Текст книги "Сентябрьский лес (СИ)"

Автор книги: Алексей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

   На другой картине были запечатлены полуголые верхушки деревьев, стремившиеся ветками к самому небу, затянутому легкой дымкой. Облака были нарисована столь реалистично, что на секунду Юре показалось, будто они у него на глазах неторопливо поплывут по небу.

   На третьем полотне собака в зарослях травы весело раззявив пасть неслась к своему хозяину. Здесь можно различить лишь тени от деревьев, легкий намек на лес, но не более того.

   Спору нет, картины выполнены профессионально, они завораживали, захватывали воображение. Одновременно с этим в полотнах чувствовался какой-то изъян, внутренняя неполноценность, неправдоподобность сюжета. Юра пытался найти подходящее слово для того, чтобы описать их, но не мог. Ничего толкового не приходило в голову.

   – Красиво, – все-таки выдавил он из себя. Наденька по-своему истолковало затянувшееся молчание.

   – Я вижу, вы поражены. Приходите на концерт Марты Леонидовны, послушайте, а после попросите Максима Петровича дать прочитать ее историю. Вы не пожалеете.

   – Так и сделаю, – на этот раз Юра был искренен. Он не понимал, почему в этом городе ему уделялось столько внимания, но теперь смирился с этим, принял как должное. Он навестит Голованова, а потом заночует на вокзале. Тогда на поезд он точно не опоздает.

   – Ладно. Мне пора. Еще раз спасибо, – откланялся Юра и оставил Наденьку одну в своей мастерской.

   Когда он вышел из дома, растворившееся было чувство подавленности навалилось на Хворостина снова. Все вокруг говорили об изъяне, уродстве, поломке. Но что поломалось внутри Юры? Почему мальчишка, которого Хворостин повстречал на вокзале, советовал ему уезжать из города, в то время как взрослые настаивали на посещении им леса?

   Пройдя не больше двадцати метров, Юра резко развернулся и пошел к калитке, вошел внутрь и позвал Наденьку. Женщина вышла наружу с влажными глазами.

   – Вы меня звали, Юрий?

   – Что вы увидели в лесу? Почему вокруг него поднимают столько шума?

   – Я верю, на земле есть места особенные. Каждое такое место исцеляет определенный вид недуга. Сентябрьский лес в своей основе уникален – он способен исцелить все.

   – Вы не ответили на мой вопрос.

   – Сами узнаете, когда пойдете туда.

   – Ошибаетесь, – зло бросил Юра. – Я туда никогда не пойду.

   Наденька лишь слабо улыбнулась.

   – Пойдешь, Юра. Никуда ты не денешься. И если не в этом году, то через год. А может через десять лет. Но в лесу ты все равно побываешь. Наши болячки не лечатся.

   – Посмотрим, – Юра из-за чего-то сильно рассердился. Через сорок минут он добрался до вокзала и сел, твердо решив оставаться здесь до прибытия поезда. Решимость не оставляла его до того самого момента, пока охранники не стали бросать в его сторону раздраженные взгляды. Наконец, один из них не выдержал.

   – Ты парень чего, на концерт Курагиной не собираешься?

   – Нет, – неуверенно ответил Юра.

   – Ну, тогда выходи на улицу, там подождешь. Мы пропускать такое событие не собираемся.

   – Я останусь здесь, – упрямился Юра.

   – Выходи, кому сказали. Не положено.

   Делать нечего – Хворостин подчинился, охранники замкнули входные двери вокзала, направились к гаражам, располагавшимся неподалеку, и вскоре выехали оттуда на малиновой «Волге». Юра хотел было отправиться на аллею и отдохнуть там, но вспомнил о вчерашней ночи и передумал. Промаявшись полчаса, он все-таки пошел под горку в сторону гостиницы. Когда добрался до шоссе, возле него остановилась машина. Боковое стекло опустилось, оттуда выглянула миловидная девушка.

   – Ты на концерт Курагиной? – широко улыбнувшись, спросила она. – Садись, подвезем.

   Юра возражать не стал и две подружки, местные жительницы Лена и Оля, взяли его с собой. Девушки оказались хохотушками, развлекали Хворостина анекдотами всю дорогу.

