Текст книги "По ту сторону волков (полная версия)"
Автор книги: Алексей Биргер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Ну, как на новом месте служится? – спросил он сквозь хрипы и трески в трубке. – Есть проблемы?
– Проблем особенных пока не имею, – ответил я. – Кроме того, что народ здесь совсем оголтелый, никакой власти над собой не признает. Вчера я два раза пальбу открывал, еле сладил со стервецами.
– Ну-ну, ты там не очень шали, – встревожился начальник. – Не забывай, что это не фашисты какие-нибудь, а наш родной народ все-таки. Негоже палить в него направо и налево. Уложил кого-нибудь?
– Нет, не уложил. Я ж аккуратно. А вот что вам надо знать – я оборотня подранил.
– Ты... ты полегче там! – Начальник начал сердиться. – Что ты несешь? Разве у нас с тобой об оборотне разговору не было?
– Разговор у нас был, чтоб не допускать всяких вредных религиозных толков, – ответил я. – Я и не допускаю. А какой-то бандит, прикидывающийся оборотнем, здесь имеется. Ну, знаете, туману напускает, чтобы легче ему было свои дела делать. Какие дела – еще не знаю. Потому что больно разных людей он убивает, общее между убитыми уловить трудно. Хотя прикидки кой-какие имеются. Не знаю я, и как он, гадина, умудряется уходить так ловко. Я вчера долго по его кровавому следу шел, а потом след исчез, и он тоже – как испарились. Сейчас с врачом поедем снег с кровью выковыривать, на анализ нужно кровь отослать. Но что подранил я того, кто прикидывается оборотнем, – даю голову на отсечение.
– Смотри, головы не потеряй, – сказал начальник.
– Не потеряю. Вот привезу его вам денька через два, с руками за спиной, тогда он вам сам и расскажет, как и для чего он на себя эту маскировку под оборотня наводил.
– Резко ты начал, – хмуро заметил начальник. – Даже слишком резко. Ты лучше за местной шпаной присматривай, она совсем от рук отобьется, пока ты оборотня ловить будешь... – он все-таки принял это слово, «оборотень», и употребил его, не слишком скрипя зубами. – Вот что, дело тут серьезное, так я лучше сейчас уполномоченного НКВД вызвоню, он, наверно, сразу к тебе и приедет. Без него ничего не предпринимай, ничего. Сиди и жди, – и он повесил трубку.
– Вот и поговорили, – хмуро заметил я.
Делать было нечего, я остался на месте. Решив еще раз проглядеть все документы, связанные с оборотнем, я открыл сейф, вытащил рапорта и записи, принялся их листать. Как и следовало ожидать, новых зацепок я в них не нашел. Только вопросов еще больше возникло. И один вопрос – самый главный – вырисовывался все отчетливее: если оборотень убивает не наобум, абы кто попадется, то убивать он может лишь по двум причинам – либо тех, кто ему досадил, либо тех, кто узнал о нем слишком много. В любом случае он убивает, преследуя какую-то свою выгоду. Что за выгоду он может искать?
Разложив на столе карту местности, я принялся отмечать на ней точки совершения убийств. Подумав немного, отметил и путь от железнодорожного переезда до кладбища, по которому я преследовал оборотня. Вырисовывался треугольник с вершинами на конезаводе, в деревне Митрохино и у дальних складов Первого Малопрудного спуска. Случайный треугольник или нет? Предположим – просто чтобы начать откуда-то – не случайный. Значит, по этим трем вершинам мне и надо пройтись. Если, конечно, позволят мне заниматься этим делом, не отнимут. По тому, как ситуация оборачивалась, я вполне отчетливо понимал, что меня с моим расследованием могут и тормознуть – вот только в толк не мог взять, почему. Да, наверху явно не желали любых упоминаний об оборотне – и не желали, чтоб кто-нибудь уделял ему пристальное внимание. Слишком не желали, подумалось мне, и все это неспроста. Может, это акция НКВД какая-нибудь? Может, идет работа по раскрытию какой-нибудь диверсии, и поэтому к оборотню нельзя до поры привлекать внимания? Это вообще ни в какие ворота не лезет. Но тут на каком-то обходном витке мыслей я вдруг понял, что напоминает мне этот бесхозный и разоренный район: гигантскую ловушку. Этакую, знаешь, мышеловку с кусочком сыра или огромную клейкую ленту для мух. Воображение мое играет впустую или я приблизился к истине?
