Текст книги "Ежов. Биография"

Автор книги: Алексей Павлюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

Глава 18
Атака с ходу

После опубликования 10 сентября 1936 года постановления Прокуратуры СССР о прекращении следствия в отношении Бухарина и Рыкова нападки на правых в печати прекратились, и могло сложиться впечатление, что их решили оставить в покое. Первым сигналом, свидетельствующим о том, что не все так благополучно, как кажется, и что в недрах государственной машины идет скрытая от посторонних глаз напряженная подготовка к очередной атаке на врагов режима, стало высказывание ближайшего соратника Сталина председателя Совнаркома СССР В. М. Молотова на Чрезвычайном 8-м съезде Советов 29 ноября 1936 г. В своем выступлении, посвященном проекту новой Конституции, Молотов, упомянув о врагах партии и народа – троцкистах, неожиданно заявил: «Известно, что у них есть подпевалы и пособники также из правых отщепенцев. Что же, мы знаем, как поступать с отбросами революции» ^{211} .

И действительно, несмотря на принятое Прокуратурой СССР постановление, реабилитирующее Бухарина и Рыкова, поиск компромата на них не прекращался ни на один день.

Именно этим (не забывая, конечно, о других своих подопечных – троцкистах) Ежов и занимался всю осень 1936 года, сначала только по партийной линии, а затем и как нарком внутренних дел. Разбросанных по тюрьмам и ссылкам, куда они попали в 1932–1933 гг. по сфабрикованным обвинениям, бывших участников правой оппозиции свозят в Москву и здесь начинают выбивать из них показания об участии в контрреволюционной деятельности. Слово «выбивать» в данном случае использовано скорее в переносном смысле, поскольку методы следствия образца 1937 г. в этот период применялись лишь в виде исключения. Изо дня в день и из ночи в ночь от подследственных требовали сведений о контрреволюционной, и в первую очередь террористической, деятельности правых, не принимая во внимание никаких возражений. Такие показания, убеждали их, необходимы для того, чтобы способствовать окончательному разгрому правой оппозиции, поскольку, как показал процесс троцкистско-зиновьевского центра, любые оппозиционные группы рано или поздно скатываются к терроризму. Если вы продолжаете считать себя коммунистами, говорили арестованным, ваш долг – помочь ликвидировать остатки оппозиционных групп и тем самым обезопасить руководителей партии от возможных покушений на их жизнь, даже если для этого придется в интересах дела признаться в преступлениях, которых не было. Так как в действительности вы этих преступлений не совершали, заявляли следователи, то опасаться вам нечего – партия и пролетарский суд карают только настоящих врагов, вроде тех, что проходили недавно по процессу троцкистско-зиновьевского центра. Если же заключенный, чьи показания были важны для следствия, сомневался в том, что самооговор и оговоры других соответствуют интересам партии, Ежову как секретарю ЦК и председателю Комиссии партийного контроля приходилось делать необходимые заверения.

Конечно, таким способом можно было убедить далеко не всех. Но все и не нужны были. Из большого числа арестованных всегда можно было отобрать десяток-другой тех, чье сопротивление ломалось уже на данном этапе. И это были лучшие свидетели. Им труднее было потом отказаться от своих слов под предлогом, что их заставили дать ложные показания. А признаться, что его убедили солгать, не всякий мог. К тому же со временем человек в этой ситуации сам начинал искать оправдания своей лжи и уже не помышлял об отказе от нее.

Ну а к упорствующим можно было в случае необходимости применить и иные методы воздействия. Некоторые из них описывает в своем письме Сталину в конце октября 1936 г. Л. А. Шацкин, участник разгромленного в 1930 году так называемого «лево-правого блока»:

«Главный мой следователь Гендин, – пишет Шацкин, – составил текст моего признания в терроре на четырех страницах. В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания Военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только односложными ответами «да» и «нет», организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не давали спать по ночам: «пока не подпишешь». Причем во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: «Встать, очки снять!» и, размахивая кулаками перед моим лицом: «Встать! Ручку взять! Подписать!» и т. д.» ^{212}

«Мы вас заставим признаться в терроре, – говорили Шацкину, – а опровергать будете на том свете» ^{213} .

В результате применения различных методов воздействия, к началу декабря 1936 года Ежову удалось получить показания, достаточные, с точки зрения Сталина, для того чтобы выносить вопрос о правых и их лидерах на суд товарищей по партии – пленум ЦК.

Пленум открылся 4 декабря 1936 года. Первым пунктом повестки дня значился вопрос: «Рассмотрение окончательного текста Конституции СССР». Быстро управившись с ним, участники совещания в тот же день перешли ко второму вопросу, ради которого пленум в основном и созывался. С докладом «Об антисоветских троцкистских и правых организациях» выступил Ежов. Он сообщил, что за время, прошедшее после процесса «объединенного троцкистско-зиновьевского центра», подтвердились приведенные на нем сведения о существовании запасного центра троцкистско-зиновьевской организации, в который входили от троцкистов Ю. Л. Пятаков, К. Б. Радек и Л. П. Серебряков, а от зиновьевцев – Г. Я. Сокольников. Рассказав об основных направлениях их подрывной работы (об этом пойдет речь в следующей главе), Ежов во второй части своего доклада сообщил членам ЦК об антисоветской деятельности бывших правых оппозиционеров. Оказалось, что у них имелся свой собственный контрреволюционный центр во главе с Бухариным, Рыковым и Томским, которые не только знали о террористических приготовлениях троцкистско-зиновьевского блока, но и сами считали возможным использовать в борьбе с руководством партии методы индивидуального террора.

В подтверждение своих слов Ежов сослался, в частности, на показания Л. С. Сосновского – бывшего участника троцкистской оппозиции, работавшего в последнее время под началом Бухарина в газете «Известия» и уволенного оттуда после процесса «троцкистско-зиновьевского центра». «Кстати сказать, – заметил Ежов, – этой сволочи в «Известиях» было более чем достаточно, и даже при всем моем миролюбии я, кажется, человек десять их арестовал» ^{214} .

Из дальнейших пояснений Ежова стало ясно, что бывшие лидеры правой оппозиции, не ограничиваясь чисто теоретическими симпатиями к террору, как к способу борьбы за власть, поощряли создание среди своих единомышленников боевых групп, занятых подготовкой покушений на жизнь руководителей партии.

Слушая Ежова, Бухарин, наверное, не раз поражался тому, насколько ошибочными были его представления об этом человеке. В прежние времена их отношения были вполне дружескими. Бухарин, вспоминала впоследствии его жена А. М. Ларина, считал, что, хотя Ежов, конечно, человек малоинтеллигентный и, как всякий аппаратчик, заискивает перед Сталиным, но сам по себе – человек честный, искренне преданный партии, с доброй душой и чистой совестью ^{215} .

Пару раз Ларина была свидетелем личной встречи Бухарина и Ежова. «Оба раза, – пишет она, – я шла вместе с Бухариным по Кремлю. Заметив Бухарина еще издали, Ежов быстрыми шагами направлялся навстречу. Его серо-голубые глаза казались действительно добрыми, лицо расплывалось в широкой улыбке, обнажавшей ряд гниловатых зубов:

«Здорово, тезка, как живешь?» – приветствовал он Бухарина, крепко пожимая его руку. Затем, перекинувшись несколькими фразами, мне не запомнившимися, оба Николая Ивановича… расходились в разные стороны» ^{216} .

В феврале 1936 года Сталин направил Бухарина за границу для покупки архива Маркса и Энгельса. В начале апреля, соскучившись по жене, находившейся в это время на последнем месяце беременности, Бухарин позвонил из Парижа в Москву Ежову и попросил посодействовать ее приезду к нему. Ежов, являвшийся, помимо прочего, еще и председателем комиссии по заграничным командировкам, обещал это устроить. Вскоре он позвонил Лариной. «Пойди в Наркоминдел, – сказал он, – оформи визу для поездки в Париж, твой влюбленный муж соскучился, он жить без молодой жены не может» ^{217} .

Вульгарность тона, вспоминает Ларина, неприятно удивила ее, он не вязался с теми отношениями, которые существовали между ними, однако в целом, как ей показалось, Ежов сообщил о разрешении ехать в Париж вполне доброжелательно.

Когда в конце сентября 1936 г. Ежова назначили наркомом внутренних дел вместо Ягоды, Бухарин встретил это известие с удовлетворением, сказав жене, что, по его мнению, Ежов не способен на фальсификацию.

Теперь перед Бухариным предстал Ежов, которого он еще не знал. Сообщаемые им сведения настолько потрясли Бухарина, что в один из моментов он, если верить Лариной, не выдержал и закричал: «Молчать!» ^{218}

Но остановить Ежова это, конечно, не могло.

После доклада Ежова в прениях выступили Л. М. Каганович и В. М. Молотов, которые развили обвинения Ежова, снабдив их дополнительными подробностями и собственными комментариями. Дали слово и Бухарину с Рыковым. Ошеломленные обрушившейся на них лавиной измышлений, не имея на руках никаких документов с показаниями в их адрес, они попытались на запомнившихся примерах опровергнуть некоторые из предъявленных обвинений. Бухарин поклялся «последним вздохом Владимира Ильича», что во всем рассказанном Ежовым нет ни слова правды, и потребовал проведения очной ставки с оклеветавшими его лицами.

Дело происходило в пятницу, следующее заседание пленума было намечено на понедельник, 7 декабря, и всю субботу и воскресенье. Ежов занимался подготовкой подследственных к очной ставке. Хотя Сталин и сказал – в одной из реплик на выступление Бухарина, что против того имеется тысяча показаний, но в действительности конкретных обвинений было не так уж много, да и те в оставшееся время надо было как следует подработать. В конечном итоге решено было выставить против Бухарина трех обвинителей: Е. Ф. Куликова – бывшего участника правой оппозиции, порвавшего связи с Бухариным в 1929 г. и только раз после этого, в 1931 г., видевшегося с ним во время случайной встречи на улице; Л. С. Сосновского, о котором уже говорилось выше, и, наконец, Ю. Л. Пятакова – главное действующее лицо так называемого «запасного (параллельного) троцкистского центра». Наиболее важным из этих – трех свидетелей был Куликов, от которого в самый последний день – 6 декабря удалось добиться «признания» в том, что при встрече в 1931 году Бухарин дал ему поручение убить Сталина.

Готовился к следующему заседанию пленума и Бухарин. Обобщив по памяти выдвинутые против него обвинения, он написал аргументированное опровержение, которое попросил раздать всем членам и кандидатам в члены ЦК и приобщить к стенограмме пленума.

Днем 7 декабря в присутствии членов Политбюро состоялась очная ставка Бухарина и Рыкова с Куликовым, Сосновским и Пятаковым. Первым пригласили Куликова. Он сообщил, что во время их встречи весной 1931 г. Бухарин будто бы заявил ему: «…Сталин сам не уйдет, его надо убрать» ^{219} . Однако в последующие годы они не встречались, и данная информация выглядела несколько устаревшей.

Второй свидетель, Л. С. СосновскиЙ, рассказал, что знает, со слов К. Б. Радека, об участии Бухарина в деятельности контрреволюционной организации, что самого его после возвращения в 1934 г. из ссылки Бухарин устроил на работу в редакцию «Известий», всячески поддерживал, направлял и, в частности, рекомендовал, по возможности, вставлять в публикуемые им статьи имя Сталина. «Всеми этими искусственными способами, – заявил Сосновский, – он хотел, чтобы я добился уважения и меня сочли за иного человека. Что это означает, как не фальшивую, искусственную дипломатию, умение влезать в доверие к партии, а за спиной делать другое?» ^{220}

Допрошенный последним Ю. Л. Пятаков показал, что говорил с Бухариным о якобы полученных в 1932 году в Берлине директивах Троцкого, касающихся необходимости перехода к тактике террора против руководства партии, и что Бухарин не выразил никакого особенного удивления, из чего Пятаков будто бы сделал тогда вывод, что ему это уже известно из других источников. Однако, по словам Пятакова, никаких организационных вопросов контрреволюционного характера он с Бухариным никогда не обсуждал.

Это был если не провал, то что-то близкое к нему, и Сталину, докладывавшему вечером того же дня на пленуме о проведенной очной ставке, пришлось признать, что высказанные на ней обвинения нуждаются в дополнительной проверке и что ни в одном из заявлений подследственных не было указаний на связь Бухарина и Рыкова с какой-либо террористической группой. Чтобы как-то сгладить конфуз, Сталин заявил, что необходимо устроить очную ставку еще с пятью-шестью арестованными, также давшими показания на Бухарина. «Эти трое меньше оговаривали, с которыми мы сегодня разговаривали» ^{221} , – сказал он, оставив присутствующих в недоумении, зачем было устраивать очную ставку с теми, кто «меньше оговаривал», если есть более серьезные свидетели. В заключение Сталин сказал:

«У нас складывалось такое мнение, что, не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему – считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и очную ставку, и отложить дело решением до следующего пленума ЦК» ^{222} .

Декабрьский пленум показал, что с ходу, наскоком, решить проблему Бухарина и Рыкова не удастся. И в этом не было вины Ежова, он делал что мог. Но нужна была более длительная и кропотливая работа с подследственными, которые пока еще не в полной мере осознали неизбежность своего участия в предложенной им процедуре и, кроме того, не очень еще хорошо освоили свои роли. На все это требовалось время, ну а пока нужно было продолжать заниматься подготовкой процесса запасного, или, как его еще называли, параллельного троцкистского центра.

Глава 19
Дело «параллельного антисоветского троцкистского центра»

Как уже говорилось ранее, в своем письме к Сталину от 6 сентября 1936 г. Ежов, рассуждая о судьбе К. Б. Радека и Ю. Л. Пятакова, высказал мнение о нецелесообразности проведения нового публичного процесса, предложив решить вопрос с ними в режиме упрощенного (закрытого) судопроизводства.

Однако у Сталина имелось другое мнение на этот счет. Необходимо было как-то исправить ошибку, допущенную в ходе суда над Каменевым и Зиновьевым. Слишком поздно Сталин осознал, что рассказанная публике история о попытках бывших оппозиционеров захватить власть, не брезгуя при этом даже политическими убийствами, может восприниматься значительной частью населения если и не сочувственно, то, по крайней мере, как нечто, не имеющее прямого отношения к их реальным жизненным проблемам, и, следовательно, внутри страны пропагандистский эффект от только что проведенного процесса мог быть гораздо меньше ожидаемого.

6 сентября 1936 г., то есть через две недели после завершения суда, отдыхающий в Сочи Сталин пишет в Москву Молотову и Кагановичу:

«Правда» в своих статьях о процессе зиновьевцев и троцкистов провалилась с треском. Ни одной статьи, марксистски объясняющей процесс падения этих мерзавцев, их социально-политическое лицо, их подлинную платформу – не дала «Правда». Она все свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти, и этой мелкотравчатой мешаниной кормила публику.

Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, – а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъема культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма…» ^{223}

Новый процесс позволил бы исправить допущенную ошибку, тем более что его основной темой, учитывая работу Пятакова и Сокольникова в хозяйственных наркоматах, могло стать так называемое вредительство. Страна должна была понять, что противники Сталина, не ограничиваясь попытками убить его самого и его ближайших соратников, готовы, совершая акты вредительства на промышленных объектах, пожертвовать для достижения своих целей также и жизнями ни в чем не повинных простых людей.

Каждый советский человек должен был осознать, что враги режима – это и его враги, а заодно уяснить, что присущие форсированной индустриализации многочисленные аварии и катастрофы в действительности есть не что иное, как результат подрывной деятельности противников существующей власти.

Одна из таких аварий произошла 23 сентября 1936 г. в Кузбассе на шахте «Центральная», где в результате взрыва метана погибли десять рабочих и еще четырнадцать человек получили тяжелые ранения. Поскольку за состояние угледобывающей отрасли отвечал в качестве первого заместителя наркома тяжелой промышленности Ю. Л. Пятаков, решено было предать это событие огласке, представив его как пример подрывной работы троцкистов.

Решение начать подготовку к новому публичному процессу было принято Сталиным, по-видимому, в начале октября 1936 г., и свидетельством этого может служить появление в «Правде» 8 октября 1936 г. передовой статьи под заголовком «Докатились». В ней, в частности, говорилось:

«Раньше буржуазии нужно было создавать свои шайки для вредительства в нашей промышленности и в сельском хозяйстве для подрыва социалистического хозяйства и благосостояния трудящихся [52]52
  Имеются в виду акты вредительства и саботажа, которые работающие на предприятиях специалисты из числа т. н. «бывших» якобы совершали по указке прежних хозяев, лишившихся своей собственности в результате прихода к власти большевиков. Разоблачению этих «преступлений» были посвящены Шахтинский процесс (1928 г.) и процесс по делу Промпартии (1930 г.).


[Закрыть]. Можно ли было думать, что и для этого подлого дела найдутся выродки, вчера еще считавшие себя коммунистами?.. Если недавно, на процессе троцкистско-зиновьевской банды, Зиновьев и Каменев с наглым спокойствием подтверждали, что именно они организовали и торопили с осуществлением убийства Кирова, то теперь, припертые фактами, троцкисты сбрасывают с себя маски, под которыми они вели свою вредительскую работу в советской промышленности, на транспорте и в колхозном строительстве с целью подрыва доверия к нашей партии и к советской власти… Контрреволюционное вредительство троцкистов в нашей промышленности, на заводах и шахтах, на железных дорогах, на стройках и в сельском хозяйстве теперь доказано и уже признано целым рядом виднейших троцкистов».

Далее в статье, со ссылкой на этих неназванных «виднейших троцкистов», утверждалось также, что «эти мерзавцы не только за страх, но и за совесть выполняли службу шпионов и диверсантов в Советском Союзе во славу своих империалистических и фашистских хозяев. Став на позицию пораженцев в отношении Советского Союза, троцкистская агентура по шпионажу и диверсиям уже заранее рыла яму для трудящихся СССР, стремясь облегчить победу империалистических и фашистских войск в грядущей войне против нашей страны».

«Может ли ждать пощады от пролетарской диктатуры банда троцкистских мерзавцев, – спрашивал в заключение анонимный автор передовицы. И отвечал: «У трудящихся нашей страны и у друзей СССР во всем мире на это может быть только один ответ – революционная расправа».

Под «виднейшими троцкистами», на показания которых ссылалась «Правда», подразумевались, в первую очередь, бывшие участники троцкистской оппозиции – управляющий Салаирским цинковым рудником в Кемеровской области А. А. Шестов и заместитель начальника кемеровского «Химкомбинатстроя» Я. Н. Дробнис, арестованные Управлением НКВД по Западно-Сибирскому краю соответственно в конце июля и начале августа 1936 года. Полученные от них к концу сентября признательные показания давали прямой выход на уже арестованного к этому времени Ю. Л. Пятакова, и соединение этих показаний с реальным фактом – взрывом на шахте «Центральная», создавало необходимые предпосылки для проведения открытого суда над троцкистами-вредителями.

Как «выяснило» следствие, наряду с подготовкой террористических актов против вождей партии, другой, не менее важной своей задачей контрреволюционная организация троцкистов считала проведение вредительских акций на промышленных предприятиях страны с целью дискредитировать проводимую сталинским руководством политику социалистической индустриализации. В соответствии с указаниями, полученными от Пятакова и согласованными им с Троцким, были будто бы разработаны конкретные планы дезорганизации производства на предприятиях тяжелой промышленности Кузнецкого бассейна. Предусматривалось, в частности, осуществление диверсии на электростанции в г. Кемерово, что должно было привести к затоплению ряда угольных шахт; создание препятствий в работе кемеровского коксохимического завода с целью поставить под удар металлургическую промышленность Урала; затягивание вступления в строй новейших предприятий специальной химии и т. д. «Когда мы придем к власти, – якобы говорил Пятаков своим сообщникам, – мы дела в промышленности поправим, и поправим быстро, а сейчас, в борьбе, все средства хороши» ^{224} .

К числу таких «хороших» средств, выявленных следствием, относилось и сотрудничество с агентами немецкой разведки, действовавшими будто бы на предприятиях Кузбасса под видом представителей иностранных фирм и занимавшимися шпионажем и вредительством. Выполняя указания, полученные от проживавшего в Германии сына Троцкого Льва Седова, троцкисты якобы не только передавали немецким агентам сведения о состоянии и планах развития промышленности Кузбасса, но и намечали совместно с ними объекты для проведения диверсий. В показаниях, полученных до 23 сентября 1936 г., шахта «Центральная» среди этих объектов, естественно, не фигурировала, но в дальнейшем это упущение было исправлено, и «оказалось», что успешная диверсия на шахте была обусловлена тем, что именно здесь, согласно показаниям А. А. Шестова, сложилось «наиболее крепкое ядро участников троцкистской организации».

Дело о взрыве на шахте «Центральная», которым занималось Управление НКВД по Западно-Сибирскому краю, решено было сохранить в качестве самостоятельного направления и провести по нему после окончания следствия отдельный процесс в рамках подготовки к большому процессу в Москве. Это давало возможность глубоко и всесторонне рассмотреть механизм «вредительской деятельности» троцкистов на примере конкретного предприятия, не загромождая в то же время будущий московский процесс различными мелкими деталями технического характера.

Открытый суд над участниками «Контрреволюционной троцкистской вредительской группы на Кемеровском руднике» проходил в Новосибирске с 19 по 22 ноября 1936 г. В своих выступлениях на процессе А. А. Шестов и Я. Н. Дробнис подтвердили данные ими на предварительном следствии показания о руководящей роли Ю. Л. Пятакова в организации диверсионной работы в Кузбассе. Фрагменты стенограммы судебных слушаний публиковались в «Правде», и таким образом население страны и мировая общественность были теперь подготовлены к тому, чтобы увидеть этого известного в прошлом оппозиционера на скамье подсудимых. По итогам процесса шесть человек были приговорены к расстрелу, еще трое – к десяти годам тюремного заключения. Шестов и Дробнис, следствие по делу которых было выделено в отдельное производство, на процессе выступали лишь в качестве свидетелей. После окончания суда их вместе с еще несколькими арестованными западносибирскими троцкистами перевезли в столицу, где они поступили в распоряжение следователей из центрального аппарата НКВД, занятых подготовкой нового московского процесса.

На тот момент, т. е. на конец ноября 1936 г., признательные показания были получены, помимо Г. Я. Сокольникова и западносибирских троцкистов, также от Ю. Л. Пятакова (вступившего на путь сотрудничества со следствием в середине октября 1936 г.), от некоторых его подчиненных из центрального аппарата Наркомтяжпрома, а также от руководителей ряда предприятий, входящих в систему наркомата. Общая схема обвинений в их адрес была прорисована уже в конце ноября 1936 г. в ходе новосибирского процесса, кроме того, как уже упоминалось в предыдущей главе, в начале декабря на пленуме ЦК Ежов также затронул эту тему и познакомил участников собрания с новыми «фактами», добытыми его ведомством.

Рассказывая о подрывной работе «заговорщиков» в оборонной и химической промышленности, Ежов остановился на показаниях начальника кемеровского «Химкомбинатстроя» Б. О. Норкина, который на одном из допросов сообщил об инструкциях по вредительству, полученных им от Пятакова, и, в частности, о требовании последнего не жалеть при этом рабочих, поскольку они, как якобы выразился Пятаков, просто «стадо баранов» [53]53
  Позднее, в суде. Норкин фактически отказался от этих своих «признаний».


[Закрыть].

Решив, видимо, что бесстрастный тон изложения в данном случае не вполне уместен, Ежов не стал сдерживать нахлынувшие на него эмоции. «Вот, – воскликнул он, – до чего доходит озлобление этого фашистского агента, этого выродка из коммунистов, черт его знает! Душить бы сволочей. Так спокойно нельзя смотреть на них» ^{225} .

Чтобы у слушателей не оставалось никаких сомнений относительно морального облика человека, когда-то в подпитии коловшего его булавкой, Ежов привел разговор, который будто бы состоялся между ним и Пятаковым по поводу этих показаний Норкина.

«Я спросил его – неужели такое отношение у него было к рабочим? – Смеется. – «Да, очевидно, что-нибудь в этом роде говорил, для того чтобы подбодрить, а может быть, и не говорил, может быть, неточно передали» ^{226} .

Зал, как и предполагалось, взорвался криками возмущения.

В ходе следственных мероприятий преступные планы, якобы существовавшие у обвиняемых, постепенно обрастали дополнительными подробностями, однако они в основном уточняли уже известные «факты», и в отсутствие новых ярких показаний следствие со временем стало топтаться на месте. Нужен был прорыв за пределы замкнутого круга одних и тех же свидетельств, и 4 декабря 1936 г. это наконец произошло.

В тот день заговорил К. Б. Радек. Больше двух с половиной месяцев подручные Ежова убеждали арестованного в сентябре 1936 года Радека подтвердить полученные от Сокольникова, а затем от Пятакова (а еще раньше – от Каменева) сведения о его участии в деятельности запасного центра контрреволюционной организации бывших оппозиционеров, и наконец их терпение было вознаграждено. Получив, по-видимому, от Ежова какие-то гарантии в отношении своей дальнейшей судьбы, Радек прервал затянувшееся молчание, и показания, полученные от него 4 декабря и в последующие дни, сразу же позволили следствию выйти на качественно новый уровень. Дело в том, что, наряду с признаниями в террористических замыслах троцкистов (что было уже не ново), Радек уделил много места внешнеполитическим аспектам деятельности «заговорщиков», и эта часть его показаний оказалась наиболее ценной.

Справедливости ради следует сказать, что Радек не был первооткрывателем данной темы, поскольку еще раньше международной проблематики касался в своих показаниях и Сокольников. Так, в ходе допроса, состоявшегося 20 октября 1936 г., он заявил, что при разговорах в 1934 г. с английским журналистом С. Тальботом сообщил последнему о намерениях оппозиции, придя к власти, предоставить английской промышленности большие заказы, английским концессиям – широкие возможности для работы в СССР, а также о согласии признать дореволюционные долги России и полностью отказаться от помощи Коминтерну ^{227} . Однако внешнеполитические сюжеты Радека были гораздо более выигрышными; поскольку, во-первых, касались контактов не с почтенной, хотя и враждебно настроенной по отношению к СССР, Великобританией, а с фашистской Германией и, во-вторых, выставляли в неприглядном свете главного врага Сталина – Троцкого.

Радек сообщил, что Троцкий, установивший якобы прочные контакты с германскими властями, поставил их в известность о том, что после прихода к власти троцкистско-зиновьевский блок готов пойти на значительные уступки по отношению к Германии. Это выражалось бы в льготных условиях для экспорта немецких товаров в СССР, в снижении цен на советские товары, экспортируемые в Германию, в допущении немецкого капитала к эксплуатации природных богатств страны, а также в некоторых территориальных уступках ^{228} .

В случае войны между Германией и Советским Союзом, на что, по словам Радека, Троцкий возлагал большие надежды, «троцкисты-командиры могли бы даже отдельные проигранные бои использовать как доказательство якобы неправильной политики ЦК ВКП(б), вообще бессмысленности и губительности данной войны. Они, – продолжал фантазировать Радек, – также могли бы, пользуясь такими неудачами и усталостью красноармейцев, призвать их бросить фронт и обратить оружие против правительства. Это дало бы возможность немецкой армии без боев занять оголенные участки и создать реальную угрозу разгрома всего фронта» ^{229} . В этих условиях заговорщики, опираясь на части, возглавляемые троцкистами-командирами, получили бы реальный шанс осуществить захват власти в стране.

«Признания» Радека стали тем недостающим звеном, из-за отсутствия которого предстоящий суд мог превратиться в простое продолжение новосибирского процесса. Теперь же появилась возможность придать готовящемуся действу необходимые масштабность и остроту. Судя по тому, какое развитие внешнеполитическая тематика получила в последующих показаниях Сокольникова, Пятакова, да и самого Радека, Сталин сразу же оценил перспективность данного направления и поручил Ежову обратить на него особое внимание.

Ежов постарался, и не прошло и трех недель, как в его распоряжении оказался внушительный набор преступных изменнических планов, которые лидеры несуществующей контрреволюционной организации, уступая давлению следователей, приписали и себе, и, особенно, конечно же, Троцкому.

Так, Сокольников в своих показаниях от 12 декабря 1936 года поведал о том, что Троцкий, установив в 1933 году контакт с японскими правительственными кругами, всячески подталкивал их к войне с Советским Союзом, рассчитывая прийти к власти в результате военного поражения СССР. В частности, он будто бы рекомендовал японцам сорвать переговоры с советскими властями по вопросу о КВЖД [54]54
  КВЖД – Китайско-Восточная железная дорога. До 1935 г. находилась в совместном управлении СССР и Японии, затем советский участок дороги был продан японцам.


[Закрыть]и захватить железную дорогу силой, поставив кремлевских вождей перед свершившимся фактом. Не имея возможности воспрепятствовать такому развитию событий, советское руководство вынуждено было бы смириться с этим, что подорвало бы его авторитет и внутри страны, и за рубежом. Попытка же силового ответа на японскую акцию привела бы, ввиду неподготовленности Советского Союза к войне, к его неизбежному поражению, что также пошло бы оппозиции на пользу.