Текст книги "Ежов. Биография"

Автор книги: Алексей Павлюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Что точно произошло, неизвестно, но секретарь Ежова С. А. Рыжова упоминала позднее, ссылаясь на домработницу Ежовых, что в ЦК ВКП(б) на имя Сталина поступило будто бы заявление о троцкистском прошлом Евгении Соломоновны ^{449} . Вероятно, именно в связи с этим Сталин вновь поставил перед Ежовым вопрос о разводе и на этот раз, судя по всему, в более категоричной форме. Во всяком случае, Ежов уже вполне серьезно предложил жене развестись, и это предложение привело ее в состояние глубочайшей депрессии. Не имеет смысла жить, сказала она своей подруге Зинаиде Орджоникидзе, если ей политически не доверяют.

В середине сентября 1938 года, в связи с сильным душевным расстройством жены, Ежов отправил ее на лечение в один из крымских санаториев. Спустя некоторое время Евгения Соломоновна прислала ему оттуда письмо-исповедь, в котором подводила итог всей прожитой жизни, а заодно опровергала обвинения, выдвинутые в её адрес.

«Колюшенька, – писала она, – в Москве я была в таком безумном состоянии, что не могла даже поговорить с тобой. А поговорить очень хочется. Хочется подвести итог нашей совместной, и не только совместной, а своей жизни, потому что чувствую, что жизнь моя окончена. Не знаю, хватит ли сил все пережить.

Очень тебя прошу, и не только прошу, а настаиваю, проверить всю мою жизнь, всю меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях. Очень это незаслуженно, и так меня подкосило, что чувствую себя живым трупом» ^{450} .

Далее Евгения Соломоновна напомнила Ежову основные этапы своего жизненного пути, рассказала о встречах с бывшими троцкистами Г. М. Аркусом, Ю. Л. Пятаковым, Л. П. Серебряковым, А. К. Воронским и другими, пояснив, что ничего об их антисоветской деятельности не знала и никаких политических разговоров никогда с ними не вела.

«Я не чувствую себя абсолютно ни в чем виноватой перед страной и партией, – писала она в заключение. – Я честно работала, тратя все силы и энергию на работу. За что же, Коленька, я обречена на такие страдания, которые человеку и придумать трудно… Сильно, очень сильно любя тебя, – потерять тебя и остаться одной, запятнанной, опозоренной, живым трупом. Все время голову сверлит одна мысль: зачем жить? Какую свою вину я должна искупить такими нечеловеческими страданиями… Прошу тебя, умоляю – проверь все. Ведь ты можешь и обязан это сделать. Ради меня, ради Натуси, ради себя самого, наконец. Ведь ты как-то за меня отвечаешь.

Ведь при тебе только я начала сознательно относиться к политической жизни, начала читать, разбираться. Как, какими словами передать тебе всю боль мою, мою обиду? Одиночество беспросветное, мрак кругом. Может ли один человек столько вытерпеть? Оказывается, может, к сожалению. Лучше бы умерла от жесточайших мук физических.

Не пойми меня плохо, родной. Я считаю, что ты поступил бы правильно, если бы сначала проверил меня. Мне бы легче было. Ведь недоверие людей, за которых я жизнь готова отдать, не задумавшись, меня сжигает. А потерять тебя, тебя, которого я выходила во время болезни как маленького, которому отдала все лучшее, что имела, а в результате принесла страдания… А как мне хотелось хоть чем-нибудь сделать тебе хорошее… Если еще живу, то только потому, что не хочу тебе причинять неприятности, хватит с тебя.

Понимаю тебя, не сержусь и люблю так, как никогда не любила, хоть и всегда молилась на тебя за твою скромность, преданность партии и тов. Сталину. Если бы можно было хоть пять минут поговорить с этим дорогим мне до глубины души человеком. Я видела, как чутко он заботился о тебе, я слышала, как нежно он говорил о женщинах. Он поймет меня, я уверена. Он почувствует. Он не может ошибиться в человеке и дать ему потонуть…

Так тяжело, что нет сил писать. Как я одинока и как незаслуженно глубоко несчастна. А дальше что? Страшно подумать. Мечусь по комнатам, хочется кричать, бежать. Куда? К кому? Кто поверит? Ты должен проверить все, молю тебя.

