три года вместе трубили!

– Эй-эй, хватит зубы нам заговаривать! – выкрикнул Харько, шевельнув нетерпеливо коня. – Кирюшки там все, Андрюшки, становись кучней. В город сейчас погоним.

Давид бешено взглянул на него:

– Пр-рочь, гаденыш! – И уже спокойно, убедительно-веско: – В умники лезешь, а из дураков не вышел, ноздря сопливая.

Ну, конечно же, узнал Кирюху-стрельца ертаульный! Вместе охраняли-пасли романовскую родню в ссылке на севере, вместе перевозили опальных бояр с Онеги в Юрьев-Польский уезд. Сын старого опричника, справный толковый воин, Давид Жеребцов был постоянно в милости у Бориса Годунова. Да не впрок пошла верная служба. Не стало царя Бориса, и землю, что дарована была Давиду и его отцу, начали отстригать по кусочкам бояре-вотчинники. Затем – монастырь. Пришлось жаловаться Жеребцову, строчить писули в поместный приказ… А что в этом хорошего? Тут Романовы стали угрозой, вынырнув опять наверх. Как и другие дворянишки-худородье из поместной служилой мелкоты, Жеребцов стал метаться, увидел защиту и спасение в молодом, дерзком царевиче Димитрии. Опьянила, понесла годуновского пристава хмельная волна, а вот куда она выкинула – только сейчас начинает разбираться Давид. Димитрию ли царю он служит? Не панской ли чужеземной своре, что жжет русские города?

– А я так и вжился в Клонах, – сыпал задушевно Кирюха, топчась у края озими. – Женился, мать честна, в Зекрове, помнишь там речку с бочагами? Рыбу ловили бреднем?

Позади слышалось:

– Да он ли, зри-ко, человек тот?

– Ой, дивно, Кирей!

– Своя зарука у нас, выходит?

Оттаивали, теплели взгляды, вражда свернулась клубочком; земцы, кажется, склонны были считать, что нечаянный «зеленый барин», Киреев друг, чуть ли не ополчение привел в Ростов! Решительно не понравился всем, правда, другой баринок, тявка визглявенькая… Да ведь не все ли слышали, как на него зыкнул этот старший, этот бородач с двумя пистолями? Зачем перед ним, перед своим же сердцем, татить?

Когда понемножку разговорились, многое прояснилось Давиду. Оказалось, что его русский дворянский отрядец, вовсе не случайно отпихнутый к началу сражения в ельники, плут Лисовский с умыслом держит в заслоне, страшась мятежа, что шляхты полегло в городе и окрестностях сотен шесть, а ростовцев и того больше; что паны сейчас – злее сатаны… И вот земцы, уцелевшие в бою, спасают живых, покалеченных.

– К завалам везем, в Боярский лес, – вздохнул скорбно Кирей. – Два раза обернули – вроде бы ладно… Да – ишь – людей из Костромы выручить надо бы. Возников наших.

– Люди – золото: хороший народ!.. К владыке прислали их, ан – война. В Ярославль-то есть им проезд?

– А здесь они? – поинтересовался Давид.

– Т-тю, хватился! Пока мы с тобой тары-бары, их до Боярского, считай, спровадил Сусанин. Главный в обозе, ядрена лапоть.

– Ты вот что скажи тому главному… – С этими словами Жеребцов незаметно отклонился от Харька, подманил ближе к стремени Кирюху-знакомца. – Ярославской дорогой проезда нет, запомнил? Хотят живыми оставаться – пусть едут где-нибудь стороной. Паси бог – подальше от Семибратова яма, от Холмов тож… Понял? – Небрежно взглянул на Харька: вслушивается, стервец!

– Не пойму, чего ты дрянь всякую при себе держишь? – перехватил его взгляд Кирюха. Потом спросил с затаенной надеждой: – Взбодрил бы нас, Давид Васильич! Утешь по секрету: велик ли отряд привел сюда? Кто еще с вами? Когда на Ростов ждать?