   – Каждый год сюда столько иностранцев съезжается. Мы и тебя за нерусского поначалу приняли. Но Лена мне говорит – они на концерт из гостиницы едут, а этот от вокзала идет. Да и одет небогато.

   – Ну, спасибо, – коротко хохотнул Юра. – Короче, вы меня за бомжа приняли.

   – Типа того, – ответила Лена за подругу и обе расхохотались.

   – Слушайте, а к вам вообще часто приезжают новые люди? – неожиданно спросил Юра, вспомнил про Штиблета и его сестру. Возможно, девушки окажут Хворостину помощь в его поисках.

   – Во время концертов Курагиной?

   – Нет, вообще. Городок, у вас, смотрю, совсем небольшой. Каждый новенький должен быть примечательной личностью.

   Девушки переглянулись друг с другом, захихикали.

   – Ты пьяный или накурился? – спросила Лена, чудом умудряясь следить за дорогой. – Конечно, сюда приезжают люди, особенно летом. Знаешь, сколько тут бабушек-дедушек? Вот к ним внуки и ездят. Кто ж их заметит-то?

   – А парень молодой, невысокий, недавно не приезжал? – прямо спросил Юра.

   – Что за парень? Поподробнее, – заинтересовалась Оля, кокетливо улыбнувшись. – Симпатичный?

   – Васей зовут. Он мне звонил отсюда, просил приехать. Совсем недавно его сестра должна была приехать. В бандане, тоже на мальчишку похожа. Искать его собиралась.

   – Слушай, – протянула Лена. – Это случайно не тот, который в августе у Голованова жил.

   Снова эта фамилия! Явно с Максим Петровичем дело нечисто. Юра пододвинулся ближе к водительскому сиденью, чтобы не упустить ни единого слова.

   – Ты о ком, подруга? – спросила Оля.

   – Коротышка этот. Противный такой, слащавый весь, волосы сальные, рожа в прыщах. Да от него п

том все время воняло. Он постоянно возле леса крутился. Я тогда на вокзале подрабатывала кассиршей, домой шла, пару раз его встретила. Ну решила переехал, предложила разок подвести, познакомиться. А он хмурый, молчаливый, только мычит, да укает. Толком ничего не объяснил, попросил высадить у дома Голованова, даже спасибо не сказал.

   – Не помню такого, – немного подумав, сказал Оля.

   – А сестру его не видели?

   Обе девушки пожали плечами.

   – Может и видела, да не запомнила, – прокомментировала Оля.

   Они стали травить анекдоты и расспрашивать Юру кто он такой и почему ищет брата с сестрой. Хворостин отвечал полуправдиво, недоговаривал, и во многом благодаря этому произвел на девушек хорошее впечатление. Оля без смущения строила ему глазки, Лена бросала отрывистые взгляды в стекло заднего вида. Когда они подъехали к концертному залу, девушки предложили Хворостину сесть рядом с ними, Юра узнал их места, пообещал найти во время концерта или, на худой конец, дождаться конца выступления и встретить их у автомобиля.

   Юра хотел успеть поговорить с Курагиной до начала. Он не сразу сориентировался, но по табличкам отыскал служебные помещения. Полная низкая женщина лет пятидесяти пяти бдительно следила за тем, чтобы туда никто не прошел. Хворостин попытался взять эту линию обороны штурмом, но не смотря на почтенный возраст, мадам оказалась старой закалки и порученные ей рубежи не уступила. Пришлось начать переговоры по итогам которых Юра убедил женщину передать Курагиной записку – так и так, Марту Леонидовну спрашивает ее попутчик, Юрий Хворостин.

   Женщина приоткрыла заветную дверь, выкрикнула чье-то имя. На зов явился молодой нескладный парень, схватил бумажку и убежал на своих ногах-палках. Пока посыльный искал Курагину, Юра стал разглядывать коридоры помещения. На фоне гостиницы смотрелось так себе. Самая обычная обстановка – паркетные полы, побеленные стены и потолки, деревянные лакированные двери. Пожалуй, на фоне этой обыденности выделялись люстры, выполненные на старинные манер. Хворостину отчего-то вспомнились подсвечники, которые он видел в Большом Дворце Царицынской усадьбы в Москве, где он успел побывать два года назад.

   – Молодой человек, – отвлекла Юру женщину. – Марта Леонидовна попросила вас впустить.

   – Я же говорил вам, – с укором произнес Юра и, обойдя женщину, попал за заветную дверь.

   – Прошу идти за мной, – попросил нескладный парень. Он проводил Юру в небольшую, но красивую комнату. Марта Леонидовна сидела напротив зеркала в красивом платье, с мастерски завитыми кудряшками на голове, накрашенная и напомаженная. Выглядела Курагина лет на тридцать моложе, если не больше.

   – Здравствуйте Юрий, как я рада вас видеть, – искренне произнесла Курагина. – Простите, что не могу к вам подойти, парикмахер еще не закончила завивку. Мне сказали, вы хотите со мной поговорить?

   Откуда-то из стены возникла тридцатилетняя женщина с какими-то флакончиками в руках. Она приветливо улыбнулась Юре, а уже в следующее мгновение принялась колдовать с волосами Марты Леонидовны.

   – Сегодня я встретил вашу помощницу, – Юра несколько растерялся. Назвать пожилую женщину Наденькой неуместно, а ее отчества он не знал.

   – Наденьку? – подсказала Курагина.

   – Да, – согласился Хворостин. – Она сказала, вы знакомы с Головановым.

   – Вы об этом, Юрий, – Марта вздохнула. – Девочка, вы скоро закончите? – спросила она парикмахершу.

   – Буквально пять минуточек, – пропела женщина в ответ.

   – Простите меня ради бога, но не могли бы вы мне дать переговорить с молодым человеком наедине, – попросила Курагина.

   – Да не стоит из-за меня... – растерялся Юра.

   – Ничего страшного, – успокоила парня парикмахерша. – Конечно же я оставлю вас, – так же внезапно, как и появилась, женщина исчезла. Правда на этот раз Юра заметил, как приоткрылась небольшая дверца, скрытая за горой одежды.

   Курагина развернула свое кресло, посмотрела Хворостину в глаза.

   – Максим Петрович разговаривал со мной о вас, Юрий, – начала Курагина. – Он рассказал о ваших сомнениях. Хочу сказать, я вас понимаю. Максим Петрович эксцентричный человек. К тому же сам он не заходил в лес так глубоко, как, скажем, я. Поэтому буквально воспринимать его слова не стоит. Но пренебрегать его советами нельзя.

   Курагина встала, неторопливо подошла к Хворостину.

   – Я расскажу вам правду. Сюда приезжают глубоко несчастные люди. Сентябрьск последняя надежда отчаявшихся, – она стащила белую перчатку со своей руки, продемонстрировала свои уродливые почерневшие пальцы. – Когда-то это была гангрена. Я лишилась пальцев и не могла играть. Но как жить без музыки? Для меня лишиться пальцев все равно, что потерять голову. Поэтому я пошла в лес. И вернулась. Много лет спустя мне встретился Максим Петрович. Он попросил записать свою историю. Я это сделала. Оказалось, он собирал истории таких людей, как я.

   Курагина снова села, повернула кресло к зеркалу. Ее отражение посмотрело Хворостину в глаза.

   – Лес может исправить всё. Не знаю как, но он может. Лес сам находит таких людей, как мы с вами, Юрий. Увечных. Физическая ли неполноценность или моральная не имеет значения. Он способен ее исцелить. Только перед тем как пойти туда, нужно узнать, чем рискуешь. И никто лучше Максима Петровича с этим не справится. Поговорите с ним, даже если вы мне не поверили. Возможно, его слова помогут и вам обрести счастье. А теперь простите, мне нужно готовиться к концерту.

   Курагина позвала парикмахершу, Юра бесшумно покинул комнату. Он в конец сбился с толку. Неужели и Курагина сумасшедшая? Но такого просто не бывает. Здесь какая-то хитрая комбинация, мошенничество. За всё время пребывания в Сентябрьске только один человек отговаривал Юру от похода в лес – маленький карманник. Остальные настойчиво подталкивали его отправиться туда. Кому можно верить?

