Текст книги "Ежов. Биография"

Автор книги: Алексей Павлюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

На первый вопрос ответ был простой. Для того партия и проявляет неустанную заботу об органах госбезопасности, чтобы они были в состоянии успешно решать любые задачи, которые ставит перед ними руководство страны. Тем же, кто не может или не хочет выполнять возложенные на него обязанности так, как того требуют обстоятельства, в НКВД делать нечего.

На второй вопрос тоже имелся ответ, но делиться им Сталин ни с кем не собирался. Да, действительно, накануне и особенно после XVII съезда ему пришлось несколько ослабить репрессивную политику, вернуть из ссылки некоторых влиятельных представителей оппозиции, раскаявшихся в своих поступках и запросившихся обратно в партию.

Приходилось закрывать глаза и на доходившие до него сведения о нелояльных по отношению к нему выходках тех или иных «товарищей по партии». В первую очередь, это касалось так называемых «старых большевиков», которые, считая себя чуть ли не ровней ему, Сталину, в приватных беседах иной раз позволяли себе такие оценки его деятельности, за которые любой беспартийный давно бы уже отправился на лесоповал. Однако допущенная им строго дозированная либерализация не являлась самоцелью, а была лишь средством укрепления власти в конкретных исторических условиях. Практика показала, что доступные в ту пору методы (увольнение с работы, исключение из партии, направление в политизолятор [30]30
  Политизоляторы – привилегированные тюрьмы с щадящим режимом для членов социально близких партий: меньшевиков, эсеров, анархистов или представителей внутрипартийной оппозиции. Ликвидированы в 1937 г.


[Закрыть]или ссылку) полностью и окончательно подавить инакомыслие в партии не могли, а раз так, то лучше было сделать вид, что такая цель и не преследовалась и что, как только основные оппозиционные группировки оказались разгромлены, отпала и необходимость в излишней жесткости внутрипартийного режима. В противном случае рано или поздно недовольство постоянным закручиванием гаек могло прорваться наружу, и, кто знает, сколько бы усилий» пришлось тогда затратить, чтобы удержать власть.

Так было до 1 декабря 1934 года. Убийство Кирова кардинально изменило ситуацию, создав условия, позволяющие от единства партии, основанного на попустительстве идейным и личным противникам, перейти к подлинному единству, достигаемому путем беспощадного подавления любых проявлений нелояльности и оппозиционности. Теперь, когда в результате разоблачения преступной деятельности банды зиновьевских убийц, каждому станет ясно, чего можно ждать от бывших и нынешних оппозиционеров, любые методы борьбы с ними, а заодно и со всеми остальными инакомыслящими, будут поняты и одобрены. В этих условиях главная задача заключалась в том, чтобы как можно убедительнее продемонстрировать перед всеми, что оппозиция, прикрывавшаяся ранее заботой о внутрипартийной демократии и спекулировавшая на временных трудностях социалистического строительства, превратилась в обыкновенную шайку бандитов, которые, сознавая безнадежность своих попыток увлечь массы на борьбу против генеральной линии партии и руководствуясь чувством мести, не брезгуют никакими средствами, лишь бы добиться изменения той политики, которую, опираясь на широкую поддержку партии и народа, проводит нынешнее руководство страны. Так что многое, если не все, зависело теперь от органов НКВД, обязанных проявить в этом деле все свои способности и помочь партии очиститься от отщепенцев, проникших в ее ряды и превратившихся, по сути, в агентов классового врага.

Вот примерно с таким напутствием вождя Ежов и приехавшие вместе с ним Агранов и Косарев отправились обратно в Ленинград. Однако здесь привезенные ими сталинские указания были встречены без особого энтузиазма; Еще со времен Ленина в партии утвердилось негласное правило, в соответствии с которым в борьбе с оппозицией допустимыми считались любые средства, за исключением самых крайних. Так до сих пор и было. Выявленные органами ОГПУ-НКВД коммунисты, борцы со сталинским режимом, получали сравнительно небольшие сроки заключения, им на смену приходили новые недовольные, с которыми поступали так же, и постепенно чекисты привыкли, что какую-то часть их подопечных составляют бывшие товарищи по партии, которых, конечно, следовало наказывать за вольнодумство, но в этом случае, в отличие от «настоящих» врагов народа, вполне достаточно было ограничиться тремя-пятью годами политизолятора или ссылки.

Сейчас же, во имя неизвестно каких целей, бывших оппозиционеров впервые предлагалось подвести под расстрел, причем в условиях, когда их виновность представлялась весьма и весьма сомнительной; Кроме того, понятно было, к каким последствиям для партии приведет обвинение одного из оппозиционных в прошлом течений в преступлении такого рода. Возражений вслух, конечно, не последовало, но и особого рвения никто проявлять не спешил. Позднее, выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г., Ежов так вспоминал об этом:

«…тов. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит…

Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать, не хотели показывать, как это делается и вообще. Пришлось вмешаться в это дело тов. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: «Смотрите, морду набьем»» ^{120} .

Из этих слов Ежова может возникнуть представление, что именно он своими действиями помешал работникам НКВД скрыть от партийного контроля ход идущего расследования. В действительности же возмутителем спокойствия являлся А. В. Косарев, стремившийся лично участвовать в допросах основных фигурантов и постоянно жаловавшийся Ежову на нежелание чекистов идти ему навстречу, а также на излишнюю мягкость в обращении с арестованными ^{121} .

Однако Ежов руководителям следственной бригады Я. С. Агранову и Л. Г. Миронову вполне доверял (с Аграновым у него вообще были приятельские отношения), поэтому чрезмерная активность Косарева поддержки у него, как правило, не находила. Ну а после разговора Сталина с Ягодой чекистам, вероятно, пришлось «исправляться», так что ситуация, скорее всего, разрешилась сама собой.

Поскольку при отсутствии показаний главного обвиняемого расколоть его «сообщников» было нереально, основной упор был сделан на то, чтобы как можно скорее сломить сопротивление Николаева. Ему создали привилегированные условия содержания: разнообразно кормили, давали вино, принесли художественную литературу, разрешили пользоваться ванной. Хотя жена его была арестована, следователи убедили Николаева, что она на свободе, и он даже смог «нелегально», а в действительности под контролем чекистов, переправить ей письмо и получить ответ. В ходе допросов его настойчиво убеждали в том, что он является лишь исполнителем воли заговорщиков-зиновьевцев, что все они арестованы и во всем сознались, что своим нежеланием сотрудничать со следствием он лишь обрекает себя на расстрел, тогда как при правильном поведении мог бы сохранить себе жизнь.

В конце концов, не выдержав такого давления, Николаев сдался. Возможно, он решил перехитрить следователей, рассчитывая потом в суде отказаться от всего сказанного, но так или иначе 13 декабря 1934 г. он снова начал давать признательные показания, и последующие дни окупили все затраченные чекистами усилия. Конечно, Николаев говорил как всегда сумбурно и невпопад, но следователи сумели придать этому словесному потоку необходимую ясность и стройность и убедили Николаева подписать соответствующим образом оформленные протоколы допросов. 13 декабря речь в основном шла об организационно-технических аспектах совершенного преступления, 14 декабря – о его политической составляющей, после чего Николаев более подробно рассказал о некоторых из своих «подельников».

Внутри организации бывших зиновьевцев, сообщил он, были якобы созданы две террористические группы. В одну, возглавляемую И. И. Котолыновым, входили, наряду с самим Николаевым, и четверо его «сообщников»: В. И. Звездов, Н. С. Антонов, Г. В. Соколов и И. Г. Юскин. Обязанности внутри группы распределялись так. Николаев был намечен в качестве исполнителя теракта. Котолынов осуществлял общее руководство и отрабатывал с ним технику покушения. Соколов выяснял возможность совершения теракта на маршруте обычных передвижений Кирова. Звездов и Антонов собирали необходимую информацию внутри Смольного, а Юскин прорабатывал вместе с ними конкретные варианты убийства Кирова в Смольном.

Члены организации, сообщил Николаев, стояли на позиции троцкистско-зиновьевского блока [31]31
  В 1926–1927 гг. троцкисты и зиновьевцы объединились в один блок для совместной борьбы против сталинского курса.


[Закрыть]и считали необходимым сменить существующее партийное руководство любыми возможными способами, поэтому через некоторое время после убийства Кирова предполагалось якобы совершить покушение также и на Сталина.

Вторая террористическая группа, возглавляемая Н. Н. Шатским, действовала независимо от первой и готовила убийство Кирова по месту его проживания в районе улицы Красных Зорь. Помимо этого, в ее планы входила и организация покушения на Сталина, с использованием тех связей, которые имелись у членов группы в Москве.

Убийство Кирова, по словам Николаева, представляло собой акт возмездия человеку, возглавлявшему в свое время борьбу против троцкистско-зиновьевского блока в Ленинграде. Одновременно это была ликвидация серьезного политического противника и тем самым значительное ослабление существующего партийного руководства, что, вместе с предполагавшимся убийством Сталина, должно было облегчить возвращение к власти в партии и стране бывших лидеров оппозиции – Зиновьева и Каменева ^{122} .

Показания Николаева являлись очень важным свидетельством, но все же недостаточным – нужно было, чтобы его «сообщники», пусть даже не все, подтвердили хотя бы что-то из того, что он наговорил. А с этим по-прежнему были проблемы. Правда, убедив арестованных зиновьевцев, что Николаев, который ни к какой оппозиции никогда не принадлежал, в действительности являлся их единомышленником, чекисты смогли добиться от них признания своей моральной и политической ответственности за случившееся. Кроме Н. Н. Шатского, отказавшегося сотрудничать со следствием в любой форме, и И. Г. Юскина, которому почти не в чем было каяться и который попал в эту компанию почти случайно [32]32
  В конце октября 1934 г., рассказывая Юскину о том, что он уже в течение месяца не может попасть на прием к Кирову, Николаев вдруг произнес: «Киров как будто чувствует, что я намерен его убить». Решив, что это такая шутка, Юскин тоже пошутил в ответ: «Что Кирова – надо Сталина», после чего выругал Николаева за глупую болтовню. Когда Николаев рассказал об этой истории чекистам, Юскина арестовали, и ему пришлось подтвердить, что такой разговор действительно имел место. Больше ему признаваться было не в чем, да от него этого и не требовали – факт подстрекательства к убийству вождя был, по мнению следователей, налицо.


[Закрыть], остальные арестованные, испытывая комплекс вины за свое зиновьевское прошлое, готовы были кое в чем следствию уступить.

Чтобы показать, до чего может довести любая форма оппозиционности существующему в стране руководству, они соглашались пойти навстречу чекистам и «признать», что зиновьевская организация и ее руководящие структуры в Москве и Ленинграде продолжали существовать до самого последнего времени и что выстрел Николаева стал результатом деятельности этой организации и той ядовитой общественно-политической атмосферы, которую она вокруг себя создавала. Однако свое участие в убийстве Кирова все они категорически отрицали, и с этим ничего сделать так и не удалось. Технология допросов в НКВД в 1934 году была еще не столь изощренной, как три года спустя, да и времени было мало – за три недели сломать человека даже и в 1937 году удавалось далеко не всегда.

Дни шли, истекало и добавленное время, а следствие продолжало топтаться на месте. И вот, когда уже казалось, что так, с одними лишь показаниями Николаева, дело и придется передавать в суд, следствию удалось наконец добиться пусть и небольшого, но все же успеха.

Как уже говорилось, руководителем своей террористической группы (одной из двух якобы созданных) Николаев назвал И. И. Котолынова, а членами группы – И. Г. Юскина, Г. В. Соколова, Н. С. Антонова и В. И. Звездова. Двое последних учились вместе с Котолыновым в Ленинградском политехническом институте, регулярно с ним общались, и именно от них можно было надеяться получить хоть какие-нибудь показания, подтверждающие его руководящую роль в деле подготовки покушения на Кирова. О других все-таки легче говорить, чем о себе, и в конце концов Н. С. Антонова смогли убедить, что в целях окончательного разоблачения, а затем и разгрома бывшей зиновьевской оппозиции, фактически скатившейся уже в контрреволюционное болото, а также для подтверждения своего искреннего желания порвать с оппозиционным прошлым, он должен дать какие-то компрометирующие Котолынова сведения, подтверждающие его причастность к совершенному преступлению.

17 декабря 1934 года Антонов сделал следующее заявление (по крайней мере в таком виде оно было записано в протоколе допроса):

«В конце октября 1934 г. член контрреволюционной организации И. Котолынов рассказал мне, что наша организация готовит решительный акт против одного из членов Политбюро ЦК ВКП(б). Объяснял он это необходимостью активизации контрреволюционной организации. Тогда же Котолынов сказал мне, что член зиновьевско-троцкистской контрреволюционной организации Николаев Леонид относится с большой ненавистью к т.т. Сталину, Кагановичу и Кирову и что он, Котолынов, знает о террористических намерениях Николаева» ^{123} .

В этот же день Антонову организовали очную ставку с В. И. Звездовым, и последний согласился признать, что со слов Антонова ему еще в начале ноября 1934 года стало известно о подготовке И. И. Котолыновым «решительного выступления против одного из членов Политбюро». Так же, без расшифровки, это «решительное выступление» перекочевало затем в признательные показания Г. В. Соколова, и с этими довольно скромными по более поздним меркам доказательствами следствие стало готовиться к выходу на суд.

В оставшееся время, чтобы хоть как-то подкрепить свои позиции, чекисты решили расширить и углубить так называемый «латвийский след». 20 декабря 1934 г. Николаев «признался», что его отношения с латвийским консулом зашли гораздо дальше того, что он показывал на предыдущих допросах, что в контакт с латышами он вступил по указанию И. И. Котолынова, что консулу было рассказано об их подпольной антисоветской организации, что на ее нужды он якобы выделил пять тысяч рублей и, кроме того, выразил готовность связать заговорщиков с высланным в 1929 г. из СССР и проживающим в эмиграции во Франции главным врагом Сталина Л. Д. Троцким [33]33
  В судьбе консула Г. Бисенекса вся эта история сыграла роковую роль. 29 декабря 1934 г. ему было предложено покинуть пределы страны, однако после присоединения Латвии к СССР в 1940 г. он был арестован, обвинен в причастности к убийству С. М. Кирова и расстрелян.


[Закрыть].

На заключительной стадии предварительного следствия к работе с четырнадцатью обвиняемыми, отобранными для судебного процесса по делу «ленинградского центра», подключились прокурор СССР И. А. Акулов, его заместитель А. Я. Вышинский и следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Л. Р. Шейнин. Как вспоминал четверть века спустя Л. Р. Шейнин, когда он впервые увидел Николаева, у последнего пенилась слюна в углу рта и были какие-то странные глаза. Шейнин, по его словам, предложил подвергнуть Николаева судебно-психиатрической экспертизе, однако Ежов, к которому он обратился с данным предложением, осыпал его площадной бранью и очень зло высмеял, примерно так же отреагировал на эту идею и присутствовавший при разговоре А. В. Косарев ^{124} .

* * *

Закрытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу об убийстве С. М. Кирова началось 28 декабря 1934 г. в 14 часов 20 минут, и, прежде всего, председательствующий В. В. Ульрих огласил порядок ведения процесса, оказавшийся весьма необычным. «Допрос подсудимого Николаева мы начнем в отсутствие других подсудимых, а потом постепенно будем вызывать и остальных подсудимых. В конце судебного заседания все подсудимые будут находиться вместе для совместных вопросов, очных ставок и т. д.» ^{125}

Попытку одного из обвиняемых, которые пока еще находились все вместе, что-то спросить насчет предложенного порядка допроса, Ульрих пресек самым решительным образом: «Какой вопрос? Никакого вопроса нет. Суд устанавливает порядок, и такой порядок будет проводиться. Регулирует судебный порядок председатель суда, а не подсудимый» ^{126} .

Первым, как и было намечено, допросили Николаева. Существуют свидетельства, что в начале он попытался отказаться от своих показаний, данных на следствии, и заявил, что действовал в одиночку. В связи с этим председательствующий В. В. Ульрих будто бы звонил Сталину, прося разрешение отправить дело на доследование, но получил отказ ^{127} .

Убедительных доказательств в пользу этой версии пока не представлено, но и сбрасывать со счетов ее тоже нельзя. Что же касается стенограммы процесса, то она, как ей и положено, отразила лишь официальную точку зрения и никаких отказов, естественно, не зафиксировала. Если судить по ней, то Николаев в общем и целом признал наличие у него сообщников, правда, признание это чаще всего выглядело довольно своеобразно. Так, в ответ на просьбу подтвердить данные на следствии показания о руководящей роли И. И. Котолынова в организации убийства Кирова или сообщить что-нибудь дополнительно, Николаев ответил:

«Хочу добавить. На очной ставке Котолынов и Шатский отрицали участие в подготовке организации террористического акта над тов. Кировым, но я хочу признаться перед судом, а на следствии я этого не указал, о том, что подтверждением только может служить скрытый мною сундук, забитый обручем, в сарае у матери с документами, который находится в дровах» ^{128} .

«Там целый архив, что ли?» – спросил озадаченный Ульрих. Николаев подтвердил.

Процесс грозил сорваться, не начавшись, но тут, ко всеобщему облегчению, выяснилось, что хранящиеся в сундуке бумаги относятся к периоду 1924–1932 гг. и, следовательно, никакого отношения к убийству Кирова не имеют.

Примерно в таком ключе разговор продолжался и дальше, и причины, по которым судьи пожелали общаться с Николаевым наедине, становились вполне очевидными. Услышав его отказ от ранее данных показаний (а такой вариант, видимо, не исключался), а также его нелепые заявления в ходе судебного заседания, остальные подсудимые могли понять, на каком зыбком фундаменте построено все обвинение, и отказаться даже от тех минимальных признаний, которые были сделаны ими на предварительном следствии.

В конце допроса Ульрих поинтересовался, не собирались ли члены террористической организации бежать за границу после того, как сделают свое черное дело. Николаеву было что сказать и по этому поводу:

«На следствии этот момент как будто упустили, но при первом варианте обсуждения совершения террористического акта, на одном из углов Петроградской стороны имеется большое удобство – кусты и площадь. У нас безусловно была мысль о том, чтобы выстрелить и спрятаться в кусты и дальше дать ход делу» ^{129} .

Побеседовав с главным обвиняемым еще минут пять, Ульрих объявил перерыв, после чего в зал заседания начали поочередно вызывать и других подсудимых. Все они подтвердили свои показания на предварительном следствии, взяли на себя моральную и политическую ответственность за случившееся, но заявили, что никакого участия в подготовке убийства Кирова не принимали. При этом И. И. Котолынов указал, что об ответственности за совершенное преступление он заявил, приняв на веру слова следователей о том, что Николаев, с которым он практически не встречался на протяжении последних десяти лет, являлся членом зиновьевской организации: «Я писал потому, что мне заявили, что он состоял членом организации. Иначе мне следствие говорило, что «ты не разоружился», но так как я решил разоружиться до конца…» ^{130}

О том же говорили подсудимые А. И. Толмазов и С. О. Мандельштам. У последнего состоялся при этом такой диалог с председателем суда:

« Председатель: В вашем показании от 19 декабря имеется следующая мысль: «Вся работа нашей группы была направлена против Сталина и партийного руководства…» Вы это подтверждаете?

Мандельштам: Я не помню, чтобы я записывал свои показания именно в такой форме… Я… 19-го декабря был в таком состоянии, что мог это дело подписать, даже не вдумываясь и не вчитываясь в протокол.

Председатель: Николаев был членом организации. Подтверждаете вы это?

Мандельштам: На основе тех… материалов, которые мне были предъявлены, я должен был сделать этот вывод.

Председатель: Что значит – должны были сделать этот вывод? Он был членом вашей организации или не был?

Мандельштам: Я этого точно сам не знаю.

Председатель: Сегодня не знаете, а 19-го знали?

Мандельштам: Я знал на основе тех материалов следствия, и, если материалы правильны…

Председатель: О каких материалах идет речь?

Мандельштам: Мне было предъявлено несколько выдержек из показаний подсудимых, где было сказано… что Николаев являлся одним из бывших оппозиционеров, тесно связанных с Котолыновым. Несколько этих выдержек мне не позволили отрицать того факта, что он состоял членом нашей организации» ^{131} .

После того, как все подсудимые были допрошены, им была предоставлена возможность произнести последние слова. Все они были написаны заранее, скорее всего при активном участии следователей, и представляли собой явный контраст с тем, что и как те же подсудимые только что говорили в ходе судебного заседания. Почти все они проклинали тот день, когда примкнули к оппозиции, просили дать им возможность искупить свою вину перед партией и рабочим классом («на самой тяжелой физической работе, в концлагерях по капельке отдать свою жизнь» – из последнего слова В. И. Звездова). С. О. Мандельштам, который только что в суде признавался, что даже не знает, был ли Николаев членом их организации или нет, предложил всем подсудимым подняться на позицию советской власти, на позицию пролетарского суда и сказать: «Никакой пощады, расстрелять всех до одного».

«Справедливым ответом… пролетарского суда, ответом, которому будет аплодировать весь ленинградский пролетариат и те, кто найдут в себе мужество из подсудимых, хотя речь касается их лично, – единодушным ответом может быть расстрел всех без исключения». Для себя Мандельштам просил только одного: «Я старый боец, мне тяжело умирать как собаке, поэтому прошу вас, товарищи, разрешите мне принять этот выстрел в грудь, а не в затылок, как принимают обычно» ^{132} .

Один только Н. Н. Шатский ни в чем виновным себя не признал, никого не проклинал, сказав лишь, что для него всегда главным было честное, серьезное отношение к труду и энергичная борьба на пользу рабочему классу, на пользу революции.

Выслушав все это, суд удалился на совещание и по возвращении объявил приговор – расстрел для всех четырнадцати обвиняемых. Соответствующие указания были получены от Сталина еще за три дня до начала судебного заседания.

Так Ежов впервые в своей жизни оказался причастен к убийству ни в чем не повинных людей, и следует признать, что это первое серьезное испытание на прочность он выдержал вполне успешно.