Что мог ответить старинному сослуживцу Давид? Как этот вот алчно-разверстый овраг, что рассек ненужной трещиной зеленые ростовские озими, прошла и сквозь его смятенную душу черная рана-трещина. Давно чуял, как нарывом зреет беда; прорвалось же вот, кровоточит… И кто, как не сам он, должен взрыть поскорее, перелопатить, залечить этот нарыв-трещину? И как это сделать? Зарастают ли когда раны души?

С угрюмой сосредоточенностью скакали до Ростова, старались не встречаться взглядами. Харько молчал, затаив недоброе. Давиду было не до него.

В дыму, в смрадной гари миновали первую слободку. Пожар тут шел полосою: рядом с целыми, вовсе не тронутыми избами чернели печи без труб; в сизом пепелище кто-то растаскивал искрившиеся черные бревна; слышался перестук багров, осторожный пугливый говор…

У сарая, возле дымного костерка на взгорье, стоял караул. Пьяные, едва державшиеся на ногах ляхи, споря и лопоча по-своему, пытались на весу проткнуть шпагой крупного желтокрылого петуха. Забава не удавалась; каждый раз гогочущий лях внезапно отстранял птицу от шпаги, пятясь к поленнице. Но вот один из весельчаков отличился; кровь цевкой брызнула на него. В то же мгновение петух судорожным рывком выпростал крылья и, еще живой, трепещущий, взлетел на крышу сарая. Караульные, хохоча, полезли через поленницу; ни один из них внимания не обратил на проскакавшую мимо шестерку всадников.

За последней избой, у спуска к длинному заболоченному пруду с втекавшим в него ручьем пошли завалы. Коней пришлось взять в поводья: впереди на дороге громоздились бревна и поваленные густоветвистые деревья; жерди и чурбаки-овинники лежали и торчком, и косыми клетками поперек пути; там и створки воротен, и доски с гвоздями, и даже бороны зубьями вверх. Город, видимо, готовился здесь принять бой, но врагу кто-то указал обход: лавина конских следов, не доходя ручья, круто сворачивала вниз, через лопухи, через посадские поваленные изгороди.

Свернули на суболоток и Давид с Харьком: вдали перед ними развертывался по черному бугру капустник, весь почему-то заваленный пестрыми, кинутыми как попало кряжами. Давид присмотрелся и вздрогнул: не кряжи были на капустных грядках, под завесью дыма, а… трупы. Десятки недвижных человеческих тел на мокрой, стылой земле. След битвы!.. И хотя немало таких сцен приходилось видать под Москвой и на юге, Харько с досадой буркнул:

– Э-э, ведьмины склизни; лазаем тут… Свернем хоть налево: дышать нечем, смрад…

Но влево или вправо поспешали сворачивать всадники – всюду укором била в глаза картина непоправимого бедствия. Опаленный, развороченный Ростов дымился, трещал и словно бы плакал, у знойных пепелищ маячили склоненные над убитыми фигуры, недвижно застывшие в безмолвии отчаяния; мчались сквозь чад и гарь конные вестовые-бирючи – у них был указ сгонять к крестоцелованию всех тех, кто остался жив и не успел вырваться из этого ада; на Соборной площади простолюдины, погоняемые казаками, заканчивали убирать трупы, сваливая их в дроги кое-как, высокими горками. Там же, на окровавленном деревянном срубе, тяжело и страшно умирали посаженные на кол.

Жеребцову сказали, что свита пана-полковника Лисовского стоит в уцелевшем от огня княжьем дворе, но проскакал он чуть подальше, к писцовой избе, где толпились в заулке воины-дворяне его круга. Харько же, встретив у собора своих, верхнедонских, откололся от верховых ертаульного чуть раньше.

У обглоданной коновязи Жеребцов столкнулся нос к носу с Никитой Вельяминовым, служакой, как и он сам, однокашником из бывшей опричнины, состоявшим даже в каком-то родстве с Годуновым. Бирюзовый тигилей подвыпившего Никиты был сбоку забрызган кровью, левая рука его лежала в побуревшей, перекинутой через шею повязке, но глаза и даже пухлявая, в подпалинку борода смеялись и излучали радость.

– Давидка, взяли ж Ростов! – пьяно обнял он Жеребцова здоровой рукой. – Где ж ты, роднуля, непутевый ты пес, шляешься? Идем, выпьем на поминках: у меня тут тридцать дворян изрубили… Ты весь цел? Пропадал где?

– В ертауле стоим. Дозор в лесу.

– А Матвейка ж Плещеев, ох, вьюн липкий! Воеводой ставят его, слышал, Давидушка? Идем, выпросим по деревеньке!

– Сеитов – как?

– Ау, карачун князику! Стащили в поле с коня, раскуделили. Ты что, не знаешь? Еле дышал Сеитов. Думали, разом прикончить, да Яздовский, плут, подскочил: «Отправить живьем к Сапеге…» А тут все равно: испекся князик! – Вельяминов суматошился в блаженном хмелю, удаль победителя распирала его. – В Успенском соборе заперлись ростовцы, посадская гнида; мы их огоньком, огоньком выжигали оттуда. А Яздовский, этот сломанный нос, прямо совсем исстервился; конницу вогнал в храм соборный! Конюхов – г-гы-гы – вызвал, под святыни, к лампадам горы овса насыпали: жрите, кони, у алтаря… Х-ха-ха-ха!..

Давид молча свернул в сторону, к сеням, Вельяминов цеплялся сзади, как репей.

– С митрополитом, с митрополи-итом, послушай, что было-о, – пьяно егозил он языком. – Обули Филарета в холопьи сапоги, слышишь? Взвалили на телегу, аки мешок, а там ба-аба! Визжит, лается, распьянехонька, ой, умрешь, Давидка-а! Это ж – понять, по… почувствовать! – Вельяминов, качнувшись, опять полез обниматься; ертаульный коротко, наотмашь, хлестнул его по щеке:

– А вот это – почувствуешь? Тварь вонючая!

В сводчатом сумеречном зальце воеводских хором зажгли свечи, отсвет их на коврах – кроваво-красный, трепещущий. Угодливо расторопный Матвей Плещеев, новый ростовский воевода, сам читает стабунившимся у стола панам в кунтушах роспись лугов и пашен окрест Ростова, и на каждый клочок земли, на каждую деревеньку тотчас оглашается иноземный владелец. Но владельца оглашает не воевода и не дьяк, а сам ротмистр-шляхтич – усатый, с продавленным носом и квакающим злым голосом Ян Яздовский:

– Ты берешь Стрелы на Которосли, пан Бундзило.

– Согласен ли на село Спасское, пан Харбечь Казимир?.. Кому приглядно село Сулость?

Воевода Плещеев мотнулся в сторону пана:

– Сулость, хе-хе, вотчинка Шестуновых: Федор Шестун справно служит нам, – пояснил торопливо, с подобострастием. – Сын Федора тамо, две дщери взрослые…

– Мягки дщери-то? – гоготнул пан-ротмистр, играя короткой витой плеткой. – Пиши их, воевода и дьяк, пану Резицкому… И Сулость, и русских дщерей.

– Григорцево – тебе, Ян Пшибось.

– Шушбол с пашнями… Виттольд, здесь ты?

Звенят шпоры и ножны сабель, гудит шляхта заносчивая, златокафтанная…

Но вот распахнулась от резкого пинка дверь.

– Русские рубятся! – гаркнули в сенях. – Вельяминов и Жеребцов сабли вынули.

– Пся крев, пусть играют. У них кольчужки.

– Драгуны-ы ввязались! – кричал кто-то совсем уж визгляво. – Иезус Мария, мятежу быть!

Пан Яздовский, дернувшись, хлестнул плетью по росписям воеводы:

– Сказано – гнать всех дворянишек в лес! – квакнул он. – Разнять л-лайдаков! В дозор их, за город!

А утром – гостинчик шляхетскому войску: исчез в полночь дозорный заслон Давида Жеребцова. Меньше половины сабель осталось и в дворянском русском отряде Вельяминова. Содружество ополчений, которое так лепил в Тушине пан-полковник Лисовский, рушилось в корне. В самых своих основах! Трещина рассекала победоносную рать.