   Размышляя, Юра отыскал свое место и стал дожидаться начала концерта. Интересно, что имела в виду Курагина, когда сказала: «Я лишилась пальцев»? Не могла же она потерять их буквально. Может быть, хотела показать, как сильно поменяла ее пережитая блокада, насколько трудно далось ей возвращение к нормальной жизни из-за чего она, вероятно, не могла играть и чувствовала себя так, будто бы потеряла пальцы. А может угроза этого действительно существовала – Курагина же ходила в перчатках, Юра видел почерневшую кожу на ее руках.

   Он бы долго гадал о причинах, которые заставили Марту Леонидовну выразиться двусмысленно, если бы на сцене в след за оркестром не объявился конферансье и не объявил:

   – Шостакович, Седьмая симфония. За фортепиано Марта Леонидовна Курагина.

   В момент, когда пианистка прикоснулась к клавишам фортепиано, Юра сначала не понял, что с ним происходит, но постепенно врастал в кресло, превращался в статую, погружаясь в пучину поглотивших его эмоций.

   Он снова дома, возвращается после долгих лет отсутствия. Милая сердцу калитка открывается, его ждут постаревшие, улыбающиеся родители, обнимают, целуют. Отец никогда не бил маму, не уходил из дому, не умирал, то был страшный сон, от которого Хворостин пробудился. Но теперь всё вернулось на свои места, жизнь наладилась, Юра не лишился детства, которое заслужил, Максим Апраксин никогда не появлялся в их жизни, не смотря на мелкие невзгоды и раздоры, без которых не обходится никакая семейная жизнь, они втроем жили счастливо и дружно.

   Пауза, приглушенная мелодия, предвещающая нечто зловещее, становится холодно, тихо, сердце начинает быстро стучать в груди, страх охватывает Юру, шаг7и за спиной – к ним приближается Максим Апраксин.

   – Тебя убили, тебя же убили! – кричит Юра, заметив его. Тот лишь улыбается.

   – Меня невозможно убить, мальчик. Если бы я умер, пропал бы и ты – ведь ты лишь плод моего воображения. И как в той творец, я хочу написать тебе хорошую жизнь. В ней нет места твоему отцу!

   Напуганный Юра съеживается, снова становится маленьким, прижимается к родителям, обнимает их, шепчет «я вас не отпущу» и слышит, как под тихое торжественное барабанное перестукивание к ним приближается Апраксин. Неужели ничего нельзя исправить, никак нельзя предотвратить случившееся?

   Музыка становится громче и за торжественной, напыщенной мелодией становится различима неприкрытая угроза. Представилась немецкая армия, шагающая по территории СССР, сеющая смерть и разрушение, приближающаяся к Ленинграду, в котором вот-вот разразится страшная трагедия – блокада и смерть от голода сотен тысяч жителей города.

   Кто-то отрывает от мальчика маму, Валентина не сопротивляется, даже наоборот, поддается грубой силе.

   – Юра, – слышит он, – он сделает нашу жизнь лучше, просто поверь ему. Иди ко мне сынок.

   Юра не слушает, он сильнее сжимает рубашку отца, дрожит от страха, когда над ним нависает костлявая рука изголодавшегося по страданиям других Апраксина.

   – Твой отец бил тебя, твою мать. Неужели ты так и не разглядел в нем садиста, неужели готов пожертвовать благополучием своей матери ради него?

   – Послушай его, Юра, не оставайся с Пашей, он погубит тебя и меня, – донесся голос Вали.

   – Нет, нет, ты предательница, мама, но я не пойду с тобой, не стану предавать отца, – шептал Юра.

   – Но ты уже его предал, уже! – торжествующей воскликнул Апраксин. – Вспоминай улицу Толстого, зимний вечер, когда мы собрались вместе. Помнишь, как переживал из-за собачки, которую погубил, как не вступился за отца, когда старый забулдыга Селиков, единственный из вас, восстал против меня? Или забыл? Не нужно лицемерить и делать вид, что ты лучше меня. Я знаю тебя, Юра, ведь я тебя сотворил. Ты лицемер каких поискать надо. Все вокруг виноваты – мать, Ройт, друзья – а ты весь в белом и на коне. Да вот только так не бывает. Тогда, в девяносто седьмом на улице Толстого ты был на моей стороне, ты отвернулся от своего отца, и по большему счету тебе на него было наплевать. Да что там, даже судьба щенят тебя интересовала больше, чем родной отец. Ты не навещал его в тюрьме, не писал ему писем, и после, когда повзрослел, не искал с ним встречи. А теперь пришло время расплаты: тебя терзает чувство вины и чтобы обелить себя, ищешь виноватых среди кого угодно, а заглянуть внутрь себя боишься. Потому что знаешь, заглянув туда, увидишь в себе меня.

