Текст книги "Просто голос (СИ)"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Это был простой солдатский инструмент с наборной кипарисовой рукоятью. Он держал его этой рукоятью вниз, острием к себе, к горлу. Замысел не вызывал сомнений, кощунство тоже. Однако я медлил звать людей, отчасти из слабого сочувствия, но проснулась и старинная присяга злу, принесенная у столба Каллиста.

Наконец он взялся за дело. Первая попытка, как я моментально угадал, была обречена на неудачу. Он инстинктивно отнес клинок слишком далеко, к тому же зачем-то разбежался, всего два шага, и угодил головой в алтарь. Посыпались истуканчики; распахнутая дверца выплюнула посуду, и она с медным лязгом запрыгала под ногами. Он неуклюже встал. Я увидел, что правое ухо отстает от черепа, и оттуда бьет яркий кровяной родник. Неожиданно движения раненого обрели точность. Теперь он приставил острие вплотную, даже проткнул кожу, нагнулся и грянул оземь простым расслаблением мышц, не ударяясь в бег. Рукоять глухо стукнула об пол. Лезвие вышло в мясном воротничке чуть в стороне от позвоночника, у верха правой лопатки. Алый язык облизал постамент ларария. Мгновение убитый хранил последнюю неудобную позу, затем упал на пол и медленно подтянул колени.

Здесь выстроен единственный мир, одинокий форт сознания среди зыбких фантомов. Не они ему альтернатива, а гибель и голое исчезновение – согласие на отсутствие. Бывшее однажды и вовек не возникшее отсутствуют одинаково, потому что строгий гарнизон учинит перекличку наличности, и что не отзовется – лишают имени. Ничто ни за чем не следует, потому что нет протяженности, только лезвие света пронзает тело небыли, только тут обитаемо. Мечтатель, стремясь быть множеством, располагает на листе череду предшествий, но лист повернут ребром и лишен толщины. Ничего не было, и не только ничего не было, но и самого «не было» – нет.

Знакомая музычка-отмычка уже заплела в голове свои сладкие кольца. В ноздрях раздался бережный шероховатый запах, словно там завелось осязание. Еще успели в спальню деревянные ноги бега. Еще молодцы пальцы подцепили задвижку ставня. Я взмыл под пестрый стеганый потолок; глянул вниз, где с припадочного мальчика облетали веснушки; посветил и погас.

VIII

Распускается ночь, черная лилия в дельте Леты; строгие песьи голоса застревают в голодных горлах. За рекой, если разменял последний взгляд с Яникула, еще дотлевает огарок утра, а новое никогда не наступает для всех – пепел тщетных обещаний мешается с собственным, тают кость и тук на кипарисовых козлах, под грузом роз. В тысячеглазые жилища столицы сочится мгла, жадная порожнь пожирает вещество мира – многого недосчитаемся засветло, но уже не вспомним. Кто поручится, что светает всегда там же, где накануне смерклось? Проще заподозрить рождение света и объема заново и совместно, с одинаково напрасным концом. Лишь материнская мгла всегда неизменна, в ней погасли качества, и не подобрать сравнения.

Ночью на топчане, под рыбьим зраком звезды в подводной раме, человек, без достояния и достоинства, оттеснен к последнему пламени. В нем стиснута речь, потому что гортань трепещет и у паралитика, пока не закатились зеницы и не обрушились розы. Не в пример псам, мы обречены лаять даже внутри себя.

С младенчества, задолго до своих исповедальных каракулей, я закоренел во мнении, что речь не отражает, а творит, что безымянное отсутствует вопреки глупой видимости, а названное возникает. Узор и запах розы, созерцаемой в канун елисейского отбытия, состоит в слове, а не в нагом предмете; роза пахнет в творительном падеже, а мертвые вещи одиноки и самотождественны. То-то и сходят на нет боги отечества, уступившие смертным власть нарицать имена, ибо в ней была вся сила и святость. Но и нам поздно праздновать: достигший вершины уже не имеет, кому поклониться, ему больше не сложить бремени.

Ночь начинается с обеих сторон повествуемого, пышет жарким мраком в зрачки рассказчику и его предмету. Из окна, где я трачу последний луч, чтобы проложить дорогу в прошлое и увернуться от попятной смерти, видно, как почти на ощупь входит в гавань Кайсарии галера имперского флота – с пирса моргают фонари, бравая ругань лоцмана доносится как из-под воды или одеяла. Снизу зрение уже забрызгано черным студнем, в который свернулось пространство со всей начинкой и носовым истуканом Доброго Случая. Только парус пялит гигантский глаз куда-то в Гаризим или Галилейские горы, чтобы преподать урок послушно ослепшим. Я, ниже именуемый «я», перекусываю на полуфразе изложение жизни под тем же именем, не моей, а бывшей, дожитой до истоков теперешнего «я», хотя тоже поди пойми, где перемычка. Экстраполируя парадокс в третью точку, полагаем в ней гипермемуариста, который живописует отстоящий пейзаж с парусом и тоже посягает на тесное местоимение. Время не движется, оно просто нигде не совпадает. Дни растож-дествляют ложью, ночь сживляет воедино: во сне окунешься в юношество воочию, а не рукописным легатом. Наступает ночь – вот только отчего в трех точках сразу? Может быть, тот, первообраз, сам взялся мудрить себе будущее? И совпадет ли?

В многомильной пыли грамматических радений прозреваешь, что небожители подстраховались, и унаследован инструмент с секретом, на потайном замке. Разохотившись называть, возводить кое-какую историю и природу, спохватываешься, что слова дискретны и сидят косо, имена, словно камни в стене, существуют по очереди среди несказуемых трещин – надо бы наречь единственное всей длине от запада к востоку, но единственное не протиснешь в горло. Мы читаем шифровку без кода, навязывая произвольный смысл, а истинный разлит на стыке значений, куда из центра не дотянуться. Мы зиждем все ту же плоскую вселенную, какая нам изначально вручена, но ее уже не пересотворить заново. Свидетель Эркул, я-то норовлю неотступно, и уже который год, как у спесивца Силия, во рту солоно от крови.

Но зачем я неизменно впадаю в описание суток, словно силюсь запечатлеть нагое течение времени вне событий, зачем тяготею к тени, где из предметов вытряхнут объем и провисает пространство? День обречен действию, а слова весомей после сумерек; память, как обрамленное полированное серебро, проливает не больше света, чем затрачено. Прецедент очевиден почти наугад:

Ночь наступила, и сон усталых жителей суши

Мирно простер, успокоил леса

и сердитое море;

Время, когда половину полета

отмерили звезды,

Всюду безмолвна земля, и стада,

и пестрые птицы,

Светлых озер поселенцы одни, а другие —

шипастых

Пустошей, скованы сном под пологом

ночи молчащей.

Отсюда протянута слабая нить событий. Я велю подать факелы, соберу стражу и в хриплой полутьме выйду к причалу, лязгая спутниками о каменные русла узких лестниц. Там, в толпе силуэтов у трапа, статистов космоса, один адресован мне – тощий, как топорище под зазубренным лезвием лица, опаленный недугом до бронзы, но с заветным «пиладом» в тылу, с заложенной в пяти местах книгой. Мы обнимемся через горькие годы порознь. О, Кайкина! Без оговорок прощено прежнее, а впереди почти завершилось, потому что срок известен. Дальше ему в Александрию, поправлять с капрейского позволения руины здоровья, а мне в свите прайфекта пылить в Иерусалим, где местный фестиваль сулит беспокойство. Эти тропы сойдутся еще однажды...

[1] Следовательно, необходим выход в свободу. Это возможно не иначе, чем путем пренебрежения судьбой. Сенека, «О блаженной жизни».