Текст книги "Ежов. Биография"
Автор книги: Алексей Павлюков
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
Одновременно с образованием НКВД упразднялась судебная коллегия ОГПУ. Прежде чекистское ведомство не только расследовало дела о так называемых государственных преступлениях, но само же, в большинстве случаев, выносило и приговор по ним. Делалось это заочно – ни обвиняемые, ни свидетели на судебное заседание не приглашались, и никакие защитники тоже, разумеется, не предусматривались. Процедура сводилась к ознакомлению членов коллегии с заранее подготовленными протоколами, и в течение считанных часов выносилось несколько десятков приговоров.
Теперь дела о государственных преступлениях должны были после расследования передаваться в суды различных уровней, главным образом в Специальные судебные коллегии, создаваемые при Верховном Суде СССР, при верховных судах союзных и автономных республик, областных и краевых судах, а также в Военную коллегию Верховного Суда СССР и военные трибуналы военных округов. Комментируя эти новации, «Правда» в передовой статье от 11 июля 1934 года писала: «Революционный строгий порядок все прочней и прочней становится в Советском Союзе. Социалистическое правосознание овладевает умами десятков миллионов трудящихся… Усиление роли советского суда будет способствовать дальнейшему росту социалистического правосознания масс».
Правда, целиком освобождать НКВД от карательных функций Сталин не планировал, и так называемому Особому совещанию при наркоме внутренних дел было предоставлено право применять к «общественно опасным лицам» высылку, ссылку и заключение в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Вероятно, предполагалось» что «возросшее правосознание масс» с такими относительно умеренными формами внесудебной расправы готово будет согласиться.
Свой новый курс на усиление законности и ограничение всевластия органов госбезопасности Сталин стремился продемонстрировать не только посредством таких общественно значимых акций, как образование НКВД, но, если представлялся случай, и при решении тех или иных частных вопросов. Характерной в этом смысле является история с жалобой А. Г. Ревиса.
В конце 1932 года органами ОГПУ была вскрыта очередная «шпионско-диверсионная организация», якобы действовавшая по заданию японского генерального штаба. В марте 1933 г. решением Коллегии ОГПУ часть арестованных была приговорена к расстрелу, остальные – к длительным срокам лишения свободы. Год спустя один из осужденных, А. Г. Ревис, отправил из лагеря письмо в Бюро жалоб Комиссии советского контроля, где утверждал, что вынужден был признаться в несовершенных преступлениях под воздействием незаконных, фактически провокационных методов ведения следствия. Возглавлявшая Бюро жалоб М. И. Ульянова (сестра Ленина) направила пришедшее письмо Сталину, и тот не только распорядился создать специальную комиссию Политбюро для проверки поступившего заявления, но и дал конкретные указания, что следует предпринять: «освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся, очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних, невзирая на лица». «Дело, по-моему, серьезное, – указывал Сталин в записке, адресованной членам Оргбюро ЦК В. В. Куйбышеву и А. А. Жданову, – и нужно довести его до конца» {101} .
Приступившая к работе комиссия достаточно быстро пришла к выводу, что незаконные методы ведения следствия применялись и в данном деле, и в ряде других. Были разработаны соответствующие рекомендации, составлен проект постановления Политбюро, но тут произошло убийство С. М. Кирова, интерес к проблеме усиления законности в работе органов безопасности у Сталина сразу же пропал, и дело было спущено на тормозах.
* * *
Летом 1934 года Ежов в очередной раз занялся укреплением своего здоровья. За прошедшие годы оно нисколько не улучшилось и, как и прежде, являлось источником постоянного беспокойства лечащих врачей. Еще 30 июня 1931 года начальник Лечебно-санитарного управления Кремля М. С. Металликов информировал секретарей ЦК Л. М. Кагановича и П. П. Постышева:
«Товарищ Ежов страдает туберкулезным поражением обоих легких, бронхоаденитами и перибронхитами на туберкулезной почве, миастенией и упадком питания. Нуждается в немедленном освобождении от работы, помещении в санаторий при соответствующих климатических условиях и режиме сроком 2 месяца» {102} .
15 ноября 1932 г. тот же М. С. Металликов вновь привлек внимание высокого партийного начальства к здоровью своего пациента:
«Довожу до Вашего сведения, что тов. Ежов Н. И. в последнее время перенес ангину. Ввиду того, что он страдает часто повторяющимся ишиасом, туберкулезом легких, помимо того, общим переутомлением, необходимо в срочном порядке поместить его в Кремлевскую больницу для детального обследования и установления необходимого режима…» {103}
Тревожные записки врачей не оставались без внимания. Ежов регулярно проходил обследования в Кремлевской больнице, в 1931 и 1932 гг. он поправлял свое здоровье на высокогорном курорте Абастумани в Грузии, специализирующемся на лечений больных туберкулезом. Должен он был поехать туда и в 1933 г. В медицинском заключении Кремлевской поликлиники от 31 июля 1933 г. констатировалось:
«Ежов Н. И. страдает хроническим бронхитом и частыми обострениями с уплотнением легочной ткани; чешуйчатым лишаем, послемалярийной интоксикацией [малярией Ежов переболел в 1921 г.], в высшей степени выраженным переутомлением с потерей веса. Нуждается в немедленном отпуске для общего укрепления и лечения в Абастумани в течение 6–8 недель» {104} .
Однако в отпуске Ежову в тот раз побывать не удалось, и это, конечно, не пошло на пользу его здоровью.
В 1934 году решено было отправить его лечиться за границу. Высокопоставленным функционерам в соответствии с существовавшей тогда практикой дозволялось при необходимости пройти курс оздоровления в какой-нибудь зарубежной клинике, особенно если домашние методы лечения не приносили улучшения.
В середине июля 1934 г., оформив двухмесячный отпуск, Ежов отправился в Вену, в давно уже облюбованный советской верхушкой санаторий профессора Карла фон Ноордена. В разное время здесь избавлялись от болезней такие известные деятели, как заместитель председателя Совнаркома СССР В. Я. Чубарь, начальник Политуправления Красной Армии Я. Б. Гамарник, секретарь ВЦСПС Г. Д. Вейншток, начальник Лечебно-санитарного управления Кремля М. С. Металликов, и другие.
Пробыв полторы недели в Вене, Ежов был переведен для продолжения лечения на горный бальнеологический курорт Бадгастейн. Местные радоновые ванны подействовали на него благоприятно, однако на простую грубую пишу, рекомендованную в качестве лечебного питания, его желудок отреагировал симптомами, напоминающими приступ аппендицита. Срочно собравшийся в Москве консилиум на основе присланных данных пришел к выводу, что дело не в аппендиците, и запретил хирургическое вмешательство. Диета была изменена, и здоровье Ежова быстро пошло на поправку.
Но если сложностей со здоровьем становилось по мере лечения все меньше, то финансовые трудности, наоборот, нарастали. Выделенные деньги подходили к концу, и Ежов решил возвращаться домой, хотя курс лечения закончен еще не был. Пришлось Политбюро принимать 28 августа 1934 года специальное решение по этому вопросу, состоящее из двух пунктов:
«а) Выдать Ежову Н. И. дополнительно 1000 рублей золотом для окончания лечения.
б) Запретить тов. Ежову выезд в СССР до окончания отпуска» {105} .
Получив финансовую поддержку, Ежов в соответствии с предписаниями врачей продолжил борьбу с болезнями на расположенном неподалеку от австрийской границы итальянском альпийском курорте Мерано, в санатории «Стефания», специализирующемся на диетическом питании. Здесь больных лечили виноградом, но и к этой пище желудок Ежова оказался неприспособлен, так что пришлось высокопоставленного пациента снова переводить на более щадящую диету.
В октябре 1934 года лечение было завершено, и в конце этого месяца Ежов возвратился в Москву. Однако не успел он еще разобраться с накопившимися за время его отпуска делами, как ситуация в стране резко изменилась, и обстоятельства потребовали его присутствия совсем в другом месте и в другом качестве.
Часть III
У истоков «Большого Террора»
Глава 12
Декабрь 1934 г. Ленинград
1 декабря 1934 г. в здании Ленсовета (б. Смольный институт) был убит член Политбюро, секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С. М. Киров. Пользовавшийся большим авторитетом в партии, Киров был к тому же одним из наиболее близких к Сталину людей. Руководителем Ленинграда он был поставлен в 1926 г. К моменту его приезда местная парторганизация находилась под сильным влиянием тогдашнего председателя Ленсовета Г. Е. Зиновьева. Соперник Сталина в борьбе за власть, Зиновьев превратил ленинградскую организацию ВКП(б) в оплот оппозиции, и Киров был направлен сюда с поручением навести в городе порядок, с каковой задачей он тогда успешно справился.
Весть об убийстве дошла до Москвы за несколько минут. Вечером в тот же день специальным поездом в Ленинград выехали Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов, Ежов, а также группа руководящих работников НКВД во главе с наркомом внутренних дел СССР Г. Г. Ягодой.
Сталин пробыл в Ленинграде два дня и, уезжая, оставил в Ленинграде заместителя наркома внутренних дел Я. С. Агранова руководить дальнейшим расследованием, а Ежова и первого секретаря ЦК ВЛКСМ А. В. Косарева – осуществлять партийный контроль за ходом этого расследования. Так Ежов впервые столкнулся напрямую с работой, которой он будет заниматься все последующие годы и благодаря которой его имя в скором времени прогремит на всю страну.
Убийца Кирова, тридцатилетний Леонид Николаев, член ВКП(б) с 1924 г., до апреля 1934 г. работал разъездным инструктором в Ленинградском Институте истории партии. 31 марта 1934 г. за отказ от перехода по партийной мобилизации на транспорт [26]26
Выезжать из Ленинграда Николаев отказался, ссылаясь на плохое состояние здоровья и семейные обстоятельства – двое малолетних детей и пожилая мать.
[Закрыть]был исключен из ВКП(б) и уволен с работы. Месяц спустя решение об исключении его из партии было отменено, но в прежней должности он восстановлен не был. С этого времени Николаев нигде больше не трудился и, считая, что с ним поступили несправедливо, добивался возвращения на прежнее место работы, а также строгого наказания руководителей института, из-за которых он, по его мнению, незаслуженно пострадал.
Восьмимесячное пребывание без работы могло и здорового человека вывести из равновесия, тем более не прошло оно бесследно для Николаева, психическое состояние которого еще задолго до убийства Кирова обращало на себя внимание окружающих. Сын алкоголика, Николаев с раннего детства болел рахитом. Два года он лежал в гипсе, до 11 лет не мог ходить, в двенадцатилетнем возрасте с ним случился припадок с потерей сознания. Нигде подолгу не задерживаясь, Николаев за тринадцать лет девять раз сменил место работы, и вызвано это было главным образом его неуживчивым, склочным характером.
Вопрос о неадекватном поведении Николаева затрагивался на партийном собрании института, рассматривавшем в начале апреля 1934 года его персональное дело. После выступления Николаева один из присутствующих прямо спросил: «Нормально ли психическое состояние Николаева?» {106} Впоследствии, на рассмотрении его апелляции на конфликтной комиссии, последняя отмечала в своем заключении: «Николаев груб, крайне невыдержан, истеричен» {107} .
В июле 1934 г. Николаев пишет письмо Кирову, в августе – Сталину, в октябре – еще раз Кирову и в Политбюро ЦК ВКП(б), в ноябре – снова Кирову. В этих письмах он жалуется на тяжелое материальное положение, просит помочь в трудоустройстве. Но при этом речь идет только об ответственной должности – от предложений поступить рабочим на завод он категорически отказывается.
Всего им было написано и разослано несколько десятков заявлений в различные партийные и советские органы. Однако это ничего не дало. 26 октября Николаев делает запись в своем дневнике:
«Всем написал; больше некому – писал К[ирову] – С[талину], Политбюро, КПК – но никто не обращает внимания…» {108}
Под влиянием сложившихся обстоятельств у Николаева появляются мысли о самоубийстве, которое, как он считал, должно было стать актом протеста против несправедливого отношения к простому человеку со стороны чиновников-бюрократов.
Застрелиться ему было из чего. Еще в 1918 г., во время Гражданской войны, он достал себе револьвер, в 1924 г. его зарегистрировал, а в 1930 г. в одном из ленинградских магазинов купил три десятка патронов к нему. Однако постепенно Николаев осознает, что одного лишь самоубийства будет недостаточно. Разочаровавшийся в существующем в стране режиме (хотя прежде был правоверным коммунистом), он приходит к мысли, что более надежный способ привлечь внимание к царящей в обществе несправедливости – это соединить самоубийство с убийством какого-нибудь высокопоставленного партийного функционера.
29 октября 1934 г. Николаев записывает в дневнике:
«Прошло немало времени, 7 месяцев, сперва с убед. просьб, потом от косвен. до прямого предупреждения, но никто не помог. Настал момент действий» {109} .
И еще одна запись того же времени:
Для задуманной акции наиболее подходящей кандидатурой был, конечно, Киров, он и был выбран в качестве жертвы. Составив план, предусматривающий различные варианты покушения, Николаев начинает, следить за ним, носить с собой оружие.
Вечером 1 декабря 1934 года Киров должен был выступать на собрании партактива во дворце им. Урицкого с докладом об итогах состоявшегося накануне пленума ЦК ВКП(б). Перед тем, как отправиться туда, он решил заехать в Смольный, где в этот день в обкоме партии обсуждался план мероприятий по отмене карточной системы. В это же время в Смольном оказался и Николаев, пытавшийся получить здесь пригласительный билет на вечернее собрание партактива. Бродя по коридорам, он вдруг увидел идущего навстречу Кирова, позади которого никого не было видно (Киров не любил, когда охранники находились слишком близко, и просил не попадаться на глаза). Пропустив Кирова, Николаев повернулся и пошел за ним, затем подбежал на несколько шагов и, выхватив на бегу револьвер, выстрелил ему в затылок. Увидев выскакивающих в коридор людей, он торопливо выстрелил в себя, но промахнулся и, потеряв сознание, свалился на пол рядом с телом убитого им Кирова.
* * *
Первоначально в Москве, по-видимому, решили, что убийство Кирова – дело рук заброшенных из-за границы белогвардейцев, время от времени проникавших в страну с диверсионными или террористическими целями. Вскоре после поступившего из Ленинграда сообщения туда позвонили сначала нарком внутренних дел Г. Г. Ягода, а затем и сам Сталин, интересуясь, во что был одет убийца и не обнаружены ли при нем вещи иностранного происхождения {111} .
Прибыв в Ленинград, Сталин принял личное участие в допросе Николаева, пообещав сохранить ему жизнь, если тот выдаст соучастников преступления. Разъяснения Николаева, что он действовал в одиночку, были отвергнуты сразу же. По представлениям того времени, активно насаждавшимся, в том числе и самим Сталиным, за всеми враждебными действиями против партии и государства обязательно должна была стоять какая-то организация, действующая либо по инициативе внутренних контрреволюционных сил, либо по указке из-за рубежа. В правительственном сообщении о смерти Кирова, опубликованном 2 декабря 1934 г., т. е. еще до начала какого-либо расследования, так прямо и говорилось: погиб «от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса». Кроме того, и по политическим соображениям признать, что убийство совершено коммунистом в знак протеста против бездушного отношения к нему со стороны партийного руководства, было совершенно невозможно. Поэтому с первых же часов расследования Сталин сориентировал своих подчиненных на поиск тех, кто стоял за спиной Николаева:
«Убийство Кирова, – заявил он на второй день пребывания в Ленинграде, – это дело рук организации, но какой организации, сейчас сказать трудно» {112} .
Еще до отъезда Сталина в Москву у следствия появилась зацепка, которая, казалось бы, могла привести к ответу на этот вопрос. 2 декабря 1934 года Ежову доложили о некой М. Н. Волковой, которая еще в августе-сентябре сообщала о существовании в Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, готовящей свержение советской власти. В частности, один из членов этой организации будто бы заявил в ее присутствии, говоря о другом заговорщике, якобы находившемся в тот момент в гостях у Кирова: «Сейчас Киров его угощает, а потом он его угостит» {113} . По мнению Волковой, эти слова свидетельствовали о подготовке покушения на жизнь лидера ленинградских коммунистов.
Однако в ходе проведенной в сентябре 1934 года всесторонней проверки никакие из сообщенных Волковой «фактов» подтверждения не получили, и сама она вынуждена была в конце концов признаться, что оговорила указанных ею лиц. Было возбуждено уголовное дело по обвинению в подаче заведомо ложного заявления в органы следствия, однако, поскольку многое в поведении Волковой наводило на мысль о ее психическом нездоровье, решено было подвергнуть ее медицинскому освидетельствованию. Врачебная экспертиза признала Волкову страдающей «систематическим бредом преследования», и 28 октября 1934 г. она была помещена в психиатрическую больницу, где с тех пор и находилась.
Ежов доложил о Волковой Сталину, и тот пожелал встретиться с ней лично. Доставленную из больницы Волкову провели к вождю, и в ходе состоявшейся беседы ее сообщения были признаны достоверными. За их игнорирование были арестованы пять сотрудников ленинградского УНКВД, а также 26 человек, об антисоветской деятельности которых она доносила (в дальнейшем их число выросло до 63 человек) [28]28
И позднее Волкова в своих многочисленных обращениях в партийные и государственные органы постоянно кого-то обвиняла в контрреволюционных преступлениях, но поскольку сигналы при проверке не подтверждались, в 1940 г. ее обследовала еще одна комиссия экспертов, которая пришла к выводу о «параноидальном развитии личности». Однако вновь направить ее в психиатрическую больницу в тот раз никто уже не решился.
[Закрыть].
А тем временем Николаев продолжал рассказывать на допросах о том, как и почему он совершил убийство Кирова, но ничто в этих рассказах не давало выхода ни на какую контрреволюционную организацию, стоящую за его спиной. Николаев утверждал, что соучастников у него не было и никого в свой план он не посвящал, а рассматривал убийство Кирова как политический акт, имеющий целью обратить внимание партии на бездушно-бюрократическое отношение к простому человеку. Вспоминая об этих днях, Я. С. Агранов два месяца спустя рассказывал на совещании руководящего состава НКВД:
«Николаев вначале был охвачен экстазом исполненной исторической миссии, сравнивал себя с Желябовым и Радищевым» {114} .
В одной камере с Николаевым постоянно находились сотрудники НКВД, получившие указание фиксировать все его высказывания. 4 декабря один из них, А. И. Кацафа, сообщил в своем рапорте, что Николаев во сне якобы произнёс:
«Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского – это мелюзга, он все выдаст…» {115}
В начале 20-х годов Николаев некоторое время работал управделами Выборгского райкома комсомола в Ленинграде. И. И. Котолынов был в это время ответственным секретарем того же райкома, а Н. Н. Шатский – одним из его членов. За принадлежность к оппозиции оба они в дальнейшем исключались из партии, но Котолынов был позднее в ней восстановлен, а Шатский – нет. С Николаевым они с тех пор практически не виделись. Правда, в августе 1934 г. Николаев случайно встретил Шатского на улице, в разговоре тот жаловался на свое тяжелое материальное положение и оторванность от партии.
Неизвестно, что приснилось Николаеву и действительно ли он произнес во сне эти странные слова, но за них ухватились. И хотя допрошенный наутро Николаев отверг попытки следователей приписать Котолынову и Шатскому роль его сообщников, за эту ниточку решили потянуть. В тот же день руководивший следствием первый заместитель наркома внутренних дел СССР Я. С. Агранов телеграфировал Сталину:
«Со слов Николаева Леонида выяснено, что его лучшими друзьями были троцкист Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич, от которых он многому научился. Николаев говорит, что эти лица враждебно настроены к тов. Сталину. Котолынов известен Наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик [29]29
В действительности, Котолынов, исключенный в 1927 г. из ВКП(б) за принадлежность к троцкистской оппозиции, троцкистом никогда не был. Оппозиция 1927 г., именовавшаяся в партийных документах того периода «троцкистской», в действительности была троцкистско-зиновьевской, и Котолынов был как раз сторонником Зиновьева.
[Закрыть]. Он в свое время был исключен из партии и затем восстановлен. Шатский, бывший анархист, был исключен в 1927 году из рядов ВКП(б) за контрреволюционную троцкистскую деятельность. В партии не восстановлен. Мною отдано распоряжение об аресте Шатского и об установлении местопребывания и аресте Котолынова» {116} .
5 декабря Николаев все еще отбивался от попыток следователей навязать ему сообщников, заявляя, что «хотел быть по своим убеждениям единственным исполнителем террористического акта над Кировым» {117} . Однако в его показаниях появляются уже и новые нотки. В ответ на вопрос, участвовал ли Котолынов в подготовке теракта над Кировым, последовал вдруг такой ответ:
«…Котолынов, как я считал, не согласится на убийство Кирова, а потребует взять повыше, то есть совершить теракт над тов. Сталиным, на что я бы не согласился» {118} .
Нужно, конечно, учитывать, что приведенная цитата взята не из стенограммы, а из тщательно отредактированных и подправленных протоколов допросов, в которых иногда мало что оставалось от реальных показаний арестованных. Но, вероятно, что-то, хотя бы отдаленно напоминающее записанные в данном протоколе слова, Николаев и в самом деле произнес. Из этого можно сделать вывод, что к тому времени он практически уже готов был сделать «признания», необходимые чекистам для отработки версии заговора.
Так и случилось. На следующий день, 6 декабря, от него удается, наконец, получить показания, подтверждающие, что Котолынов и Шатский были его соучастниками. При этом Шатский якобы готовил покушение на Кирова в районе его квартиры на улице Красных Зорь, а кроме того, намеревался организовать покушение на Сталина в Москве. Что касается Котолынова, то при их последней встрече, якобы состоявшейся в начале ноября 1934 года, он выражал намерение оказать содействие Шатскому в осуществлении его планов по поводу Кирова и, помимо этого, самостоятельно занимался подготовкой теракта над Сталиным.
Кроме того, Николаев назвал еще трех человек, будто бы причастных к совершенному им убийству: секретаря Выборгского райсовета В. В. Румянцева (в прошлом – активного деятеля зиновьевской оппозиции), слушателя военно-морской академии РККА Г. В. Соколова и студента второго курса Ленинградской промышленной академии И. Г. Юскина. Последние двое являлись личными знакомыми Николаева, в частности, Юскин был женат на подруге детства его сестры.
В этой группе наиболее ценным приобретением для следствия оказался Г. В. Соколов, от которого на первом же допросе удалось получить весьма перспективные сведения. В докладной записке Сталину от 7 декабря 1934 г. Я. С. Агранов сообщал, что Соколов назвал фамилии семерых бывших участников зиновьевской оппозиции, работавших вместе с ним и Николаевым в Выборгском районе Ленинграда.
«Хотя эти лица, – пересказывал Агранов показания Соколова, – официально декларировали свой отказ от оппозиции, они до сих пор образуют определенную среду, противопоставляющую себя партии. Идейно и организационно Николаев был связан с этой средой, и антипартийные взгляды этой среды оказывали влияние на Николаева и в известной степени определили рост у него контрреволюционных намерений» {119} .
В последующие дни все названные Соколовым лица были арестованы.
И в этот момент, когда основные трудности были, казалось, уже позади, все возводимое следствием здание внезапно начало рушиться. Терзаясь угрызениями совести из-за того, что ему пришлось оговорить невиновных людей, Николаев 7 декабря 1934 года отрекся от сделанных им «признаний», объявил голодовку, отказался идти на допрос (его пришлось доставлять туда силой) и попытался покончить жизнь самоубийством. 8 декабря он снова попытался покончить с собой и едва не выбросился из окна, но его успели остановить. В результате вся проделанная работа была поставлена под вопрос, поскольку без показаний главного обвиняемого доказать существование стоящей за ним контрреволюционной организации было практически невозможно.
Оставался, правда, еще один вариант, ранее рассматривавшийся как вспомогательный, но теперь, в новых условиях, выдвигающийся на первый план. В записной книжке Николаева были обнаружены телефоны латвийского и германского консульств в Ленинграде. Из его путаных объяснений по этому поводу рисовалась примерно такая картина. В сентябре 1934 г., обдумывая свое ухудшающееся по причине отсутствия работы материальное положение (семья из четырех человек уже полгода жила только на зарплату жены), Николаев разработал план, позволяющий, как ему казалось, решить, хотя бы на время, его финансовые проблемы. Попросив жену (латышку по национальности) достать у родственников паспорт ее деда, он с этим паспортом отправился в латвийское консульство. Будучи принят консулом, Николаев, стараясь казаться латышом и говоря на ломаном русском языке, сообщил, что несколько лет назад у него в Риге умер отец (чье латвийское гражданство должен был подтвердить принесенный паспорт), после которого осталось наследство. На его получение должно уйти какое-то время, а пока он хотел бы получить от консульства материальную помощь, которую сразу же вернет, как только вступит в права наследования.
Если же этот вариант не сработает, Николаев собирался предложить консулу для передачи за границу написанную с критических позиций статью о внутреннем положении в СССР и тоже попросить за нее денег.
История с наследством никакого желания заняться благотворительностью у консула не вызвала, а ко второй части своего плана Николаев приступить не смог, побоявшись говорить на такие скользкие темы в присутствии секретаря консула. Попросив принять его еще раз, и по возможности, перед обычным приемом, Николаев спустя несколько дней позвонил в консульство и договорился о новой встрече. Однако состояться ей было не суждено. Уже на подходе к зданию консульства Николаева насторожили сначала стоящая у подъезда военная автомашина, затем подозрительного вида человек у дверей, и, когда, вдобавок ко всему, поднимаясь по лестнице, он услышал какой-то шум за дверями, нервы его не выдержали, и он поспешил ретироваться.
Предположив, что консул сообщил в НКВД о его визите и что его уже поджидают «работники военного трибунала», Николаев решил больше с латышами дела не иметь, а попробовать наладить контакт с немцами. Через несколько дней, немного придя в себя, он нашел в городском справочнике телефон германского консульства, позвонил туда, отрекомендовался украинским писателем, много путешествующим по стране и имеющим обширный и многообразный материал, и попросил связать его с иностранными журналистами. В ответ ему посоветовали обратиться с этим предложением в посольство в Москве, и Николаев понял, что и здесь у него ничего не выгорит. По инерции он начал обдумывать вариант обращения в английское консульство и в преддверии этого решил даже заняться изучением английского по словарю, но затем охладел к этой затее, тем более что идея совершить историческое жертвоприношение захватывала его все больше и больше.
Телефонные переговоры Николаева с немецким консульством чекистов не заинтересовали, а вот факт личного общения советского гражданина с представителем буржуазного государства давал широкий простор для всевозможных интерпретаций, и здесь было над чем поработать. Чтобы убедиться в правдивости слов Николаева, Ежов отдал распоряжение ленинградским чекистам достать фотографию латвийского консула Г. Бисенекса (в местном УНКВД ее не оказалось, и пришлось переснимать с одной из газет). 6 декабря среди других 17 фотографий ее предъявили Николаеву, и он подтвердил, что именно с этим человеком встречался в консульстве, о чем было сразу же доложено вождю.
8 декабря 1934 г. Ежов, Агранов и Косарев были вызваны в Москву для отчета о ходе расследования. В рабочем кабинете Сталина в Кремле в присутствии членов Политбюро, а также наркома внутренних дел СССР Г. Г. Ягоды и начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанова состоялось обсуждение сложившейся ситуации, которая выглядела далеко не блестяще. До окончания срока расследования, который в соответствии с принятым в день убийства Кирова постановлением ЦИК СССР определялся в десять дней, оставалось всего три дня, однако завершить в кратчайший срок начатое дело никакой возможности не было, и фактически следствие зашло в тупик.
Заявления полусумасшедшей Волковой вряд ли можно было принимать всерьез, и, хотя чекисты, выполняя указания вождя, вынуждены были ими заниматься, ясно было, что никакого результата это не даст. Среди знакомых и бывших сослуживцев Николаева, арестованных к этому времени, многие примыкали в прошлом к зиновьевской оппозиции, однако свидетельств их участия в убийстве Кирова обнаружить не удалось, а сами они категорически отрицали свою причастность к данному преступлению: Что же касается Николаева, то после того, как он отказался от своих признательных показаний и едва не покончил жизнь самоубийством, убедить его вернуться на путь сотрудничества со следствием было почти невозможно.
Оставался, правда, латышский след, и, по мнению чекистов, это было наиболее перспективное направление.
Однако у Сталина оказалось другое мнение. Работу над латвийским вариантом тоже, конечно, необходимо было продолжать, но основное внимание следовало сосредоточить на выявлении стоящей за спиной Николаева организации бывших зиновьевских оппозиционеров – наверняка ведь не случайно, так много их оказалось среди его знакомых. Ну а мотив преступления вполне очевиден: в свое время Киров отобрал у Зиновьева власть в городе, и теперь зиновьевцы ему отомстили.
Конечно, в оставшееся время завершить следствие вряд ли удастся, поэтому необходимо будет продлить его еще на 10 дней.
Принятое Сталиным решение порождало две проблемы – техническую и политическую. Первая возникала в связи с неясностью, как за 12–13 дней уговорить Николаева дать показания на его знакомых и бывших сослуживцев и тем более как за то же время убедить их самих подтвердить эти пока еще не полученные показания.
Вторая проблема была связана с тем, что обвинение в политическом убийстве, предъявленное бывшим представителям одной из групп оппозиции, сразу же разрушало ту, пока еще хрупкую, атмосферу замирения, которая постепенно утверждалась в партии после XVII съезда ВКП(б) и за которую было заплачено долгими годами жесточайшей внутрипартийной борьбы, сотнями арестованных и сосланных коммунистов.