   Апраксин захохотал, а Юра отшатнулся от своего отца. Максим говорил правду! Всё это время Юра себя обманывал!

   Трубы громогласно заявили о себе, заглушив звон клавиш фортепиано.

   – Вспомни, что ты ощутил, когда узнал, что мать возвращается в Россию? – продолжал измываться над ним Апраксин. – Расстройство. Ты не хотел ее видеть. Убедил себя, что это из-за того, как она обошлась с отцом. Враки! Тебя огорчало, что больше не сможешь вести беззаботную жизнь на денежки Ройта и на поступления от квартирантов. Мотаться по ресторанам и менять баб как перчатки больше не выйдет. Вот ты и расстроился, но признаться в собственных низменных мотивах побоялся.

   Скрипки, душещипательная мелодия, боль от осознания.

   – Ну, довольно, – смягчился Апраксин. – Иди ко мне, Юра, ты же знаешь, мы с тобой одинаковые, я тебя прекрасно понимаю, а ты понимаешь меня. Дам тебе все, что пожелаешь, только в этот раз честно, глядя в глаза своему отцу, отвернись, скажи, что уезжаешь, не пойдешь в Сентябрьский лес, чтобы все исправить. Ведь поэтому, именно поэтому ты боишься отправиться туда, понимаешь – жизни, которую ты так любишь, лишишься навсегда, и идиллическая картина, которую ты рисуешь в своих фантазия, окажется не такой прекрасной, какой представляется сейчас. Признайся в этом и возвращайся назад, в Рязань, где я помогу исполниться твоим желаниям.

   «Не может этого быть!» – ужаснулся Юра, обернулся и увидел, что рядом с мамой стоит Ройт, мягко улыбается и тянет ему открытую ладонь.

   Хворостин переводит взгляд на своего отца и долго смотрит на него, пытаясь разглядеть черты милого сердцу лица. Павел выглядел жалко: уголки губ опущены, глаза пустые, полуприкрытые, плечи приподняты, на лице грусть и смертная тоска.

   – Я заслужил это, Юра. Иди, с ним вам будет лучше, – тихо произнес он.

   Сердце щемит, смычки скрипок пускаются в безудержный пляс.

   Юра видит, как небо затягивает, тучи сгущаются прямо над головой его отца, лица на деревьях стремительно желтеют, сверху доносится гул, напоминающий шум работы двигателя самолета. Отец сохнет на глазах Юры, кожа его истончается, глаза садятся глубоко, мышцы ослабевают, ноги не могут выдержать тяжести тела – Павел шатается, падает.

   – Иди, Юра, – произносит он. – С ними тебе будет лучше.

   Издалека доносятся шаги марширующих людей, становится темно, как ночью, Юра понимает, что отец вот-вот умрет.

   – Сыночек, оставь его, – доносится из-за спины. То зовет Юру родная мать. – О нас с тобой позаботятся, он же, – голос становится полон презрения, – заботы не заслужил!

   Юра качает головой, бросается к отцу.

   – Прости, папа! – выдавливает он из себя. – Не умирай! Ф сделаю все, чтобы исправит случившееся, я помогу тебе, обязательно помогу, только скажи, как.

   Павел Хворостин, находит в себе силы открыть глаза, поднимает дрожащую руку и указывает в сторону. Юра смотрит туда и видит знакомую тропинку – он снова в Сентябрьске, на аллее, а отец указывает в сторону, где стоит сторожка Романа.

   – Только там можно исправить всё. Всё, что угодно, – доносится до Юры, и отец, Ройт и мама исчезают, оставляя Юру одного посреди аллеи.

   Спокойная размеренная мелодия, предвещающая завершение страданий. Теперь Юра знает, как избавиться от чувства вины, не дающего ему покоя.