Женя» ^{451} .

Получив это письмо, Ежов вызвал жену в Москву, решив, видимо, что в том состоянии, в каком она находится, опасно оставлять ее надолго без присмотра. Как рассказывал позже начальник группы охраны Ежова В. Н. Ефимов, по возвращении Евгения Соломоновна попросила его никому не говорить о том, что она находится в Москве, поскольку она очень плохо себя чувствует, и, кроме того, чтобы ей ничего не рассказывали о муже и его проблемах. Но, видимо, какие-то сведения до нее все же доходили, поскольку некоторое время спустя она, по воспоминаниям Ефимова, упрекала его в том, что он не предупредил Ежова о необходимости снятия с работы Б. Я. Гулько и других арестованных к этому времени «заговорщиков» из Отдела охраны.

29 октября 1938 года Ежов поместил жену в расположенный на окраине Москвы санаторий им. Воровского, специализирующийся на лечении заболеваний нервной системы. Как рассказала врачам Евгения Соломоновна, больной она считает себя с лета этого года. Вначале преобладало состояние возбуждения, это продолжалось месяца три. В сентябре потеряла ко всему интерес, появилась гнетущая тоска, целыми днями плакала, возникли проблемы с памятью, стало трудно мыслить и говорить.

В период пребывания в санатории врачам не удалось добиться улучшения состояния ее здоровья. Напротив, болезнь прогрессировала. Появились галлюцинаций, навязчивые идеи, в связи с чем было принято решение, в случае дальнейшего ухудшения, перевести больную в психиатрическую больницу.

19 ноября 1938 года около шести часов вечера лечащий врач зашла к Евгении Соломоновне и обнаружила ее спящей. Это показалось странным, так как в это время она обычно не спала. При попытке разбудить ее, выяснилось, что сделать это невозможно. Зрачки были сужены, вяло реагировали на свет, отсутствовала реакция на укол. Ввиду подозрения на отравление, сделали промывание желудка, и в промывных водах было обнаружено вещество, напоминающее по своим свойствам люминал.

В принципе, врачи выписывали Евгении Соломоновне люминал для улучшения сна, но, естественно, в лечебных дозах. Однако, по свидетельству знакомого Ежова И. Н. Дементьева, примерно за неделю до случившегося З. Ф. Гликина, в связи с жалобами Евгении Соломоновны на бессонницу, привезла ей из дома какое-то сильнодействующее снотворное, по-видимому, это как раз и был люминал.

В течение двух дней врачи боролись за жизнь пациентки, однако их усилия успехом не увенчались, и 21 ноября 1938 года, в 19 часов 55 минут, Евгения Соломоновна, не приходя в сознание, скончалась. Как определило вскрытие, смерть наступила от двустороннего воспаления легких, возникшего в связи с отравлением люминалом.

Глава 37
Петля затягивается

Узнав из газет об освобождении своего шефа от обязанностей наркома внутренних дел, заместитель Ежова по Наркомату водного транспорта З. А. Шашков пришел к выводу, что настала пора действовать. Оставшись после ареста Я. М. Войнштока и Е. Г. Евдокимова единственным заместителем Ежова в НКВТ, он понимал, что очередь может дойти и до него. Хотя на занимаемую им должность Шашков, в отличие от своих арестованных коллег, был назначен еще при старом руководстве Наркомвода, за полтора месяца до прихода сюда Ежова, но все же большую часть времени он проработал на этом посту под началом «главного чекиста страны» и вполне уже мог рассматриваться наверху как его человек. А судя по тому, что происходило вокруг Ежова и с ним самим в последние недели, ничего хорошего от такой близости ждать не приходилось. Аресты ближайших помощников Ежова, а теперь и его смещение с поста наркома внутренних дел ясно показывали, что звездный час «верного соратника Сталина» прошел, и теперь с ним может произойти все что угодно. Необходимо было дистанцироваться от падающего в политическую бездну Ежова, и сделать это следовало как можно скорее.

9 декабря 1938 года Шашков направил на имя Сталина и Молотова письмо с анализом ситуации в Наркомводе, в котором, в частности, писал:

«Решением СНК СССР от 27 марта [1938 г.] перед водным транспортом были поставлены крупные принципиальные вопросы. Бывшее руководство в лице Пахомова [114]114
  Пахомов Н. И. – предшественник Ежова на посту наркома водного транспорта.


[Закрыть]после постановления не приняло мер к его реализации. Назначение наркомом Ежова Н. И. всколыхнуло массы водников, и, несомненно, несмотря на невыполнение годового плана перевозок, водный транспорт имеет чувствительное улучшение в работе. Результаты работы водного транспорта могли быть значительно лучшими, если бы приход наркомом т. Ежова Н. И. был подкреплен его действительно активной работой по руководству наркоматом. В течение всего лета, не руководя по существу наркоматом, т. Ежов передоверил все дело Евдокимову. За это время т. Ежов бывал в стенах наркомата не более 8-10 раз, по 2–3 часа, причем разрешая по преимуществу текущие вопросы. Евдокимов же, подготовляя основные вопросы, также затягивал их разрешение, мотивируя отсутствием санкции наркома. В результате, на сегодня постановление СНК СССР от 27 марта сорвано» ^{452} .

Перечислив далее ряд вопросов принципиального характера, ждущих своего решения, Шашков продолжал:

«Ряд руководящих работников, подобранных за последнее время из числа кадров НКВД, оказались врагами народа: начальник Центрального управления снабжения Курин, начальник Верхне-Волжского пароходства Листенгурт, начальник Московско-Окского пароходства Михельсон. Есть основания предполагать, что будет изъята группа тоже руководящих работников, пришедших за последнее время. Это все посеяло нездоровые настроения в центральном аппарате и на линии ( т. е. в региональных подразделениях. – А.П.) по отношению к новому руководству. Водники ждут живого слова наркома о задачах водного транспорта, и до сего времени, кроме кратких резюме на проходящих узких заседаниях в кабинете, выступлений Ежова не было. Тов. Ежов до сего времени… не взялся за руководство наркоматом. С 8 ноября, т. е. с момента изъятия Евдокимова, т. Ежов заезжал в Наркомвод три раза, не разрешая всей суммы накопившихся вопросов, и то это происходило после неоднократных обещаний и долгих ожиданий…

Я учитываю загрузку т. Ежова и не требую повседневного пребывания его в стенах наркомата, но дальше мириться с таким положением дел также нельзя. Я как замнаркома несу полную ответственность за руководство наркоматом и принимаю все зависящие меры к улучшению работы наркомата и в целом водного транспорта.

По затронутым вопросам прошу ваших указаний» ^{453} .

Несколько раз Молотов звонил Ежову, интересовался, почему тот не выходит на работу. Однако Ежов не исправился, а скорее всего и не мог этого сделать по причине беспробудного пьянства, которым он пытался заглушить охватившее его в те дни чувство отчаяния и безысходности. Пришлось вразумлять его официально. 10 января 1939 г. принимается постановление Совнаркома СССР «О наложении взыскания на наркома водного транспорта тов. Ежова Н. И. за систематическую неявку вовремя на работу». В постановлении говорилось:

«Ввиду того, что народный комиссар водного транспорта тов. Ежов систематически не является вовремя на работу и, несмотря на неоднократные предупреждения председателя СНК, продолжает приходить в Наркомвод в 3, 4 и 6 часов вечера, манкируя работой и исполнением обязанностей наркома, Совнарком СССР постановляет:

1. Объявить наркому тов. Ежову выговор за манкирование работой в наркомате и предупредить о недопустимости этого впредь.

2. Обязать тов. Ежова вовремя являться в наркомат и нормально осуществлять руководство наркоматом» ^{454} .

На первый взгляд реакция руководства на поведение Ежова выглядит вполне естественной: плохо относишься к работе – получи выговор. Но не стоит забывать, о каком времени идет речь. В те годы одно лишь подозрение в «манкировании» служебными обязанностями функционера такого ранга, не говоря уже о систематической неявке вовремя на работу, тем более после неоднократных предупреждений, предполагало немедленное отстранение от занимаемой должности с последующим арестом. Кстати, всего за две недели до этого, 28 декабря 1938 г., было принято совместное постановление Совнаркома СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС, в соответствии с которым рабочие и служащие, без уважительных причин опоздавшие на работу более чем на 20 минут, считались прогульщиками и подлежали увольнению.

Однако в случае с Ежовым ничего такого не произошло. Сталин старательно демонстрировал ближайшему окружению, что, несмотря на столь глубокое падение своего вчерашнего фаворита, он не потерял еще надежды, что тот одумается и исправится. Ни у кого не должно было возникнуть подозрения, что его судьба давно уже решена и все происходящее есть не что иное, как подготовка к принятию окончательного решения.

А тем временем обнаруживались все новые и новые прегрешения Ежова. В начале января 1939 г. Комиссия советского контроля (КСК), которая раньше и близко не осмелилась бы подойти к Ежову и возглавляемым им учреждениям, вдруг решает проверить ход ремонта выделенного Наркомводу в апреле 1938 г. здания на углу Театрального проезда и Рождественки, куда предполагалось перевести центральные службы НКВТ. 8 января 1939 г. исполняющий обязанности руководителя группы водного транспорта КСК А. С. Леонтьев в докладной записке на имя заместителя председателя Комиссии советского контроля З. М. Беленького сообщил, что, вместо выделенных Совнаркомом 750 тыс. рублей, занимающаяся ремонтом здания строительная контора НКВД по согласованию с аппаратом Наркомвода собирается израсходовать на эти цели 2 млн. 123 тыс. рублей, и, исходя из этой незаконной и официально не утвержденной цифры, ремонт фактически и ведется. При этом в ходе переоборудования шестого этажа, где предполагалось разместить руководство наркомата, допущены совершенно нетерпимые излишества.

«Этот этаж, – писал Леонтьев, – имеет полезной площади 1100 кв. метров, разбит на 23 комнаты и полностью предназначен для размещения наркома, трех заместителей и их секретариата. Кабинет наркома, свыше 100 кв. метров, имеет очень дорогую отделку. При кабинете имеется комната отдыха, ванная комната, уборная и 4 комнаты для секретариата и для приема [посетителей]. Кабинеты заместителей наркома тоже очень большие, отделаны попроще, но тоже дорого, и при каждом имеется комната отдыха, уборная и умывальная, комната для приема и комната для секретариата. Кроме того, имеется несколько комнат для общего обслуживания руководства наркомата (особая кухня, буфет и пр.).

Такое использование полезной площади является совершенно недопустимой расточительностью, а главное, не вызывается никакой необходимостью. Более половины этой площади без всякого ущерба для руководства наркомата могло быть использовано под общие нужды наркомата…» ^{455}

Разумеется, подобные излишества были характерны не только для Наркомвода. Комфортные условия существования стремились создать себе руководящие работники всех уровней, однако до тех пор, пока они оставались в фаворе, такого рода проверок можно было не опасаться.

Переслав Молотову письмо своего подчиненного, заместитель председателя Комиссии советского контроля З. М. Беленький приписал от себя: «Я лично осмотрел помещение 6-го этажа этого дома, и сообщение т. Леонтьева считаю абсолютно правильным. Тов. Ежов должен нести ответственность за безобразия, которые допустил аппарат НКВД и Наркомвода при ремонте этого дома» ^{456} .

В тот же день записку Леонтьева Молотов направил членам Политбюро Л. М. Кагановичу и А. И. Микояну, своему заместителю Н. А. Булганину и самому Ежову, сопроводив их следующим указанием:

«Прошу ознакомиться, а т. Ежова – дать объяснения. Надо обсудить это дело» ^{457} .

Чем закончилось обсуждение, неизвестно, но, в любом случае, это была пока еще только пристрелка, а орудия главного калибра ударили по Ежову лишь в конце января 1939 г., когда была наконец завершена передача дел по НКВД новому руководству Наркомата.

Первоначально предполагалось, видимо, что дела будут сданы в течение нескольких дней после освобождения Ежова от обязанностей наркома внутренних дел. Однако из-за не вполне адекватного состояния Ежова эта процедура все откладывалась, и 5 декабря 1938 г. Политбюро пришлось даже принимать специальное решение «О приеме-сдаче дел по НКВД», в котором говорилось:

«Обязать т. Ежова, бывшего наркома внутренних дел, сдать дела по НКВД, а т. Берия, наркома внутренних дел, принять дела.

Сдачу и приемку дел произвести при участии секретаря ЦК ВКП(б) т. Андреева и зав. ОРПО ЦК т. Маленкова.

Сдачу и приемку дел начать 7 декабря и закончить в недельный срок» ^{458} .

Однако ни в неделю, ни в месяц уложиться не удалось. Ежов под разными предлогами уклонялся от посещения НКВД, процесс передачи дел затянулся, и, в результате, когда 29 января 1939 г. приемный акт был, наконец, подписан, в него вошло множество самых разных обвинений в адрес Ежова, которые подручные Берии сумели получить к этому времени от арестованных чекистов.

Сам акт приемки до сих пор не рассекречен, однако некоторое представление о содержащихся в нем претензиях к бывшему руководителю НКВД можно получить из сохранившихся в архиве черновых записей Ежова на эту тему ^{459} и нескольких опубликованных фрагментов.

Судя по ним, приемный акт представлял собой подборку свидетельств и документов, фиксирующих недостатки в работе НКВД и указывающих на допущенные Ежовым многочисленные ошибки, которые либо граничили с должностными преступлениями, либо таковыми и являлись.

Одним из наиболее часто встречающихся было обвинение в утаивании от ЦК партии (то есть от Сталина) компрометирующих материалов на руководящих работников НКВД. В вину Ежову ставилось также сокрытие информации о так называемых оперативных перегибах на местах и сведений о якобы существовавшей в комендатуре Кремля подпольной группе заговорщиков-террористов, узнав о которой еще в апреле 1938 г. он никаких действий не предпринял, в результате чего «заговорщики» были разоблачены только с приходом Берии.

Почти все подразделения НКВД, по мнению составителей приемного акта, из-за преступной халатности Ежова работали не в полную силу. В Отделе охраны, например, штаты были недоукомплектованы, порядок работы и инструкции не утверждены, допускалось «провокационное ухудшение материального положения сотрудников» в части обеспечения их жильем, обмундированием, зарплатой. В Специальном отделе оказался запутанным учет шифров, отсутствовало необходимое число переводчиков, была сорвана подготовка молодых кадров и т. д.

Но имелись и исключения. Повышенным вниманием окружил Ежов созданную при нем специальную группу под руководством Я. И. Серебрянского, предназначенную для выполнения особо секретных операций за границей – терактов, похищений, диверсий. Такая забота о группе террористов и диверсантов, выполняющих прямые указания наркома, выглядела, по мнению составителей акта, весьма подозрительно.

Самоустранившись от контроля за положением дел в регионах и передоверившись местным чекистам, утверждалось в акте, Ежов в то же время не снабдил их четкими инструкциями, касающимися проведения массовых операций вообще и операций по так называемым национальным контингентам в особенности, что стало причиной многочисленных злоупотреблений.

Высказывались претензии и к практиковавшимся при Ежове методам ведения следствия. В разделе «Об извращениях органами НКВД карательной политики советской власти» отмечалось, что «в ряде случаев протоколы [допросов] фабриковались, составлялись фиктивные показания и давались на подпись арестованным. В погоне за большим количеством «признаний» прибегали к обману арестованных, заявляя им, что показания условны и их нужно подписать для того, чтобы помочь партии и правительству в осуществлении решения о закрытии иностранных консульств и в деле компрометации сотрудников этих консульств» ^{460} .

Приводились показания бывшего заместителя наркома внутренних дел Украины А. А. Яролянца о том, как по заранее разработанным схемам составлялись несуществующие запасные, параллельные, областные и всякие иные «центры». Рассказывалось, как в Житомирской области по единоличному распоряжению начальника местного УНВД Г. М. Вяткина в 1937–1938 гг. было расстреляно свыше четырех тысяч арестованных, среди которых были беременные женщины и несовершеннолетние дети. В момент расследования этого факта выяснилось, что более чем на две тысячи расстрелянных протоколы членами «тройки» подписаны не были, и на многих расстрелянных не оказалось следственных дел ^{461} .

В принципе, выдвинутых против Ежова обвинений было уже достаточно для того, чтобы применить к нему любые меры воздействия, вплоть до самых суровых, и это выглядело бы вполне оправданно. Однако поступать так было пока преждевременно. Его исчезновение накануне намеченного на март 1939 года очередного съезда партии могло спровоцировать на съезде нежелательные разговоры среди делегатов, тем более что тема необоснованных репрессий и так уже достаточно активно обсуждалась в партийной среде. После смещения Ежова с поста наркома внутренних дел и ареста большинства его региональных представителей в адрес Сталина поступали многочисленные послания от партийных работников разного уровня, в которых высказывалась озабоченность по поводу применяемых в НКВД методов ведения следствия и ставились под сомнение достигнутые с их помощью результаты. Чтобы пригасить неуместную активность партийцев на местах, Сталин даже вынужден был приоткрыть карты и принять на себя часть ответственности за происходившее. В телеграмме, разосланной им 10 января 1939 г. во все обкомы, крайкомы и ЦК нацкомпартий, а также во все региональные управления НКВД, говорилось:

«ЦК ВКП(б) стало известно, что секретари обкомов-крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б). При этом было указано, что физическое воздействие допускается как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. Опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии, на практике, метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что и понесли должную кару [115]115
  Приведенный в качестве примера перечень тех, кто «загадил» методы физического воздействия и «понес должную кару», выглядит довольно странно. Л. М. Заковский действительно был осужден, правда, не за применение методов физического воздействия, а по обвинению в шпионаже и антисоветской троцкистской деятельности. Что касается М. И. Литвина, то его никто ни за что не покарал, так как он, не дожидаясь этого, покончил жизнь самоубийством, а А. И. Успенского при всем желании невозможно было покарать, поскольку в январе 1939 г. он находился еще в бегах и будет пойман только спустя три месяца.


[Закрыть]. Но этим нисколько не опорочивается сам метод, поскольку ( т. е. «если». – А.П.) он правильно применяется на практике. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод» ^{462} .

Это разъяснение было тем более необходимо, что из прежних руководителей, знакомившихся в 1937 г. с соответствующим решением Политбюро, на свободе никого почти уже не осталось, а пришедшие им на смену могли предположить, что вместе с Ежовым и его людьми в опалу попадают и их методы работы. На самом же деле методы, как оказалось, были вполне правильными, только применять их надо было не ко всем без разбора, а к «заядлым агентам» и «заклятым врагам», и если кто опять ошибется и неправильно определит степень заядлости и заклятости, то сам и виноват будет.

А тем временем Ежов подводил неутешительные итоги своего пребывания на посту наркома водного транспорта. Задание по перевозкам на 1938 г., как и в предыдущие годы, оказалось невыполненным. Не помог и метод Блидмана. Как отмечалось в газете «Водный транспорт», из-за пассивности портовых служб он применялся лишь от случая к случаю. Выступая 14 января 1939 г. на совещании работников водного транспорта, Ежов вынужден был признать, что план навигации прошлого года оказался сорван, поскольку работает наркомат все еще плохо и подлинно большевистского порядка на водном транспорте нет.

Стремясь хоть как-то смягчить выдвигаемые в его адрес обвинения в недостатке служебного рвения, Ежов распорядился периодически публиковать в отраслевой газете «Водный транспорт» свои приказы по наркомату. Издаваемые, естественно, и раньше, они доводились до заинтересованных лиц и подразделений по обычным каналам, а широкая воднотранспортная общественность, если и знакомилась с некоторыми из них, то, как правило, в изложении. Теперь же целые газетные полосы стали регулярно отводиться под пространные ежовские распоряжения, касающиеся самых разных сторон жизни и деятельности возглавляемого им учреждения: хода зимнего судоремонта, подготовки к очередной навигации, награждения лучших стахановцев и т. д. Почти месяц работники водного транспорта могли следить за бурной деятельностью своего наркома, однако в конце концов Ежов, вероятно, осознал тщетность своих попыток реабилитировать себя таким способом, и в середине февраля его публикаторская активность прервалась так же внезапно, как и началась.

* * *

XVIII съезд партии открылся 10 марта 1939 года. Накануне (с 23 февраля по 10 марта) были расстреляны почти все находившиеся еще под следствием члены и кандидаты в члены ЦК, избранные на предыдущем съезде, – А. И. Егоров, А. В. Косарев, С. В. Косиор, М. М. Кульков, Л. И. Мирзоян, П. П. Постышев, П. И. Смородин, А. И. Угаров, Н. А. Филатов и В. Я. Чубарь. Теперь из подвергшихся репрессиям членов ЦК в живых оставались лишь трое: Е. Г. Евдокимов и Р. И. Эйхе, следствие по делу которых еще не было завершено, и один из главных фигурантов процесса «антисоветского троцкистского центра», Г. Я. Сокольников, отбывающий десятилетний срок по приговору Военной коллегии Верховного Суда, Первых двух расстреляют в начале 1940 года, а Сокольников, как и его одноделец К. Б. Радек, в мае 1939-го по приказу Сталина будет убит в тюрьме [116]116
  Оказавшись в местах лишения свободы, Сокольников и Радек стали вести разговоры о своей невиновности, рассказывать о фальсификации судебного процесса по их делу, о причастности Сталина к этой фальсификации и т. д. Доложили Сталину, и последовало указание уничтожить излишне разговорчивых свидетелей. Из числа находящихся в заключении бывших работников НКВД была сформирована ликвидационная группа, которая и привела в исполнение приговор вождя.


[Закрыть].

Таким образом из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде партии, до следующего съезда более или менее благополучно сумели дожить лишь 32 человека (включая Ежова), или 23 % от первоначального состава. К остальным судьба оказалась менее благосклонна. Пятеро умерли естественной смертью, один (С. М. Киров) был убит, четверо покончили жизнь самоубийством и 97 человек были арестованы, при этом трое из них погибли в ходе следствия, 91 человек был расстрелян, и еще троим, как уже говорилось выше, предстояло расстаться с жизнью в ближайшие месяцы.

Никогда еще за всю историю своего существования партия не несла таких потерь. Однако было бы несправедливо обвинять в этом одного лишь Сталина. Фактически Центральный комитет ВКП(б) уничтожил сам себя. Каждый раз члены ЦК отдавали в руки Ежова относительно меньшую часть своих коллег, однако в результате многократного повторения этой процедуры относительное меньшинство превратилось в конце концов в подавляющее большинство.

Делегатом съезда Ежов избран не был. Правда, предварительная мандатная комиссия сначала включила его в список делегатов с совещательным голосом, но затем чей-то безжалостный красный карандаш вычеркнул его из этого списка.

Свое неизбрание делегатом высшего партийного форума Ежов воспринял крайне болезненно. Однако как секретарь ЦК он все равно мог присутствовать на съезде, что он и делал первые два или три дня. Ежов даже рассчитывал получить возможность выступить перед съездом, но в этом ему было отказано, после чего он практически перестал посещать заседания.

Основными вопросами, обсуждавшимися на съезде, были отчет ЦК о проделанной за истекший период работе, план развития народного хозяйства страны на третью пятилетку (1938–1942 гг.) и запланированные изменения в Уставе партии. Тема репрессий отдельно не обсуждалась, но и совсем обойти ее было невозможно. Мнение партийного руководства по этому вопросу было поручено довести до сведения делегатов, а заодно и всего населения, А. А. Жданову. В своем докладе, посвященном изменениям в уставе партии, Жданов в разделе «Об отмене массовых чисток» [117]117
  Имеются в виду массовые партийные чистки типа проводившихся в 1921 г., 1929–1930 гг., 1933–1934 гг., а также под видом проверки партийных документов в 1935 г.


[Закрыть]заявил, намекая на события 1937–1938 гг., о существовании замаскировавшихся врагов внутри партии, стремившихся путем широкого применения мер репрессий перебить честных коммунистов и посеять излишнюю подозрительность в партийных рядах. Затем Жданов на многочисленных примерах показал, как «враги народа» на местах исключали людей из партии и даже добивались их ареста ^{463} .

Таким образом, страна имела теперь два ответа на традиционный российский вопрос – «кто виноват?» Удаление Ежова с поста наркома внутренних дел наводило на мысль о вышедших из-под контроля партии чекистах, выступление Жданова указывало на врагов, затесавшихся в местные парторганизации, – ответственность должны были нести кто угодно, но только не верховная власть.

Вечером 19 марта состоялось совещание представителей делегаций съезда, так называемый сеньорен-конвент, на котором в предварительном порядке были обсуждены кандидатуры в члены нового ЦК. Зашел разговор и о Ежове. Существуют две версии того, как это происходило. Автором первой из них является Р. А. Медведев, который в своей книге «О Сталине и сталинизме» привел со ссылкой на бывшего первого секретаря Одесского обкома партии Э. Г. Фельдмана такие подробности состоявшегося обсуждения:

«Когда съезд кончался, в Кремле, где он проходил, в одном из залов собрался сеньорен-конвент. Перед ним за длинным столом, как на сцене, сели: А. А. Андреев, В. М. Молотов и Г. М. Маленков. В глубине, за их спинами в углу слева… уселся, попыхивая трубкой, Сталин. Андреев сказал, что съезд заканчивает работу, а потому надо предложить кандидатуры в подлежащий избранию ЦК. В первую очередь в список стали включать членов прежнего состава ЦК, естественно, кроме тех, кто выбыл. Дошла очередь до Ежова. «Какие мнения будут?» – спросил Андреев. После небольшого молчания кто-то сказал, что Ежов – сталинский нарком, его все знают, и его надо оставить. «Возражений нет?» Все молчали. Тогда слово попросил Сталин. Он поднялся, подошел к столу и, все еще попыхивая трубкой, позвал:

– Ежов! Где ты там? А ну, подойди сюда!

Из задних рядов вышел и подошел к столу Ежов.

– Ну! Как ты о себе думаешь? – спросил его Сталин. – Можешь ты быть членом ЦК?

Ежов побелел и срывающимся голосом ответил, что вся его жизнь отдана партии и Сталину, что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.

– Да? – иронически спросил Сталин. – А кто такой был Фриновский? Ты Фриновского знал?

– Да, конечно, знал, – ответил Ежов. – Фриновский был моим заместителем. Он…

Сталин прервал Ежова и начал спрашивать, кто был Шапиро, кем была Рыжова, кто такой Федоров [118]118
  Шапиро И. И. – начальник Секретариата НКВД СССР и начальник 1-го спецотдела НКВД СССР; Рыжова С. А. – секретарь Ежова; Федоров Н. Н. – начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР.


[Закрыть]и еще кто-то (к этому времени все эти люди были уже арестованы).

– Иосиф Виссарионович! Да ведь это я – я сам! – вскрыл их заговор, я пришел к вам и доложил о том… Сталин не дал ему продолжать.

– Да, да, да! Когда ты почувствовал, что тебя схватили за руку, так ты пришел, поспешил. А что до того? Заговор составлял? Сталина хотел убить? Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты будто бы в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу?! – продолжал Сталин. – А ну-ка вспомни, кого ты такого-то числа послал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами! Зачем возле Сталина револьверы? Сталина убить? А если бы я не заметил? А?!

Затем Сталин обвинил Ежова, что он развил слишком кипучую деятельность и арестовал много невиновных, а кого надо – скрывал.

– Ну? Иди! Не знаю, товарищи, можно его оставлять членом ЦК? Я сомневаюсь. Конечно, подумайте… Как хотите… Но я сомневаюсь!

Ежова, конечно, единогласно из подготавливаемого списка вычеркнули, и он после перерыва в зал не вернулся и не был больше на съезде» ^{464} .

Сцена, конечно, очень яркая, но именно излишняя яркость и рождает недоверие. Во-первых, Ежову нечего было бледнеть и удивляться сомнениям Сталина относительно целесообразности его включения в состав будущего ЦК. Ведь он даже не был избран делегатом съезда, и уже одно это не оставляло ему практически никаких шансов вновь оказаться членом высшего руководящего органа партии. Знал он и о множестве претензий, которые имелись к нему по его прежней работе в НКВД, по текущей работе в Наркомате водного транспорта, а также в связи со всем известной его «слабостью».