Текст книги "Ежов. Биография"

Автор книги: Алексей Павлюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

И Ежову удалось найти необходимое объяснение, позволяющее пробить брешь в системе защиты, выстроенной Бухариным.

«Бухарин, – заявил Ежов, – выискивает отдельные противоречия в показаниях того или другого арестованного и делает отсюда вывод: вот, видите ли, следствие так ведется, что людям подсказывают и подсказывают невпопад. Если [бы] мы хотели подстроить Бухарину все эти показания, – продолжал он, – все это было бы причесано, все это было бы приглажено… противоречия устранены. Каждый говорил [бы] как нужно. Это и говорит за правильное ведение следствия: в разных местах десятки арестованных опрашиваются, не говорится о том, какие имеются на него показания, и эти арестованные дают, каждый по-своему, тот факт, который есть… Я думаю, что если бы все совпадало, то Бухарин кричал бы на весь мир о том, что это подстроено» ^{247} .

Эта спасительная формула была изобретена еще в 1928 году во время Шахтинского процесса. Выступавший тогда в качестве государственного обвинителя Н. В. Крыленко, упомянув о встречающихся нестыковках в показаниях подсудимых, заявил, что, если бы все совпадало на сто процентов, можно было бы предположить наличие предварительной согласованности и что, если расхождения имеются лишь в деталях, это никак не свидетельствует о недостоверности сообщаемых сведений.

Теперь и Ежову, вслед за Крыленко, удалось не только объяснить все противоречия в показаниях арестованных, но и обосновать неизбежность этих противоречий при честном и беспристрастном ведении следствия. Конечно, кому-то могла прийти в голову мысль, что несогласованность показаний свидетельствует лишь об отсутствии предварительного сценария, а вовсе не о подлинности сообщаемых сведений. Но много ли было желающих размышлять на эту тему среди участников данного собрания?

Основной аргумент Рыкова (что все показания против него заканчиваются 1934 годом) Ежов парировал следующим образом: «Я не думаю, что мы до всего докопались. Доберемся и до 1936, и до 1937 года» ^{248} .

Но Ежов сумел не только нейтрализовать попытки Бухарина и Рыкова поставить под сомнение результаты работы следствия, но и использовал эти попытки для нового обвинения в адрес бывших лидеров правой оппозиции.

«Если они заняли такую линию, – заявил он, – то я думаю, что мы можем с полным правом предъявить им в результате обсуждения еще одно политическое обвинение в том, что они остались не разоружившимися врагами, которые дают сигнал всем враждебным силам, как у нас в СССР, так и за границей. (Голоса с мест: «Правильно!») Они своим единомышленникам дают сигнал: продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь – не сознавайся» ^{249} .

После этого Ежов повторил основные обвинения в адрес Бухарина и Рыкова и закончил свое выступление эффектной концовкой:

«Политического ответа они не дали, ну а ссылались на противоречия следствия. Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется». (Голоса с мест: «Правильно!») ^{250}

Для решения судьбы своих бывших товарищей пленум образовал комиссию из двадцати человек, в которую вошел и Ежов. Обсудив разные предложения, в числе которых были предание суду военного трибунала с применением высшей меры наказания – расстрела (предложение Ежова), предание суду и заключение в тюрьму на 10 лет, предание суду без предрешения его приговора, комиссия в конце концов остановилась на следующем варианте: исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии, суду не предавать, а направить дело в НКВД.

27 февраля это предложение было пленумом одобрено. В принятой резолюции утверждалось, что на основе следственных материалов, очных ставок и прошедшего на пленуме всестороннего обсуждения установлено, что Бухарин и Рыков, как минимум, знали о преступной, террористической шпионской и диверсионно-вредительской деятельности троцкистского центра и о террористических группах, созданных их учениками и единомышленниками, и не только не препятствовали этой деятельности, но и поощряли ее.

«Пленум устанавливает, – говорилось далее в резолюции, – что записка т. Бухарина в ЦК, где он пытается опровергнуть показания… троцкистов и правых террористов, является по своему содержанию клеветническим документом, который не только обнаруживает полное бессилие опровергнуть показания троцкистов и правых террористов, но под видом адвокатского оспаривания этих показаний делает клеветнические выпалы против НКВД и допускает недостойные коммуниста нападки на партию и ее ЦК, ввиду чего записку т. Бухарина нельзя рассматривать иначе, как совершенно несостоятельный и не заслуживающий какого-либо доверия документ» ^{251} .

В тот же день Бухарин и Рыков были арестованы. Ну а пленум перешел к очередным пунктам повестки дня, важнейшим среди которых был вопрос «Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японско-немецко-троцкистских агентов по народным комиссариатам тяжелой промышленности и путей сообщения» (докладчики, соответственно, В. М. Молотов и Л. М. Каганович) и то же самое по Наркомату внутренних дел (докладчик Ежов).

И доклады, и выступления в прениях должны были продемонстрировать, как глубоко проникли упомянутые выше враги народа во все сферы жизни общества и какой урон они нанесли и продолжают наносить народному хозяйству страны. Все крупные аварии на заводах и шахтах, крушения на железных дорогах, пожары, эпидемии и т. д. на самом деле оказались результатом деятельности иностранных разведок и вредителей из числа троцкистов и правых. Приводя примеры их подрывной работы, вскрытой органами НКВД в различных отраслях экономики, участники пленума призывали друг друга повысить бдительность, преодолеть беспечность и политическую близорукость, избавиться от обывательского ротозейства, но никто толком не объяснял, что же конкретно следует делать. Выступая в прениях, Ежов специально остановился на этом вопросе.

«Получается довольно странное положение, – сказал он. – Я не знаю ни одного факта – я уже четыре с половиной месяца работаю в Наркомвнуделе – я еще не знаю ни одного факта, когда бы по своей инициативе позвонили и сказали: «Тов. Ежов, что-то подозрителен этот человек, что-то неблагополучно в нем, займитесь этим человеком» ^{252} .

Напомнив собравшимся об этом эффективном способе разоблачения замаскировавшихся шпионов и диверсантов, Ежов в своем докладе о положении в НКВД рассказал о том, что делается для искоренения врагов народа в его собственном ведомстве. Оказалось, что из работавших в НКВД к началу ноября 1936 года 699 бывших членов зиновьевской, троцкистской и прочей оппозиции арестовано уже 138 человек.

«Чтобы вас эта цифра не пугала, – пояснил Ежов, – я должен здесь сказать, что мы подходили к бывшим оппозиционерам, работавшим у нас, с особой, гораздо более строгой меркой. Одного факта было достаточно того, что он скрыл от партии и от органов НКВД свою бывшую принадлежность к троцкистам, чтобы его арестовали. Мы рассматривали это как предательство, потому что внутренний закон наш требует под страхом уголовной ответственности заполнять все документы правдиво, не утаивая ничего. Поэтому мы на основании наших внутренних законов таких людей арестовывали» ^{253} .

По-видимому, всю эту историю с обманом партии Ежов придумал тут же, поняв по реакции зала, как поразила всех приведенная им цифра. В действительности, как видно из его же выступления на совещании руководящего состава НКВД 19 марта 1937 г., где также упоминались эти подробности, речь шла об аресте чекистов, которые ничего не скрывали, а вполне официально проходили по учетным данным НКВД как бывшие оппозиционеры.

Не успели, однако, слушатели переварить первую порцию откровений Ежова, как последовала вторая. Оказалось, что в недра чекистского аппарата удалось проникнуть даже агентам иностранных разведок. Особенно неблагополучная ситуация, заявил Ежов, сложилась в польском секторе Иностранного отдела, где якобы «в подавляющем большинстве работали поляки, которые были связаны со вторым отделением польского генерального штаба и являлись офицерами этого отделения». Сначала их будто бы направляли в польскую компартию, а уже через нее они проникали в аппарат НКВД.

Но, конечно, самый большой урон органам госбезопасности был нанесен, по мнению Ежова, «предательской» деятельностью бывшего начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанова, который не давал возможности по-настоящему разворачивать работу против троцкистов, зиновьевцев и правых, а когда такая работа по инициативе отдельных чекистов все-таки начиналась, всячески старался свернуть ее, называя предоставляемые ему материалы чепухой, ерундой и т. д.

«Является ли Молчанов одиночкой-предателем? – задал вопрос Ежов и сам же ответил: – Я должен сказать, что мы имеем довольно тревожные факты из этой области, которые объясняются… совершенно не большевистским подходом о спасении чести своего мундира, своего ведомства. Можно ли было раньше вскрыть предателей внутри нашего аппарата? – продолжал он. – Безусловно можно было, если бы мы внимательно относились к людям, к их поведению, к тому, как они ведут дела, их проверяли бы, мы могли бы вскрыть» ^{254} .

Обозначив таким образом важнейшее направление своей будущей деятельности, Ежов закончил выступление выражением уверенности, что при помощи ЦК партии и товарища Сталина, «который изо дня в день руководит нами», удастся поставить советские органы госбезопасности на должную высоту и сделать их лучшими в мире.

По докладу Ежова пленум принял специальную резолюцию, в которой, в частности, говорилось:

«1. Одобрить мероприятия ЦК ВКП(б) по разгрому антисоветской диверсионно-вредительской, шпионской и террористической банды троцкистов и иных двурушников. Обязать Наркомвнудел СССР довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца, с тем чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности…

…3. Одобрить мероприятия ЦК ВКП(б), направленные к оздоровлению органов государственной безопасности за счет выдвижения на руководящую работу новых, большевистски проверенных чекистов и удаления из аппарата разложившихся бюрократов, потерявших всякую большевистскую остроту и бдительность в борьбе с классовым врагом и позорящих славное имя чекистов» ^{255} .

Последним пунктом повестки дня пленума был вопрос «О политическом воспитании партийных кадров и мерах борьбы с троцкистскими и другими двурушниками в парторганизациях». С докладом на эту тему выступил Сталин.

«Необходимо, – заявил он, – разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным… Наоборот, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы как последние средства обреченных» ^{256} .

Указав, что буржуазные государства «кишат шпионами и диверсантами», которых эти государства засылают друг другу, Сталин высказал убеждение, что «в тылы Советского Союза буржуазные государства должны засылать вдвое и втрое больше вредителей, шпионов, диверсантов и убийц, чем в тылы любого буржуазного государства». А в роли этих вредителей, шпионов и т. д. выступают в настоящее время главные враги партии и народа – троцкисты, которые «давно уже превратились в разбойников с большой дороги, способных на любую гадость, способных на все мерзкое вплоть до шпионажа и прямой измены своей родине, лишь бы напакостить советскому государству и советской власти» ^{257} .

«В чем же, – вопрошал Сталин, – состоит сила современных вредителей, троцкистов? Их сила, – пояснял он, – состоит в партийном билете, в обладании партийным билетом. Их сила состоит в том, что партийный билет дает им политическое доверие и открывает им доступ во все наши учреждения и организации» ^{258} .

Какой вывод следовал из всего вышесказанного, слушателям предстояло узнать в самое ближайшее время, и не столько от Сталина, сколько от Ежова, так как именно ему отводилась главная роль в тех событиях, которые неотвратимо надвигались на страну.

С того времени, когда в декабре 1934 года началось ужесточение внутриполитического режима, обстановка в мире существенно изменилась. Время большой войны стремительно приближалось, и в этих условиях Сталин, вероятно, пришел к выводу, что активное наращивание усилий в военной области пора уже подкрепить не менее решительными действиями по нейтрализации возможной угрозы изнутри.

А в том, что такая угроза существует, сомневаться не приходилось. В 1917 г., когда большевики только еще захватывали власть, их готовы были поддержать, судя по выборам в Учредительное собрание, лишь 25 % населения. Последовавшие затем Гражданская война, коллективизация и голод 1932–1933 гг. популярности новому режиму добавить не могли, и, хотя за прошедшие двадцать лет выросло целое поколение людей, воспитанных на коммунистических лозунгах, было очевидно, что значительная часть населения относится к существующим в стране порядкам без каких-либо симпатий.

Подтверждением этому служили и получаемые Сталиным донесения НКВД о выявленных контрреволюционных организациях, тем более что с приходом Ежова направляемая в адрес вождя информация утратила последние остатки объективности. Если Ягода, будучи профессионалом, хорошо понимавшим кухню следственной работы, еще мог иногда накладывать на присылаемые ему сообщения такие резолюции, как «Чепуха», «Не может быть» и т. д., то для Ежова понятия «не может быть», похоже, просто не существовало. Стремясь продемонстрировать возросшую активность чекистского ведомства, он всячески поощрял служебное рвение своих подчиненных, те, за неимением других способов оправдать ожидания начальства, изобретали все новые и новые «антисоветские» группы и организации, и вся эта внешне правдоподобная дезинформация изо дня в день ложилась на стол вождя. Будучи, как и большинство диктаторов, человеком весьма подозрительным (можно даже сказать, болезненно подозрительным), Сталин не имел оснований не доверять присылаемым ему донесениям, тем более что проверить их достоверность он все равно был не в состоянии.

В конце концов постоянное чтение так называемых спецсообщений НКВД и протоколов допросов арестованных сформировало у вождя совершенно гипертрофированное представление о масштабах угрозы, якобы исходящей от тысяч и тысяч активных противников режима, готовых при первой же возможности встать на путь шпионажа, вредительства, террора, организации восстаний и т. д. И если в мирное время ситуацию еще удавалось держать под контролем, то в случае войны, когда все ресурсы государства были бы брошены на борьбу с внешним врагом, сил для борьбы с врагом внутренним могло уже и не остаться, как это и произошло с царской Россией в 1917 г. Необходимо было нанести упреждающий удар по потенциальной «пятой колонне», застраховав существующий в стране режим от возможных потрясений в военное время.

Мнение вождя разделяли и его ближайшие соратники. Некоторые из них сумели впоследствии обнародовать свой взгляд на события тех лет, причем В. М. Молотов и Л. М. Каганович даже попытались теоретически обосновать все происходившее. Лучше всего это получилось у Молотова, второго после Сталина человека в тогдашнем партийном руководстве, благополучно дожившего до 1986 г. и успевшего перед смертью поделиться своими воспоминаниями с писателем Ф. И. Чуевым, который издал затем книгу под названием «Сто сорок бесед с Молотовым».

Приведем некоторые из высказываний Молотова, имея в виду, что подобных взглядов вполне мог придерживаться и Ежов. Итак, слово Молотову:

«Я считаю, что мы поступили правильно, пойдя на некоторые неизбежные, хотя и серьезные излишества в репрессиях, но у нас другого выхода в тот период не было… тогда бы у нас во время войны была бы внутренняя такая драка, которая бы отразилась на всей работе, на самом существовании Советской власти» ^{259} .

«…тот террор, который был проведен в конце 30-х годов, он был необходим. Конечно, было бы, может, меньше жертв, если бы действовать более осторожно, но Сталин перестраховал дело – не жалеть никого, но обеспечить надежное положение во время войны и после войны…» ^{260} .

«Сталин, по-моему, вел очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны» ^{261} .

«1937 год был необходим, если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грядущей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 1937 году тем, что у нас во время войны не было «пятой колонны». Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся» ^{262} .

«…пострадали не только ярые какие-то правые или, не говоря уже, троцкисты, но пострадали и многие колебавшиеся, которые нетвердо вели линию и в которых не было уверенности, что в трудную минуту они не выдадут, не пойдут, так сказать, на попятную» ^{263} .

«…конечно, переборщили, но я считаю, что все это допустимо ради основного: только бы удержать власть» ^{264} .

Можно, конечно, предположить, что Молотов, внесший посильную лепту в развязанный в стране террор, ссылками на предвоенную обстановку просто пытается найти хоть какое-нибудь оправдание своим действиям. Но вот мнение человека, которого невозможно заподозрить в стремлении обелить себя. Из тюремной камеры письмо Сталину пишет Н. И. Бухарин, обдумывающий случившееся с ним и пытающийся найти всему происходящему какое-то рациональное объяснение.

«Есть, – пишет Бухарин, – какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, в) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, в) подозрительных и с) потенциально-подозрительных. Одних обезвреживают так-то, других – по-другому, третьих – по третьему. Я, – отмечает далее Бухарин, – настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все» ^{265} .

Высказывания таких разных людей, как Молотов и Бухарин, об оправданности террора в связи с предвоенной обстановкой свидетельствуют о том, что эти представления действительно были распространены среди тогдашней партийной верхушки и не зависели от собственной причастности или непричастности к репрессиям.

Однако о каком переходе к демократии упоминает Бухарин как о еще одном событии, оправдывающем идею «генеральной чистки»?

Дело в том, что в соответствии с новой Конституцией, принятой в декабре 1936 года, в стране предстояло провести выборы в новый высший орган власти – Верховный Совет СССР. Прежде выборы в Советы всех уровней были многостепенными, а само голосование – открытым, по спискам, с разными нормами представительства для городского и сельского населения. Кроме того, избирательных прав были лишены 11 категорий граждан: бывшие кулаки, торговцы, офицеры, чиновники, сотрудники полиции, бывшие и нынешние служители религиозных культов и т. д. и т. п.

Новая Конституция, призванная, по замыслу ее создателей, убедить и собственный народ, и мировую общественность в том, что в Советском Союзе построен социализм, не могла, конечно, оставить в неприкосновенности старую избирательную систему. Поэтому выборы в СССР становились теперь прямыми и равными, голосование тайным и не по спискам, а по отдельным кандидатурам, а лишенные избирательных прав (так называемые «лишенцы») превращались в политически полноценных граждан.

Подключение к избирательному процессу такой большой группы бывших «классовых врагов» (при том, что и среди остального населения не на всех можно было положиться, особенно в условиях тайного голосования) представляло для власти определенную опасность. Новых избирателей, да и вообще недовольных режимом, необходимо было нейтрализовать, и по возможности надолго, если не навсегда, чтобы не сталкиваться с этой проблемой каждые четыре года. Конечно, результаты выборов зависели не столько от того, кто и как проголосует, сколько от того, кто будет потом подсчитывать эти голоса, а здесь никаких проблем вроде бы не возникало, но все равно подстраховаться не мешало.

Одним словом, и по внешним и по внутренним причинам пора было заняться радикальной чисткой советского общества от неблагонадежных элементов, и приступать к ней следовало не откладывая.

Судя по всему, к этому времени, т. е. к весне 1937 года, Сталин уже не только принял соответствующие решения, но и продумал основные этапы их реализации. Какими-то наметками своих планов, по мере того как они вызревали, Сталин, вероятно, делился и с ближайшими помощниками, в частности с Ежовым. Как вспоминал позже один из приятелей Ежова, С. С. Шварц, в конце 1935 г., во время одной из вечеринок в компании сослуживцев по аппарату ЦК, Ежов в разговоре упомянул о предстоящем «историческом перераспределении кадров». Когда несколько дней спустя Шварц поинтересовался, что означают эти слова, Ежов ответил, что «все старые кадры пойдут побоку, пройдет один или два тура смены всех людей, чтобы от старых кадров совершенно освободиться» ^{266} .

Однако, когда к началу 1937 года сталинский план приобрел уже законченный вид, вождь, судя по всему, не стал посвящать в свои намерения даже ближайших соратников. Им предстояло знакомиться с его замыслом постепенно, по мере того, как будет возникать потребность в коллективном одобрении тех или иных решений, обеспечивающих достижение намеченной цели. Слишком уж радикальной была идея, чтобы можно было поделиться ею с кем бы то ни было. Ведь речь шла не просто об изоляции реальных или потенциальных противников режима, как это не раз делалось в предыдущие годы, а о физическом уничтожении сотен тысяч людей, причем не только беспартийных, но и членов партии.

Чистка, проведенная в 1935 году под видом проверки партийных документов, позволила освободить партию от явных врагов (выходцев из чуждой социальной среды, бывших оппозиционеров, подозрительных иностранцев и т. д.). Теперь же предстояло избавиться от врагов скрытых, к которым с формальной точки зрения придраться было невозможно. При этом, в отличие от 1935 года, когда внешняя обстановка была более спокойной, сейчас уже одним исключением из партии было уже не обойтись, ведь в случае войны вся эта масса обиженных бывших коммунистов могла стать питательной средой для любых сил, стремящихся подорвать режим изнутри. Нужны были радикальные меры, и чем радикальнее, тем лучше.

Опыт массового репрессирования в мирное время политически неблагонадежного населения в стране уже был и относился он к периоду коллективизации. Теперь нечто еще более радикальное предстояло совершить в условиях действия только что принятой новой Конституции, гарантирующей, пусть и декларативно, определенный набор гражданских прав и свобод. Что касается партии, то ей через такое «чистилище» предстояло пройти впервые, и эта часть задачи была, конечно, наиболее трудной.

Уверенности в том, что все пройдет гладко и без помех, у Сталина не было. Поэтому необходимо было выстроить линию своего поведения таким образом, чтобы его направляющая роль не так сильно бросалась в глаза, чтобы принимаемые им решения выглядели, по возможности, как ответ на чью-либо инициативу, чтобы решения эти имели вид коллегиальных и чтобы, в случае возникновения каких-то осложнений, их можно было объяснить издержками исполнения.

Работа предстояла большая, и начинать ее надо было с тех, чьими руками она должна была быть выполнена – с чекистов.