   Встает, идет по тропинке. Под ногами шуршат листья, тихо скрежещут деревья, вокруг не души, Юра приближается к калитке, приоткрывает ее и застывает на месте. Предстоит сделать выбор, который может изменить всю его жизнь. Но хочет ли этих перемен Юра или Апраксин был прав – Хворостин лицемерит, желает выглядеть лучше в собственных глазах, а на самом деле доволен своей жизнью?

   «Я хочу вернуть отца, мы заслужили другой, счастливой жизни!» – твердо произносит Юра и делает шаг вперед.

   Курагина словно бы играет на струнах его души, а не на фортепиано. Становится легче, Юра приходит в себя, когда все инструменты сливаются в унисон, мелодия, снова и снова повторяясь, словно бы разливается по всему Сентябрьску очищая успевших запачкаться людей, делая их равными друг перед другом.

   Отрывисто дыша, Юра вытирает мокрый лоб, набирает полную грудь воздуха. Удары барабанов, гудение труб, тишина, длительная пауза, люди приходят в себя, аплодисменты. Хворостин не сразу понимает, что концерт закончился, с удивлением открывает глаза, встает, начинает аплодировать вместе со всеми. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

   Стали расходиться, Оля и Лена выхватили так и не пришедшего до конца в себя Юру.

   – Ну как, понравилось? – спросила Лена. – Мы когда в первый раз услышали, тоже долго опомниться не могли.

   – Говорят, нигде больше Курагина не играет так, как здесь. В Сентябрьске ее музыка делается волшебной, – добавляет Оля.

   Юра ничего не отвечает. Девушки лукаво переглядываются.

   – Ну что, может поехали к нам, переночуешь? – предложила Лена, хватая Хворостина под руку.

   Тот бросил рассеянный взгляд в ее сторону.

   – Прости, нет. Я должен встретиться с одним человеком.

   – С кем же, если не секрет? Хотелось бы знать, на кого ты решил променять общество двух прелестных дам, – усмехнулась Оля.

   – К Голованову, – ответил и, отвязавшись от девушек, направился быстрым шагом вниз по асфальтовой дорожке.

   Подружки снова переглянулись.

   – Получилось, – произнесла удовлетворенная Лена.

...

   Около половины одиннадцатого вечера Хворостин постучал в калитку Голованова. Тот почти сразу открыл – видимо, караулил.

   – Извините, что так поздно, Максим Петрович, – начал Юра. – Если вы не возражаете, я бы хотел ознакомиться с вашими материалами.

   – Проходи Юра. Знал, что ту передумаешь, дожидался тебя, – обрадовано заявил Голованов.

Интерлюдия. Нищий.

   – В этом месяце зарплаты не будет, – монотонно произнесла девушка за окошком, даже не посмотрев в его стороны.

   – Послушайте, но это возмутительно! – мужчина прижался к окошку ладонями, искренне негодовал. – На что мне жить? Вы третий месяц ничего не платите.

   – В этом месяце зарплаты не будет, – последовал ответ.

   – А когда она будет?

   – Не в этом месяце, – словно бы издевалась девушка.

   Руки Лебедя затряслись, лицо искривилось. Он собирался начать молотить кулаком по стеклу, но его намерения вовремя разгадал товарищ по работе.

   – Пошли отсюда, Федя, нечего воду в ступе толочь – бестолку. Это ж нелюди.

   – Олег, но ведь третий месяц, пойми ты, третий месяц. Я внуку обещал в парк сводить, а теперь мне прокормиться не на что, занимать придется, – Лебедь с отчаянием посмотрел на приятеля. – Что мне делать, скажи, что делать? Они же на преступление толкают, сами, своими руками. Я никогда не воровал, не нарушал законов, всю жизнь честно трудился. Так почему же со мной так, за что?

   – Время сейчас такое, – вздохнул Олег. – Увольняться нужно. Чувствую, кинут нас с зарплатой.

   – Обещали золотые горы, а довели до нищеты. Ты представляешь: передовик производства вынужден унижаться и клянчить подачки. При старой власти такое и представить немыслимо. До чего они нас довели, Олег, куда толкают?

   – Не знаю. Знаю только, что верить сейчас нельзя никому. Все обманут и ни гроша не заплатят. А деваться все равно некуда, подработки нужно искать.

   – Был бы моложе, грузчиком пошел бы, да не потяну, – чуть успокоившись, с какой-то обреченностью в голосе произнес Лебедь. – Всю жизнь заводу отдал, все здоровье и остался у разбитого корыта.

   Олег похлопал его по плечу.

   – Крепись, Федя. Ты из старшего поколения, вам тяжелее всего, мы-то, молодежь, как-нибудь пристроимся, даже не представляю, как вам приходится жить.

   – Сын у меня чуть моложе тебя. Так же мучится, не знает, как семью обеспечить. Я, понимаешь, внуку обещал, что свожу на аттракционы, думал, рассчитаются за все три месяца и порадую мальчишку, а оно видишь как...

   Олег сочувственно кивнул, похлопал его по плечу, посоветовал держаться и, попрощавшись, ушел.

   Федор выбрался из заводской кассы на улицу, сел на лавочку и схватился за голову. Обидно было настолько, что хотелось плакать. В том месяце он, как последний забулдыга, был вынужден собирать бутылки, чтобы хоть как-то прокормиться. И все равно в долги лезть пришлось. Этого Федор Христофорович перенести не мог совершенно: не привык жить взаймы. До тех пор, пока не расплатится, чувствовал себя не в своей тарелке. Да и саму просьбу о займе считал унизительной. Понятно, когда попрошайничает калека, но когда деньги клянчит крепкий пятидесяти семи летний мужик – это ни в какие ворота не лезет.

   – А делать нечего, просить придется, – произнес он, держась обеими рукмаи за голову.

   Домой возвращаться не хотелось – не знал, как будет смотреть жене в глаза, не мог выслушивать ее утешения. Не помогали они. Всему есть предел, даже опускаться вечно невозможно – рано или поздно достигнешь дна. Как жить, не знал. Уже не в первый раз подумывал о самоубийстве. Чиркнуть по горлу бритвой и все закончится. Ни проблем, ни забот, в протест против всего этого осточертевшего, свихнувшегося мира. Расскажут начальнику заводу, так, мол, и так, покончил с собой лучший работник, трудяга, не жалевший сил для общего дела. А тот и имени Федора Христофоровича не вспомнит, но хоть долг по зарплате семье передаст. Хотя с нынешними взглядами людей на жизнь и в этом нельзя было быть уверенным.

   Олег всё правильно сказал – верить сейчас нельзя никому.

   Посидев еще немного, Федор Хритофорович пошел домой, еле волоча ноги. По дороге он встретил старого знакомого, попросил взаймы. Тот неодобрительно посмотрел на него, но денег все-таки дал. Из-за этого Лебедь снова разозлился и, зайдя в магазин, купил не хлеб и кефир, как собирался, а бутылку водки. Сил не было, горе нужно было утопить.

   Добрался до своего подъезда: вокруг грязно, валяется мусор, воняет, стены многоэтажки разрисованы. Вошел внутрь, стал подниматься по ступенькам, любуясь облупленными стенами и обшарпанными дверьми – лифта не было. Добрался домой, открыл дверь, в нос ударило запахом сырости и плесени. Квартире давно требовался ремонт, но Лебедь не мог прокормить себя и жену, что уж говорить обо всём остальном.

   – Федя, -улыбчивая жена вышла его встречать. – Ну как на работе?

   По кислому выражению лица сразу все поняла.

   – Неужели опять не заплатили? – всплеснула руками, но миг одернула себя. – Ты не расстраивайся, в следующем месяце обязательно выплатят.

   – Выплатят! – вспылил Лебедь. – Да плевать мне, ухожу с этого завода, хватит. Натерпелся, – он изо всех сил стукнул кулаком по стенке. – А напоследок спалю их чертову конторку вместе с этой кассиршей-нахалкой. Узнают, кто такой Федор Христофорович Лебедь!

   – Успокойся, дорогой, – жена перепугалась. – Не говори таких вещей. Посадят же, как же мы без тебя. Вон Сеня сегодня звонил, обещал на выходных Илюшу привести. Погуляешь с внучком, душу отведешь.

   Лебедь скривился.

   – Не сыпь соль на рану, Люба. И так не сладко. Живется.

   Окинув взглядом серые потолок, вздувшиеся обои на стенах, выцветшую краску на полу, Лебедь скривился, пошел на кухню, достал граненный стакан, открыл бутылку и, наполнив его до краев, отхлебнул.

   – Сало давай! – скомандовал он жене.

   – У тебя же язва, Феденька, тебе же нельзя пить, – Люба не на шутку перепугалась.

   – Сало давай! Быстро!

   Делать нечего – жена подчинилась, достала из холодильника все, что было, поставила перед мужем. Тот быстро прикончил скромные запасы, допил стакан до дна.

   – В магазин сходи, чего-нибудь поесть купи, – приказал он.

   – А деньги откуда?

   – У соседей займи.

   – Так нету, мы им и так должны.

   – Ну, у других займы. Что я, всему тебя учить должен что ли? – стукнул кулаком по столу. – Или решила, если деньги мне не платят, значит я и не мужик вовсе? Так ты мне это брось, в раз поколочу тебя, как в старые добрые времена, узнаешь тогда.

   Люба перепугалась, засеменила прочь с кухни – муж побил ее лишь однажды, потом долго извинялся и обещал никогда больше не поднимать руку, до сих пор слово держал но по выражению его лица она поняла, что Лебедь близок к тому, чтобы обещание свое нарушить.

   Оставшись наедине, Лебедь налил себе еще один стакан, отпил, посмотрел в окно, занавешенное некогда белой и теперь пожелтевшей от времени занавеской, украшенной простенькими узорами в виде повторяющихся ромбиков и квадратов.

   «Подкараулить кого на улице в темноте, подкрасться сзади, раз кирпичом по голове, да вынуть все из карманов, – думал он. – На это меня еще хватит. А вины здесь никакой, сами толкнули на такую жизнь».

   Поверил бы он десять лет назад, что будет планировать грабить прохожих? Им как раз выдали квартиру, очередь на «Волгу» подходила. А потом объявился Горбачев, и день за днем стало становиться все хуже и хуже. Хорошо хоть сын образование получил, может когда толк и будет.

   Воспоминания о прошлой беззаботной жизни размягчили почерневшее сердце Федора Христофоровича, он больше не прикладывался к стакану, думал о прошлом. Когда жена вернулась с продуктами, стал перед ней извиняться, вылил недопитый стакан обратно в бутылку, отдал ей.

   – Спрячь подальше, не хватало еще с язвой слечь. Не обижайся, Люба, знаешь же меня – как накроет, голову теряю, но по жизни-то я не такой.

   Жена обняла его, поцеловала.

   – Знаю, Федя, уж сколько лет мы вместе. Всегда выкручивались и теперь как-нибудь выкрутимся.

   Он бы хотел ей поверить, да не мог. Если и в следующем месяце зарплаты не будет, они умрут с голоду – занимать Федор больше не станет и жене не позволит.

...

   Аккуратные аллея линией тянулась вперед, по обе ее стороны раскинулись деревья и кустарники, на небольших ответвлениях расположились продавцы лакомств -сладкой ваты, семечек, шоколадок – сувениров, типа шариков и свистков и прочих безделушек. Внук Федора Христофоровича бегал из стороны в сторону. Поначалу Илюша разбрасывал опавшие листья во все стороны, но когда дед сделал ему строгое замечание, напомнив, что дворникам придется больше трудиться из-за его шалостей, мальчик стал старательно сгребать их ногой на траву, хвастаясь:

   – Смотр-р-ри, дедушка, – он только-только научился выговаривать "р" потому делал это со вкусом, звонко, растягивая звук, – я помогаю дворникам.

   Федор Христофорович улыбнулся, понимая, что у коммунальщиков с зарплатами не лучше и, возможно, он напрасно запрещал внуку баловаться – все равно никто эти листья никуда не уберет.

   Спустя минут двадцать неспешной прогулки они добрались до места, где аллея разветвлялась, а над дорожкой раскинулся старый широкий железный указатель. Продавцы принялись активно зазывать Илюшу и Федора Христофоровича, заставив старика поежиться – он с трудом нашел, у кого занять денег, выпросить удалось копейки, едва ли хватит на качели, потому об угощении лучше забыть. Но если внук начнет клянчить, Лебедь не сумеет ему отказать.