Тут я опомнился от своих размышлений, потому что на мой стол упала тень. Я поднял взгляд – в дверях стоял врач. И вот ведь у снов сила какая: знал я, что приснилась мне полная чушь, а все равно внутренне похолодел и напрягся, увидев его милое, совсем не вурдалачье лицо.
– Я ждал вас, ждал и решил навестить, – сказал он. – Уже давным-давно рассвело, я думал, мы еще часа два назад на месте будем. Что с вами? Почему вы застряли? Так народ и все следы перетопчет. Слух уже пошел, что новый участковый оборотня ранил. Многие уже смотреть пошли, а скоро набежит еще больше. Так и все хорошие образцы погубят. Да и погода на тепло пошла, кровь может уйти вместе со снегом.
Показалось мне, или он в самом деле как-то странно приглядывался по сторонам – жадной такой украдочкой?
– Я наверх доложил, и мне велено уполномоченного НКВД ждать, – объяснил я. – Вместе с ним отправимся. Хотите – в больницу возвращайтесь, хотите – вместе со мной энкеведешника дождитесь. А я вас чайком попотчую. Сладким.
Он присел, а я опять вытащил свой вещмешок – все мое имущество, с которым я прибыл, и были в нем остатки от моего запасца сахара и чая да кой-какие никчемные вещички – и извлек все необходимое, и чай сготовил, и сели мы с врачом покалякать в ожидании уполномоченного.
– Все документы по оборотню штудируете? – спросил врач, кивнув на бумаги на моем столе.
– Штудирую, – меня позабавило употребленное им слово, и я решил взять его на вооружение, чтоб самому порой использовать. – И, знаете, забавная картинка получается.
– Какая? – полюбопытствовал он.
– А такая, что этот оборотень – единственный здесь, благодаря кому хоть какой-то порядок держится. Только страх перед ним и отпугивает местную нечистую братию от того, чтобы все склады разграбить да ночи напролет другие непотребства творить. Без него здесь никто не справится. И я не справлюсь. Вот он я – одна голова, две руки на весь огромный район. Вот я и думаю, – усмехнулся я. – А какого хрена мне за этим оборотнем гоняться? Он же, выходит, мой первый помощник. Не лучше ли оставить его в покое? Ну, загрызет он иногда кого-нибудь, зато хоть по ночам буду спать спокойно – и жертв меньше будет, чем без него.
Врач ошеломленно меня слушал.
– Вы это серьезно? – спросил он после паузы.
– Серьезно – не серьезно, а суть проблемы улавливаете?
– Суть проблемы в том, что у вас мигом руки опустились, как вы нынешнюю здешнюю жизнь увидели? – спросил он.
– Руки у меня никогда не опускаются, – заверил я. – Я говорю, так сказать, с точки зрения целесообразности.
– Пусть волк по ночам воет, людей пугает? Им же безопасней: по домам, взаперти, в целости и сохранности?
– Вот-вот. С волками жить – по-волчьи выть.
– А если люди не хотят выть по-волчьи?
– Да у них вой в душе стоит хуже волчьего. Неужели не слышите? Отними! Ограбь! Прикармань! Зарежь! Изгадь! Изуродуй! А вы мне о волках... Вы на волков не смотрите, вы дальше взгляните, по ту сторону волков...
– По ту сторону волков?
– Да, чтобы видеть, что за каждым волком есть человек. Есть такая гадина, которой мы должны интересоваться. А с волками пусть егеря разбираются.
– Не то вы что-то говорите, – кисло возразил врач.
– Вам так кажется, потому что вы в смысл слов моих не вникаете. Думайте, думайте. Не волчий вой, а то, что спрятано за волчьим воем, – вот где наша загвоздка. И вот где наш ответ.
– Вы не верите, что воет всамделишный волк? Вы полагаете, кто-то подражает волчьему вою?
– А разве это так трудно? Сами попробуйте.
Врач пожал плечами, запрокинул голову – совсем как в моем сне – и завыл точно так же, как во сне, тонко и жалобно, похоже на юродивого, находящегося на его попечении.
– Недурно получается, – одобрил я. – Вам бы еще чуток практики, и вас от волка не отличить. А наш оборотень, наверное, еще и тренируется...
– Если тренируется, то где? – спросил врач.
Я взглянул на него недопонимающе.
– Ведь во время репетиций его воя не должно быть слышно, – пояснил он. – Иначе бы его сразу раскусили.
– Не слышно и не видно... – протянул я; хотел еще кое-что добавить, но тут под окнами конский топот послышался.
– Совсем стыд потеряли – посреди бела дня на ворованных лошадях разъезжают, – обронил врач.
– А кого им бояться... – начал я, но тут знакомый мой конокрад ворвался в помещение весь запыхавшийся.
– Поймали, начальник! – торжественно заорал он. – По вашей примете поймали, по боку его, пулей задетому! Народ его сейчас кончать собирается!
Мы с врачом так и подскочили.
– Не сметь самосуда! – воскликнул я. – Остановить их надо. Где убивают? Кого?
– В Митрохине, Колю инвалида, – объяснил конокрад, явно несколько разочарованный моей реакцией. – А ведь как маскировался, гад! Несчастненький такой, по нему и не подумаешь! Его уже повязали, теперь осиновый кол вытесывают.
– Ну и дикость!.. – вырвалось у врача, но я жестом остановил его, прежде чем он успел что-то еще сказать.
– Вот что, – обратился я к конокраду, – скачи назад и останови их. Вы что, не понимаете, что мне он живьем нужен? Скажи – если прикончат его до моего прибытия, я шкуру со всех живьем сдеру. Лети во всю прыть, а мы с врачом немедля выходим в Митрохино.
Парень нехотя и разочарованно вышел на улицу, и мы услышали удаляющийся топот копыт.
– На то смахивает, что вы их за один день к рукам прибрали, – удивленно заметил врач. – Никакой вам оборотень в помощники не нужен.
– Пойдем, – проговорил я, быстро накидывая шинель. – По пути договорим... Уполномоченный НКВД приедет, скажи ему, что по срочному делу пришлось отбыть в Митрохино и что дело серьезное, – распорядился я дежурному, и мы с врачом отбыли в путь.
– Так вот, насчет того, что я их к рукам прибрал, – заговорил я, пока мы шли к железнодорожному переезду. – Так вот... Мысль мне в голову пришла, понимаете? Заблудившиеся ребята. Что они видели, кроме голода, холода и озверелости? Толком и не учились, небось. Сбились в стаю – такую, что волчьей стае сто очков вперед даст, тоже по ту сторону волков оказались, если хотите. И все равно – неизвестно, куда руки приложить.
– Трудодни-то отрабатывают, – сказал врач.
– Наверно, и отрабатывают. Но тоже, знаете... От этих галочек много проку не видели. И усвоили черти, что хоть от зари до зари работай, хоть спустя рукава – из нищеты не выбьешься, но и с голоду совсем пропасть не дадут. Тусклая, в общем, жизнь, без изюминки, без света в окошке. А тут – красавиц-лошадей привезли. И вот видят они этих лошадей, и глазенки у них загораются, и тут они выясняют, что лошади практически без охраны и что угнать их ничего не стоит. Так для них это – прик-лю-че-ние, такое же осуществление мечты, как для нас с вами, к примеру, оказаться вдруг наяву на одной шхуне с детьми капитана Гранта.
– Романтика, хотите сказать?
– Да, романтика. В том преломлении, какое нашла она в их темных, искореженных, остервенелых мозгах. Что они могут придумать, кроме того, чтоб на этих лошадях запугивать других, а порой и получать благодаря лошадям преимущество в драке? Да, «конный пешего всегда забьет». Иного им просто и не дано выдумать, иное – вне пределов их мира, вне пределов того, что они с молоком матери впитывали, чему на примере взрослых учились, видя суму да тюрьму... Но если отбросить темноту и искореженность, их романтика – точно такая же, как наша.
Врач взвесил это в уме.
– Понимаю... Но если продолжать эту линию, то и фабричные с ремесленными такие же романтики: то, что раньше было балами и дуэлями, у них стало танцульками и драками-поножовщинами, но суть, если копнуть поглубже, одна и та же? Так?
– Так. Ведь все эти балы и дуэли лишь издали красивыми кажутся. Что дуэль, что свалка с ножами, напильниками или отвертками – один хрен. Смертоубийство поганое. Вон, со школы помню, что Пушкин в живот был ранен. Вы – врач, я – фронтовик, мы оба представляем, что такое ранение в живот. Худшую мерзость трудно представить, верно?
– Верно, – кивнул врач. – Трудные и мерзкие ранения. Кишки развороченные, и вообще... Кал и смрад. И умирает человек мучительно, если рана смертельная.
– Вот, вот. А мы твердим: «Невольник чести!» И ладно бы какой благородной... Но невольниками стадной чести я им быть не позволю. Насколько от меня зависит... Ну, так вот, в какой-то момент, когда я уже думал, как их получше и побыстрее свалить с плеч и сплавить на лесоповалы, вдруг увидел я в них просто порченых пацанов с разгоревшимися глазенками. И стал я, видно, невольно разговаривать с ними, как с пацанами, простые «нельзя» объяснять и даже, что ли, цацкаться с ними. То есть со всей суровостью и без поблажек, конечно, но, знаете, с этакими особенными интонациями... Вот они, видно, и прониклись. И приняли мое правило: что по серьезному делу я спуску никому не дам.
– Странно... – проговорил врач, размышляя над моими словами. – С одной стороны, вы вроде за каждого человека вполне душой болеете, а с другой... Готовы пожертвовать теми, кого оборотень погрызет, ради целесообразности, ради того, что общий процент преступности будет ниже. Неужели вам страх нужен? Нужно, чтобы над всей округой вечный ужас висел? Страх – он на том порядок наводит, что всю мерзость вглубь загоняет. А стоит ему исчезнуть – и вся она с еще большей силой наружу попрет. Не вяжется все это. Сложный вы человек.
– Никакой я не сложный, – скривился я. – Вот он, весь перед вами, как на ладони. И не болею я душой за каждого человека. Страх ли, не страх ли – я порядка хочу. Это уже вопрос необходимости, о котором вы думать не желаете. А вот если бы вы считались с грубой реальностью, то поняли бы, что и страх нам до поры нужен. Он – как обручи, бочку стягивающие. Хоть страхом, но приучить людей сидеть тихо. А потом, по ходу дела – обруч за обручем тихонько убирать, по мере отпадания их надобности: сперва оборотня, потом еще кого, и так уже к новому порядку прийти. Лес рубят – щепки летят.
– Всякая щепка тоже жить хочет, – тихо заметил врач.
– А не всякой это дозволяется, – бросил я. – Вон, сколько мы врагов революции, шпионов всяких, диверсантов и предателей в расход пустили. И ведь правильно пустили, так?
– Правильно, – согласился врач.
– Вот именно, правильно. Но если б вам лично велели расстрел в исполнение привести – легко ли вам было бы живого человека шлепнуть?
Врач резко остановился и повернулся ко мне.
– Вы что, меня провоцируете?
– При чем тут это? – я развел руками. – Я только о том, что, может, я об этих пацанах хлопочу, чтоб все они по собственной дури в северных широтах не сгинули, а влились в ряды строителей. Лучше одно-два предупредительных убийства, чтоб одернуть и на место посадить, чем...
– Не знаю, не знаю, – покачал головой врач. – Вроде по пунктам вы все правильно излагаете, а путаница в итоге выходит большая. Да и к месту ли все это? Мы уже к Митрохину подходим, где ваш вурдалак уже повязан и вот-вот свою смерть примет. На том ваш страх и кончится, опора надежд ваших.
– Неужели, по-вашему, они правильного человека поймали? – усмехнулся я. – Никакой инвалид не сумел бы драпать от меня так, как та тварь драпала.
– Откуда ж у этого инвалида огнестрельное ранение?
– Вот нам и надо выяснить, откуда.
Мы вошли в деревню. Искать дом инвалида и не нужно было – перед ним возбужденная толпа гудела и внутри тоже какая-то суматоха вершилась, факт. Ко мне зареванная женщина кинулась:
– Товарищ милиционер, товарищ милиционер, остановите их! Меня из собственного дома выбросили, внутри все громят, мужа моего повязали, вот-вот он смерть напрасную примет!
– Не волнуйтесь, разберемся, – сказал я, заходя в дом; все передо мной и врачом покорно расступались.
Инвалид этот, значит, был одноногим, левой ноги по колено нет. Крепко ему перепало. Сидел он, прикрученный веревками к стулу, весь дрожащий, измордованный, одежонка порвана. Ребра обмотаны тряпицей, на которой с левого боку проступало пятно крови.
– Вот он, вот он!.. – загудел находившийся в доме народ, и с улицы донеслось ответное яростное эхо.
Я встал посреди комнаты и внимательно всех осмотрел. И мои конокрады были тут, и бабки разнообразные, и несколько рож фабричных мелькнуло – видно, тех, кто работал в ночную смену. Пестрый народ, видать, со всей округи сбежался.
– Молодцы! – сказал я. – Хвалю за бдительность и активность. Так и надо помогать закону. А теперь дайте уж нам разобраться. Пусть сперва врач его осмотрит, потом я ему пару вопросиков задам. Ничего от вас не скроем, будьте покойны.
Врач подошел к инвалиду и, повозившись немного, снял с него тряпицу.
– Ранение пулевое, – сообщил врач. – Пустяшное. Можно сказать, кожу поцарапало. И кто тебя так? – обратился он к инвалиду. – Где?
– На ватник его поглядите, – сказал я, указывая на лохмотья разодранного ватника. – Видите, дырка от пули? И даже подпалена слегка. Да в него в упор стреляли. Странно, что промахнулись.
Инвалид Коля разинул и захлопнул рот, ничего не сказав. Я огляделся по сторонам.
– Есть такие, кто ходил на след моей погони за оборотнем? – спросил я. – Вижу, что есть. Видели следы, что с того места идут, где волчий след обрывается? Человечьи следы, следы сапог? Положим, это он в волка обращается, – указал я на инвалида. – Так ведь оборотень, когда из волка человеком становится, принимает обычный свой облик. Молодой старым не станет, и мужчина женщиной тоже, и одноногий – двуногим. Кто ж мне объяснит, почему там идут отпечатки двух ног, когда у этого мужика всего одна нога? И как бы он на одной ноге так резво от меня упрыгал? Нет, не того вы поймали. И запугали вы его так, что он при вас ничего рассказывать не станет. Выходите все из комнаты, я сам с ним поговорю, узнаю, как дело было.
Народ потянулся из комнаты не без ворчанья. Когда все вышли – последней, утирая слезы, пятилась его жена, – я закрыл дверь, подсел к инвалиду и тихо сказал, принимаясь отвязывать его от стула:
– Ну, инвалид Коля, выкладывай, кто тебя так. И не ври мне. Валяй, как на духу.
Развязанный инвалид затрясся всем телом и опять начал по-рыбьи разевать и закрывать рот.
– Его не лихорадит случаем? – спросил врач сам себя, взял инвалида за запястье, проверил пульс. – Нет, горячки вроде нет. Это он от пережитого страху, похоже.
– Я только вышел, на лавочке у калитки присел, – хриплым и пришепетывающим голосом заговорил инвалид. – И, значится, самокрутку скручиваю... И тут Настасья наша. вредная бабка, так дотошно на меня посматривает... Потом ушмыгнула куда-то... Потом народ подходит... Что, говорят, за свежая дырка от пули у тебя в ватнике? Показывай, говорят, что под ватником... И сами ватник насильно расстегивают и на мою повязку с кровью глядят... И закричали все, что вот он, оборотень, и что кончать меня надо... Чуть и не кончили...
– Все это понятно, – сказал я. – Но об этом я и сам мог догадаться. А вот кто и как тебя ранил?
Инвалид молчал.
– Боязно... – проговорил он наконец.
– Что боязно? Рассказывать?
– Да. Рассказывать боязно...
– Так боязно, что тебе жуткая смерть грозила, а ты все равно рот на замке держал?
– Ну... Они меня и не слушали, и словечка сказать не давали... Им бы я все выложил, чтобы жизнь сохранить... Но они как глухие были... А теперь...
– А что теперь? – спросил я. – Если мне не расскажешь, то мое дело сторона. Защищать тебя больше не буду. И все равно прикончат тебя не сегодня, так завтра, если я правды не буду знать.
– Так вы ж им рассказывали доказательства... – заикнулся инвалид.
– Для них это не доказательства, раз они вбили себе в голову, что оборотень – это ты. Им своя вера в то, что тебя порешить надо, дороже любых доказательств. Раз они один раз решили, что ты оборотень, то будут убеждать в этом друг друга до тех пор, пока их не прорвет по новой и не прикончат они тебя. Если хочешь помочь мне защитить тебя же самого – выкладывай все до конца.
– Что в лоб, что по лбу... – задумчиво просипел инвалид. – Ну, ладно. Двум смертям не бывать, одной не миновать... Гость у нас вчера был, нехороший... Молчать велел...
– Что за гость? Знакомый тебе?
– Не... Не знаю я его... Привет мне привез, я и впустил...
– От кого привет?
– Известное дело, от брата.
– Почему «известное дело»? Всем известно, что по привету от брата ты любого впустишь в дом в поздний час? Или тебе приветов ждать не от кого, кроме как от брата? Кто твой брат?
– В бегах мой брат.
– То есть?
– То оно и есть. На складах он стоял, сторожем. Тоже малость покалеченный, от фронта освобожден. Нет, руки-ноги на месте, а вот на чердаке беспорядок. Дерганый он.
– И дерганому дали берданку в руки, чтобы он склады охранял?
– А кому еще дать? Все стоящие мужики на фронте, а он соображал достаточно, чтоб кричать «Стой, кто идет?» и курок дергать. Тронутый-тронутый, а не без хитрецы.
– Почему ж в бега ушел? На собственную хитрость напоролся?
– Вроде того. Он втихаря несколько досок разболтал, так, что они только с виду держались. Гвозди вроде на месте, а не держат. И сам стал по складам гулять. И кое-чем приторговывать. То есть все, что есть на складах, в свою монополию забрал. Это так было: по ворам палит, а если кто добром и с денежкой или с бутылкой подъедет, то назначает ему, когда опять подойти, выспросит только, чего надо. Обувку там хорошую, или мануфактуры какой, или просто безделушку заграничную, чтоб в доме для красоты... Да...
– И много он натаскал?
– А кто ж его знает? Я не спрашивал. Даже урезонивал иногда. Вот хватятся, говорю, на месте тебя и постреляют.
– А он?
– А он посмеивался и отвечал: «Пока хватятся, меня уже тут не будет».
– И не стало его?
– Да. Исчез.
– Когда?
– А в середине января.
– Ты твердо знаешь, что он жив?
– Знать не знаю, а полагаю. Он, перед тем как в бега ушел, мне всякие наставления давал и сказал между прочим: «Ну, братан, не зря я на этом месте торчал. Такую удачу поймал, что век теперь гоголем ходить буду. А может, и орден получу.» А значит, он подался куда-то орден получать, вот.
– Что за удачу он имел в виду?
– Без понимания.
– А какие были его наставления?
– Разные. Он, оказывается, аж с Сенькой Кривым попутался.
– И что он Сеньке обещал достать?
– Пулемет.
Наступила пауза. Мы с врачом переглянулись. Пулемет в руках такой банды – это, сам понимаешь...
– И получил Сенька этот пулемет? – спросил я.
– Нет, не получил. Прислать за ним должен был.
– Куда?
– Ко мне.
– И что, этот пулемет до сих пор у тебя? – я чуть не подскочил.
– А где ж ему еще быть? Прямо у вас под ногами, в подполе и стоит, – спокойненько ответил инвалид Коля.
– Еще что-нибудь там есть из наворованного братцем твоим? – спросил я.
– Есть. Ящики всякие. Я не особо приглядывался. Лишний раз тронешь – лишние неприятности наживешь.
Я уже поднимал вставные половицы, служившие люком в подпол.
– Неприятностей боишься, да? А пулемет хранить не побоялся. И брата покрыл, и об опасном оружии заявлять не стал. Это знаешь, как называется?
– А куда заявлять? С вами свяжешься, потом век не расхлебаешь. Нет, наше дело сторона. И потом власть, она далеко, а Сенька Кривой рядом. Как бы я перед ним стал ответ держать?
– А почему, по-твоему, Сенька пулемета не забрал? – спросил я, спустившись на несколько ступенек в подпол и по пояс в него погрузившись.
– Мало ли почему, – проворчал инвалид. – Скорее всего он узнал, что мой братан исчез, и решил, что тот не успел его заказ выполнить. А ко мне обратиться не догадался.
– Значит, твой брат сорвался с места так неожиданно, что даже Сеньку предупредить не успел? Здорово, видно, его разобрало. Да он, пожалуй, и впрямь поверил, что большой куш сорвет и даже орден получит. Ладно, посмотрим, что он у тебя в подполе заховал.
...Да, заховал он много. Я тихо ахнул и позвал врача. Тот быстро спустился – и у него тоже глаза на лоб полезли.
– ...Вот он, пулемет, – говорил я. – Старый, музейный экспонат, можно сказать. Но в боевом состоянии. Да на нем и бирка какая-то. Музейная?
– Наверняка, – врач постукал костяшкой пальца по рыцарскому панцирю. – Здесь все музейное. Наверно, целиком музей оружия вывезли. Пулемет древний, чуть ли не дочапаевских времен. А этой штуковине вообще невесть сколько сотен лет, – он приподнял аркебузу и взвесил. – Тяжелая штука.
Я разглядывал старинные ружья и мушкеты, более новые револьверы и винтовки, детали доспехов и самое разнообразное холодное оружие.
Врач поднял нечто вроде чугунного игольчатого шара на цепи и пригляделся к бирке.
– Богемское производство, шестнадцатый век, – сообщил он.
Я вертел в руках легкое ружье с длинным стволом и коротким, почти ажурным прикладом, инкрустированным костью и перламутром, – глаз не мог отвести.
– Красота! – сказал я.
Потом уже, много позже, мне довелось узнать, что держал я в руках так называемое тешинское ружье, или чижу, вещь очень редкую и дорогую, способную составить гордость любой коллекции.
– Идет мне этот шлем? – спросил врач.
Голос его прозвучал глухо, потому что он напялил на себя рыцарский шлем с закрытым забралом, напоминавшим клюв.
– Ничего выглядите, – хихикнул я, продолжая разглядывать секиры и палицы. Господи, каких только форм тут не было? Игольчатые, с заостренными пластинами различных форм, идущими вдоль древка по кругу, с насадными кривыми крючьями с другой стороны от главного рубящего полотна, на цепях, на рукоятках, на древках...
– М-да, вопросец, что нам делать со всем этим арсеналом? Здорово поработал брат нашего инвалида Коли. Страшно подумать, что было бы, растекись все это оружие по округе. Вот что, я останусь здесь и не уйду, пока не подъедет подкрепление. А вы поспешите в отделение милиции, велите моим солдатам достать подводы и двигаться сюда. Да, и энкеведешника сюда направьте, если он уже там и ждет меня. И вот еще что... Загляните на кладбище и возьмите там образец снега с кровью. Когда известите солдат, поедете в райцентр, а то и до Москвы доберитесь, если надо будет... Ведь какая-нибудь скляночка для образца у вас при себе?
– Имеется, – врач хлопнул себя по карману.
– Заодно в библиотеку зайдите, или за консультацией к специалистам обратитесь, или куда там, чтобы выяснить, где, в каких зоопарках, или институтах биологии, или других специальных учреждениях содержались в разное время люди, воспитанные волками и пойманные уже подростками или взрослыми.
– Вы думаете?.. – задохнулся врач.
– Я думаю, что очень складно все получается. Я припомнил, что в газетах, во всяких рубриках «Это любопытно», или как они там называются, я раза два или три натыкался на побасенки о пойманных волчьих людях. Вы знаете, мне сейчас мерещится, будто одна из заметок, прочитанных мной, рассказывала о волчьем человеке из Берлина. Но это, наверно, обман памяти. Хочется верить, потому что, как я сказал, все слишком складно получается – вот и начинаешь верить поневоле, будто читал, слышал и знаешь. А знаете, если на наши склады вывезли коллекцию оружия и отменную коллекцию лошадей, то и другие коллекции могли вывезти – какого-нибудь там Берлинского биологического института! А один из экспонатов возьми и сбеги при разгрузке. Или еще в пути к нему перестали относиться как к экспонату, потому что охрана состава несколько раз менялась. Подкармливали наши солдатики юродивого, невесть как, по их понятиям, к поезду прибившегося, и ведать не ведали, что это – ценнейший экспонат, научная диковинка, место которой – в клетке с волками, потому что без родной стаи ему жизнь не жизнь. А как досюда доехали, так и бросили его здесь. Да, получается, должна была ехать в составе и клетка с волками, чтобы «волчьего человека» можно было «в собственной семье» демонстрировать. А если ехала – то где же она?.. Нет, не могло быть клетки, такую вещь не спрячешь, не сопрешь втихую, все бы о волках знали. Если только не совпадение невероятное... И все равно, как ни крути, интересно получается. Во всяком случае, я прошу вас в этом покопаться и найти что сможете – я не знаю ни где искать, ни к кому обратиться, а вы, как врач, знающий, где можно взять всякую специальную литературу и прочее, должны сообразить... Эх, найти бы человека, говорящего по-немецки. Я читал, что волчьи люди обучаются понимать основные слова того языка, на котором с ними их первые воспитатели заговорили. В другие языки уже не врубаются – мозгов не хватает. ,
– Я немножко знаю немецкий. В школе учил, – сказал врач. – Но мне, конечно, и в голову не пришло с ним по-немецки разговаривать. Я попробую.
– Попробуем вместе, как вы вернетесь сегодня вечером, – сказал я. – Ну, в путь! Вы поспешите, как можете, а я буду конец истории нашего инвалида Коли дослушивать.
Мы вылезли из подпола, положили половицы на место. Инвалид сидел в той же позе.
– Ну, Коля, повезло тебе, что народ не вздумал в погреб сунуться и не растащил всего, что там припасено, – сказал я. – А то бы другая была у тебя ответственность и другой с тобой разговор.
Врач коротко попрощался и ушел. Я подсел к инвалиду.
– Какие еще «наставления» давал тебе твой брат?
– Все о том же: что кому отдать, куда кого послать за припрятанными вещами.
– И, наверно, рассказал тебе, где ты сам попользоваться можешь из личных его запасов?
– Да, кое-что рассказал. А что толку? Мне туда не доползти. И увидит еще кто по пути...
– Где же его личный запасец хранится?
– В барской усадьбе.
– Что, барская усадьба так и стоит заброшенной? – встрепенулся я. – Неужели там никто не бывает?
– Стоит, как стояла, – усмехнулся инвалид Коля. – А насчет кто бывает... С чего там кому-нибудь бывать, если уже давно все пограбили?
Этим бесхитростным замечанием он передал самую суть отношения местных жителей к усадьбе: как только растащили из нее все, что возможно, она перестала их интересовать, о ней забыли, а проходя мимо нее – окидывали невидящим взглядом, словно она и не существовала вовсе. Улавливаешь? