Текст книги "Ежов. Биография"

Автор книги: Алексей Павлюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

Во-вторых, приведенный диалог очень мало напоминает манеру Сталина вести разговор на публике. Это касается и формы и содержания, которые слишком скандальны, чтобы можно было считать их правдоподобными.

Ну и, наконец, совсем уж нелепо выглядит упоминание в числе арестованных заговорщиков бывшего первого заместителя Ежова М. П. Фриновского, который не только не был к этому времени арестован, но, будучи наркомом Военно-Морского Флота СССР, сам являлся делегатом данного съезда.

Более достоверно о заседании сеньорен-конвента рассказывает в своих мемуарах Н. Г. Кузнецов, в то время командующий Тихоокеанским флотом. Говоря об участии в работе XVIII съезда партии, он упоминает о присутствии в качестве гостя на заседании, которое ошибочно называет пленумом ЦК старого состава. Однако, как видно из текста, речь идет именно о сеньорен-конвенте, тем более что с момента открытия съезда никакой пленум старого состава собираться уже не мог.

«Стоял вопрос о новом составе ЦК. Сначала отводили тех бывших членов ЦК, которых считали не справившимися со своими делами или опорочившими себя чем-либо. Сейчас я уже забыл фамилии многих, о которых шла речь. Помнится, как выступал Сталин против Ежова и, указав на плохую работу, больше акцентировал внимание на его пьянстве, чем на превышении власти и необоснованных арестах. Потом выступил Ежов и, признавая свои ошибки, просил назначить его на менее самостоятельную работу, с которой он может справиться» ^{465} .

Однако никакой новой работы ему предоставлять не собирались. 29 марта 1939 года. Политбюро образовало комиссию во главе с Г. М. Маленковым, которой поручили в пятидневный срок принять от Ежова все дела по Секретариату ЦК ВКП(б). Теперь оставалось лишь забрать у него последнюю должность. 2 апреля 1939 года в «Правде» появилась передовая статья под заголовком «Преодолеть отставание водного транспорта». В ней, в частности, говорилось:

«В 1937 г. водный транспорт простаивал чуть ли не половину своего рабочего времени. Но и после разгрома шпионского гнезда на водном транспорте руководители Наркомвода не сумели в 1938 г. улучшить дело, и объем перевозок снизился, даже в сравнении с 1937 годом… Многочисленные факты свидетельствуют о том, что подготовка к навигации ведется неудовлетворительно… Месяцами в наркомате не разрешаются важнейшие оперативные вопросы, от которых зависит вся работа водного транспорта. В затонах, на пристанях, на судоремонтных заводах, где решается успех навигации, руководящие работники наркомата – редкие гости. Они предпочитают издавать многочисленные и многословные приказы и распоряжения, выполнение которых в конце концов никем не контролируется. Все это не может не вызывать серьезных опасений за работу водного транспорта в навигацию 1938 года».

После таких слов указ об отстранении Ежова от обязанностей наркома водного транспорта выглядел бы вполне уместно, тем более что пользы там от него все равно никакой уже не было. Вспоминает бывший заместитель начальника Центрального управления морского сухогрузного флота Т. С. Хозяинов:

«3 апреля я был у Ежова с докладом о результатах командировки, но он меня совсем не слушал, делал голубей из бумаги и бросал их в корзину» ^{466} .

Однако Сталин решил никаких специальных указов не издавать. В соответствии с замыслом вождя Ежов должен был просто исчезнуть, бесследно раствориться без какого-либо упоминания его фамилии.

Начало 1939 г. ознаменовалось кампанией по разукрупнению наркоматов. В январе-феврале этого года пять общесоюзных наркоматов разделились каждый на 2, 3, 4 и даже 6 самостоятельных комиссариатов. Вероятно, под впечатлением этих событий многие работники водного транспорта стали присылать Сталину и Молотову письма с предложением разделить Наркомвод на два отдельных наркомата – морского и речного транспорта. Определенный резон в этом был, поскольку оба вида транспорта имели свою выраженную специфику, и объединение их под одной крышей по признаку «водности» было достаточно формальным. Предложения и аргументы моряков были сочтены заслуживающими внимания, и 8 апреля 1939 г. решением Политбюро ЦК ВКП(б) Народный комиссариат водного транспорта был разделен на наркоматы морского и речного транспорта. На следующий день это решение было продублировано Указом Президиума Верховного Совета СССР. Сообщение о разукрупнении НКВТ, а также имена новых наркомов появились в газетах, о судьбе же прежнего руководителя Наркомвода не было сказано ни слова.

Ну а чем занимался в эти дни сам Ежов? Рассказывает его племянник Виктор Бабулин, в то время студент Московской промышленной академии им. Кагановича:

«8 апреля я был дома один, мне позвонили по телефону, я подошел к трубке – звонил Ежов. Он сказал мне, что Анатолий [другой племянник Ежова, проживавший вместе с ним] приходит домой теперь поздно, а он плохо себя чувствует. Попросил приехать к нему, одновременно захватить водки. Я купил четвертинку водки и поехал к Ежову. Пообедав с Ежовым, я поехал заниматься, а он остался дома. После занятий я приехал домой, было около часу ночи. Через несколько минут ко мне позвонил Ежов, [сказал], что он один дома – Анатолий еще не возвратился с работы. За мной он послал машину и просил меня, чтобы я приехал к нему. Я приехал к Ежову около двух часов ночи. Он был сильно пьян. Я спросил его, чего он так напился. Ежов ответил мне, что захотел выпить и выпил. Перед ним стояло выпитых 8 бутылок пива. Больше Ежов не разговаривал со мной, а бросил в меня рыбой, потом облил пивом и начал всячески ругать. Я спросил у Ежова, что я ему сделал плохого, за что он так ругается. Вместо ответа он подошел ко мне и ударил два раза кулаком по лицу. После того, как он немного успокоился, я ушел спать. Ежов пришел в спальню, стащил с меня одеяло и снова ударил еще несколько раз по голове, упрекая меня в том, что я не имею никаких принципов и воли. Я соскочил с дивана и собирался тут же уйти домой, но Ежов закрыл дверь и не пустил меня. Через некоторое время Ежов успокоился и перешел к высказыванию своих обид против руководителей партии и советского правительства» ^{467} .

Можно предположить, что начавшийся в пьяном угаре день 9 апреля примерно так же и закончился. А 10 апреля Ежова арестовали. В своей книге «On Stalin and Stalinism», изданной за границей в 1979 г., Р. А. Медведев так описывает это событие:

«Арестован Ежов был прямо на заседании коллегии Наркомата водного транспорта… Увидев входивших в зал коллегии сотрудников НКВД, Ежов встал и почти с просветленным лицом произнес: «Как давно я этого ждал!» Он положил на стол оружие, и его увели» ^{468} .

Другая версия ареста Ежова появилась в 1991 году. Ее автор, сын Г. М. Маленкова, в своих воспоминаниях об отце приводит со ссылкой на него и его помощника Д. Н. Суханова, в разное время и независимо друг от друга рассказавших ему эту историю, такие подробности взятия Ежова под стражу:

«В конце января 1939 г. Ежов добился… приема у Сталина. Тот принял его, но в присутствии Маленкова. Ежов обвинил Маленкова в попустительстве врагам народа и белогвардейщине, намекая на дворянское происхождение отца Маленкова. Маленков, со своей стороны, повторил обвинение Ежову и его ведомству в уничтожении преданных партии коммунистов [119]119
  Имеется в виду повторение тех обвинений, которые Маленков изложил в своей докладной записке Сталину осенью 1938 г.


[Закрыть]. Ежов потребовал созыва Политбюро. Сталин сказал: «Пройдите в кабинет Маленкова, поговорите еще, я сообщу свое решение». Они прошли в кабинет Маленкова на Старой площади. Через некоторое время туда вошел Берия. При выходе из кабинета Ежов был арестован» ^{469} .

Помимо странной датировки события – январь 1939 года, обращает на себя внимание и наивное представление о том, что кто-то из соратников Сталина (а уж тем более впавший в немилость Ежов) мог требовать (!) созыва заседания Политбюро. Кроме того, нет никаких свидетельств встречи Ежова с вождем накануне ареста. Судя по журналу регистрации посетителей кабинета Сталина, последня такая встреча состоялась 23 ноября 1938 г.

Что же касается самого факта ареста Ежова в кабинете Маленкова, то, возможно, все так и было, тем более что те же сведения со ссылкой на заместителя Берии Б. З. Кобулова приводит в своих мемуарах один из ветеранов советской внешней разведки П. А. Судоплатов ^{470} .

После ареста Ежова на его кремлевской квартире был, как и положено, произведен обыск. Из многочисленных документов и материалов, изъятых в ходе обыска, стоит упомянуть папку, содержащую переписку Тифлисского губернского жандармского управления по поводу розыска «Кобы» [партийная кличка Сталина] и других членов закавказской организации РСДРП. О содержании переписки ничего не известно, но нельзя исключить, что причиной, по которой Ежов, вместо того чтобы передать эти материалы в партийный архив, хранил их даже не в служебном кабинете, а у себя дома, могли быть какие-то компрометирующие Сталина сведения из его революционного прошлого. Знакомить вождя с такими документами Ежов, по-видимому, побоялся, но и уничтожить их тоже, вероятно, не решился.

События вокруг Ежова на протяжении нескольких месяцев, предшествующих аресту, складывались таким образом, что предвидеть, во что это все в конечном итоге выльется, было, казалось бы, не так уж и сложно. Возможно, Сталин даже рассчитывал на то, что его вчерашний фаворит все правильно поймет и сам примет решение, которое снимет многие проблемы и, главное, избавит от необходимости прибегать к крайним мерам. Однако даже застрелиться Ежов на самом деле не мог, поскольку прекрасно понимал, какая участь ждет в этом случае его приемную дочь, престарелую мать и племянников. Ведь Сталин еще в конце 1936 г. на декабрьском пленуме ЦК разъяснил партийной верхушке, что самоубийство коммуниста есть не что иное, как способ борьбы с партией, попытка уйти от ответственности за свои преступления перед ней. Ну а как поступают с родственниками политических преступников, Ежов знал лучше, чем кто-либо другой. Поэтому, хотя мысли о самоубийстве, наверно, посещали его не раз и не два, решиться на это он так и не смог. Ведь пока он был жив, оставалась хоть какая-то надежда, что все обойдется и что Сталин в память о былых заслугах поступит с ним как-нибудь иначе, чем с другими своими вышедшими из доверия соратниками…

Глава 38
В застенках Сухановки

23 ноября 1938 года Л. П. Берия, формально еще заместитель Ежова, а фактически уже руководитель НКВД, направил письмо на имя Председателя Совнаркома СССР В. М. Молотова.

«В связи с возникшей необходимостью оборудовать до 1 января 1939 года особо изолированную тюрьму специального назначения при ГУГБ НКВД СССР, – писал Берия, – нами намечено использование для этой цели территории и зданий бывшего Сухановского монастыря (вблизи станции Расторгуево Московско-Донбасской железной дороги), переустройство которых под тюрьму может быть произведено в месячный срок» ^{471} .

Свое название закрытый в 1931 году Сухановский монастырь получил из-за близости бывшего имения князей Волконских – Суханово. С 1935 г. там размещался дом отдыха Архитектурного фонда СССР, а территория монастыря использовалась для нужд его подсобного животноводческого хозяйства.

29 ноября 1938 года заместитель председателя Совнаркома СССР Н. А. Булганин дал указание в трехдневный срок передать в распоряжение НКВД постройки бывшего монастыря, а также стометровую зону вокруг него (об этом Берия также просил в приложении к своему письму). В начале 1939 года работы по переоборудованию были завершены, и самая таинственная из советских тюрем – Сухановская вступила в строй действующих.

В Сухановку попадали не только высокопоставленные функционеры, которых хотели оградить от контактов с другими заключенными. Оказывались здесь и арестанты гораздо более низкого ранга, чьи показания в силу тех или иных причин представляли интерес для руководства НКВД. Повышенные меры изоляции – в крошечных камерах могло находиться не более двух человек (один из которых очень часто оказывался осведомителем НКВД), отсутствие каких бы то ни было правил внутреннего распорядка, имевшихся в любой другой тюрьме, назойливый надзор (дверной глазок открывался чуть ли не ежеминутно), отсутствие прогулок, ну и, само собой, широкое применение методов физического воздействия – все это должно было быстрее подталкивать заключенного к мысли о необходимости активного сотрудничества со следствием.

Вот в такую тюрьму и был после своего ареста 10 апреля 1939 года доставлен Ежов. К этому времени о нем и его деятельности на посту наркома внутренних дел было собрано уже довольно много самых разных сведений. Первые из них, еще до ухода Ежова из НКВД, были получены от бывшего руководителя Отдела охраны ГУГБ НКВД И. Я. Дагина, арестованного в начале ноября 1938 г. После десятидневного пребывания под следствием, которое уже полностью находилось в руках Берии, Дагин 15 ноября 1938 года написал признательные показания, в которых уделил много места Ежову и разным неприглядным сторонам его деятельности на посту наркома внутренних дел. Речь шла о пьянстве Ежова в свободное и рабочее время, которое в случае необходимости выдавалось им за болезнь; об утаивании от ЦК ВКП(б), то есть от Сталина, сведений компрометирующего характера, касающихся руководящих работников НКВД, и об уничтожении накануне прихода Берии некоторых из этих материалов, в том числе по группе «заговорщиков» из Управления коменданта Кремля (Брюханов и др.); о безответственности при проведении массовых операций; о сокрытии от руководства страны сведений о перегибах и извращениях в ходе этих операций; о бесконтрольности при вынесении приговоров по делам, представленным на утверждение «троек» и «двоек» ^{472} .

Дальнейшее развитие все эти темы получили в показаниях бывшего начальника Секретариата НКВД СССР И. И. Шапиро, который на допросе 29 ноября 1938 года особенно подробно остановился на неправильном (в политическом смысле) подборе кадров при Ежове и извращениях в ходе проведения массовых операций.

В течение двух последующих месяцев ничего существенно нового или важного к этим показаниям добавлено не было. Не было и попыток дать им какое-то иное толкование. Однако в середине января 1939 года ситуация начинает меняться, и действительные факты служебных упущений и злоупотреблений Ежова следствие начинает уже интерпретировать как проявление с его стороны контрреволюционного умысла. Начало этому было положено показаниями секретаря Ежова С. А. Рыжовой. В ходе допроса 14 января 1939 года ее вынудили подписаться под признаниями в том, что, начиная с 1931 года, она являлась участницей контрреволюционной заговорщицкой организации, в которую была вовлечена своим бывшим начальником. Правда, никаких подробностей о деятельности этой организации Рыжова привести не смогла, и все ограничилось утверждением, что наиболее важным направлением враждебной деятельности Ежова была расстановка им контрреволюционных кадров на руководящих партийных и государственных постах ^{473} .

Если «признаниями» Рыжовой следствие еще только намечало контуры политических обвинений в адрес Ежова, то показания, полученные в двадцатых числах января 1939 года, ставили уже почти все точки над i. 20 января от Б. Д. Бермана, бывшего начальника Транспортного управления НКВД, а до этого – наркома внутренних дел Белоруссии, удалось получить заявление о том, что необоснованные массовые репрессии, в результате которых гибли ни в чем не повинные люди, в то время как настоящие шпионы, диверсанты и террористы оставались на свободе, проводились Ежовым и Фриновским по заданию иностранных разведок. Берман к этому времени уже «признался» в связях с немецкой разведкой, так что такая осведомленность по поводу Ежова скомпрометировать его самого никак не могла.

«И Ежову и Фриновскому, – утверждал Берман, – важно было принести партии и стране как можно больше вреда и постараться своей вражеской работой по линии НКВД сколько возможно подорвать в широких слоях населения авторитет партии, авторитет ЦК ВКП(б). Это было главной задачей Ежова и Фриновского, и они действовали в этом направлении, втягивая, разлагая аппарат НКВД как периферии, так и центра особенно. Делалось это по директиве иностранных разведок стран агрессоров… с которыми были связаны и агентами которых являлись Ежов и Фриновский» ^{474} .

Неделю спустя еще одним важным свидетелем обвинения против Ежова стал бывший начальник западно-сибирского УНКВД и бывший посол СССР в Монголии С. Н. Миронов. 26 января 1939 года он был допрошен Л. П. Берией и на следующий день написал на его имя заявление, в котором объявил о своей готовности с полной откровенностью изложить известные ему факты враждебной деятельности, проводившейся в органах НКВД под руководством Ежова, Фриновского и других. (Не исключено, кстати, что и процитированные выше показания С. А. Рыжовой и Б. Д. Бермана также являлись результатом их личного общения с новым наркомом внутренних дел.) По словам Миронова, в июле 1937 года в одной из бесед Фриновский будто бы рассказал ему, что Ежов недоволен проводимым курсом внутренней политики и рассчитывает с помощью своих соратников в НКВД свергнуть существующее руководство страны и самому стать во главе государства, что проводимая им линия сводится к тому, чтобы весь аппарат НКВД поставить на службу этой цели, что наилучшим способом создания атмосферы всеобщего недовольства и недоверия к власти является разгром партийного и непартийного актива, что очень удобно сделать, прикрываясь массовыми операциями ^{475} .

Как отмечалось в предыдущей главе, к концу января 1939 г., то есть к моменту подписания акта приема-передачи дел по НКВД, деятельность Ежова на посту наркома внутренних дел подвергалась уже весьма и весьма жесткой критике. Однако все это еще укладывалось в рамки обвинений в халатности и злоупотреблении властью, т. е. должностных преступлений неполитического характера. Но в то же самое время, как видно из приведенных выше фрагментов показаний, подручные Берии начинают уже сплетать вокруг ничего не подозревающего Ежова паутину из совсем других – расстрельных статей Уголовного кодекса.

В конце февраля 1939 года общую схему обвинений в адрес Ежова удалось подкрепить вполне конкретными деталями. На допросе 27 февраля старый знакомый Ежова С. С. Шварц, уже признавшийся к этому времени в шпионаже в пользу Германии, сообщил, что Ежов тоже был агентом немецкой разведки. Через работавшего в советском полпредстве в Берлине уполномоченного Комиссии советского контроля И. А. Петруничева он будто бы передавал немцам материалы оборонного характера, в том числе статистические данные по заводам химической промышленности. Кроме того, шпионские поручения Ежова в начале 30-х гг. выполнял якобы и С. Б. Жуковский, специально направленный для этих целей в Берлин в качестве заместителя торгового представителя СССР в Германии. Неслучайной, по словам Шварца, была и дружба Ежова с бывшим заместителем наркома земледелия Ф. М. Конаром, который в 1933 г. был разоблачен как польский шпион, и с бывшим торговым представителем СССР в Японии В. Н. Кочетовым, оказавшимся на поверку японским шпионом ^{476} .

Таковы были главные политические обвинения в адрес Ежова, собранные к моменту его ареста. Кроме того, на следующий день после того, как это произошло, развернутые показания о Ежове и о своей преступной деятельности в НКВД дал бывший первый заместитель Ежова, а затем нарком Военно-Морского Флота СССР М. П. Фриновский. В пространном заявлении на имя Л. П. Берии, написанном 11 апреля 1939 г. (то есть на пятый день своего пребывания под стражей), Фриновский утверждал, что после того, как в 1937 г. была арестована руководящая верхушка «центра правых», функции такого центра фактически стали выполнять Ежов, он – Фриновский и Евдокимов, взявшие на себя заботу о сохранении, по мере возможности, уцелевших кадров правых заговорщиков. Одновременно проводилось репрессирование преданных партии коммунистов, готовились террористические акты против руководителей государства, и все это, по словам Фриновского, делалось с целью создания условий для прихода к власти в стране правых во главе с Ежовым ^{477} .

Теперь для полноты картины оставалось добиться аналогичных признаний от Е. Г. Евдокимова, и можно было бы приступать к работе с самим Ежовым.

Евдокимов был арестован в начале ноября 1938 г., однако на протяжении пяти месяцев, несмотря на все старания следователей, добиться от него признательных показаний никак не удавалось. Но всему наступает предел, и 13 апреля 1939 г. Евдокимов наконец заговорил. Из его слов выходило, что в конце лета 1938 г. он получил предложение примкнуть к возглавляемой Ежовым и Фриновским заговорщицкой организации, ставящей целью насильственное устранение существующего руководства и захват власти в стране. После этого Ежов должен был якобы стать во главе партии, Фриновский – возглавить вооруженные силы, а он, Евдокимов, – НКВД. Условием для успеха переворота являлось всеобщее недовольство населения, вызванное специально проводимыми необоснованными массовыми репрессиями. После того как, в результате задуманного террористического акта против Сталина, произойдет замешательство в партии и правительстве, заговорщицкая организация должна была выйти из подполья и взять власть в свои руки ^{478} .

Позднее, в суде, Евдокимов откажется от своих показаний, данных на предварительном следствии, заявив, что вынужден был лгать, а лгать стал потому, что его сильно били по пяткам. Но это будет потом, а сейчас все необходимые условия для продуктивного общения с Ежовым были созданы, пора было начинать.

О первых днях предварительного следствия Ежов позднее вспоминал так:

«Я говорил, что я не шпион, что я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения» ^{479} .

А поскольку, по словам Ежова, он никогда не мог выносить над собой насилия, а кроме того, сильная изнуренность работой, переживания по поводу смерти жены и нездоровье, вызванное отравлением, совершенно ослабили его силу воли, то никакого сопротивления органам следствия он оказать не мог и стал выдумывать все то, что от него требовали ^{480} .

Первые показания Ежова, где он отвергал предъявленные ему обвинения, в следственном деле отсутствуют. Самый ранний из имеющихся протоколов датирован 18–20 апреля 1939 г. (то есть неделю спустя после ареста) и не содержит никаких следов предшествующих попыток оказать противодействие диктату следователей. Начинается он вполне традиционно:

« Вопрос: Вы арестованы как изменник партии и враг народа. Следствие располагает достаточными данными, чтобы изобличить вас до конца при первой же попытке скрыть свои преступления. Предлагаем вам, не ожидая изобличения, приступить к показаниям о своей черной предательской работе против партии и советской власти.

Ответ: Нелегко такому, как я, пользовавшемуся еще недавно доверием партии, признаваться в предательстве и измене. Но сейчас, когда за свои преступления я держу ответ перед следствием, мне хочется быть исчерпывающе откровенным и правдивым.

Я не тот, за кого принимала меня партия. Прикрываясь личиной партийности, я многие годы обманывал и двурушничал, вел ожесточенную, скрытую борьбу против партии и советского государства» ^{481} .

Не обязательно, конечно, что такой диалог имел место в действительности. Техника оформления протоколов допросов была самой разной, и не исключено, что, после того как Ежов написал, наконец, свои «признания», в их текст в подходящих местах вставили наводящие вопросы, на которые якобы давался ответ, затем все было набело перепечатано, и получилось как бы подобие живой беседы заключенного со следователем.

Историю своего «грехопадения» Ежов начал с 1921 г., когда, работая в Татарии, под влиянием анархо-синдикалистских идей якобы примкнул к местной группе «рабочей оппозиции» [120]120
  На, самом деле, хотя в начале 20-х гг. Ежов и разделял некоторые взгляды «рабочей оппозиции», никакого участия в деятельности этой внутрипартийной группы он не принимал.


[Закрыть]. В последующие годы, в период внутрипартийных дискуссий 20-х гг., он также будто бы расходился в своих политических воззрениях с генеральной линией партии. Однако такое глубокое погружение в исторические дебри следователей не заинтересовало, и Ежову не позволили надолго уклониться от основной темы.

« Вопрос:К чему этот пространный рассказ о каких-то ваших «политических колебаниях»? Вам, давнишнему агенту иностранных разведок, надлежит показывать о своей прямой шпионской работе. Говорите об этом!

Ответ: Хорошо, перехожу непосредственно к моменту завязывания моих шпионских связей» ^{482} .

В период работы в НКВД через руки Ежова прошли тысячи историй о вовлечении в шпионскую деятельность, сочиненных подследственными и их следователями, так что придумать что-нибудь, что могло бы удовлетворить невзыскательный вкус его мучителей, для него не составляло особого труда. Он и придумал.

В шпионскую работу, сообщил Ежов, он был вовлечен своим приятелем Ф. М. Конаром, оказавшимся давним польским агентом. Узнавая от Ежова разные политические новости, он передавал их своим хозяевам в Польшу и однажды рассказал об этом Ежову, предложив начать работать на поляков добровольно. Поскольку Ежов фактически уже стал информатором польской разведки, выдав через Конара много важных партийных и государственных тайн, ему ничего будто бы не оставалось, как согласиться на это предложение.

Частью полученных от Ежова сведений поляки якобы делились со своим союзниками немцами, так что некоторое время спустя со стороны последних также поступило предложение о сотрудничестве.

В роли посредника выступил, по словам Ежова, первый заместитель наркома обороны СССР маршал А. И. Егоров. Летом 1937 г., встретившись с Ежовым, он сообщил, что знает о его связях с поляками, что сам является немецким шпионом, организовавшим по заданию немецких властей группу заговорщиков в Красной Армии, и что им получено указание установить тесный рабочий контакт между его группой и Ежовым.

Ежов с этим предложением согласился и пообещал оберегать людей Егорова от ареста.

Таковы были первые показания Ежова. Пока в разных высоких инстанциях их осмысливали, Ежов решил не терять времени зря. 23 апреля 1939 года он пишет заявление в Следственную часть НКВД СССР – самое удивительное признание из сделанных им за весь период предварительного следствия.

«Считаю необходимым довести до следственных органов, – писал Ежов, – ряд новых фактов, характеризующих мое бытовое разложение. Речь идет о моем давнем пороке – педерастии» ^{483} .

Далее на десяти страницах рассказывалось об его гомосексуальных контактах, начиная со времени ученичества у портного и заканчивая периодом, предшествовавшим аресту. В числе шести названных им партнеров были его сослуживцы по царской и Красной Армии, а также по дальнейшей работе, в том числе и известный в прошлом партийный работник, на момент описываемых событий – руководитель одного из структурных подразделений Совнаркома СССР.

«Даю эти сведения следственным органам, – закончил Ежов свое повествование, – как дополнительный штрих, характеризующий мое морально-бытовое разложение» ^{484} .

Загадочность этого заявления заключается в том, что нет никаких признаков, свидетельствующих о принуждении Ежова к такого рода откровениям. В ходе дальнейшего следствия эта тема дважды возникала в связи с допросами лиц, упоминаемых в заявлении. Один из них категорически отверг утверждения Ежова, тот не очень активно на них настаивал, следователи же, судя по протоколу допроса, особого интереса к данной теме не проявляли. Другой «партнер» в ходе допроса сам начал было рассказывать о своей связи с Ежовым, однако следователь прервал его излияния, предложив сосредоточиться на более серьезных обвинениях.

Но если саморазоблачение Ежова не являлось результатом внешнего давления, то непонятно, почему, вместо того чтобы продолжать так всех интересующую тему его преступной антигосударственной деятельности, он начал вдруг рассказывать то, о чем его никто вроде бы и не спрашивал.

Следующая запротоколированная встреча Ежова со следователями состоялась 26 апреля 1939 года. О том, какое значение ей придавалось, свидетельствует присутствие на допросе самого Л. П. Берии, а также начальника Следственной части НКВД СССР Б. З. Кобулова. Для начала Ежову были высказаны претензии в недостаточной искренности:

« Вопрос: На предыдущем допросе вы показали, что в течение десяти лет вели шпионскую работу в пользу Польши, Однако вы скрыли ряд своих шпионских связей. Следствие требует от вас правдивых и исчерпывающих показаний по данному вопросу.

Ответ: Должен признать, что, дав правдивые показания о своей шпионской работе в пользу Польши, я, действительно, скрыл от следствия свою шпионскую связь с немцами.

Вопрос: В каких целях вы пытались отвести следствие от своей шпионской связи с немцами?

Ответ: Мне не хотелось показывать на следствии о своей прямой шпионской связи с немцами, тем более что сотрудничество с немецкой разведкой не ограничивалось лишь шпионской работой. По заданию германской разведки я организовал антисоветский заговор и готовил государственный переворот путем террористических актов против руководителей партии и правительства» ^{485} .

После этого то ли реального, то ли вымышленного диалога последовал рассказ о том, как летом 1934 г., в период пребывания Ежова на лечении в венской клинике профессора Ноордена, он якобы соблазнил одну из медсестер, и однажды, во время их свидания, в комнату, где оно происходило, неожиданно вошел старший ассистент профессора Ноордена д-р Энглер, который устроил скандал и намекнул, что вся эта история может просочиться в прессу. Не взяв предложенные деньги, д-р Энглер заявил, что хорошо представляет, какое положение Ежов занимает в СССР, и что либо он даст согласие на сотрудничество с немцами, либо будет дискредитирован в печати. Ежову будто бы пришлось согласиться на эти условия и дать письменное обязательство работать на немецкую разведку.

Впоследствии, рассказал далее Ежов, немцы, не довольствуясь получаемой информацией, стали подталкивать его к созданию в НКВД такой же заговорщицкой организации, какая была создана в армии во главе с маршалом А. И. Егоровым, с тем чтобы к началу войны между СССР и Германией обе организации могли, объединившись, осуществить успешный захват власти в стране.

Организация в НКВД была, по словам Ежова, им создана, однако, чем она занималась, он не сообщил, а сразу перешел к событиям осени 1938 г., когда после появления в НКВД Берии заговорщики пришли к выводу, что во избежание провала необходимо организовать убийство руководителей партии и правительства. Приурочить данную акцию решено было к 7 ноября 1938 г., то есть ко дню празднования 21-й годовщины Октябрьской революции. Вот как это предполагалось сделать: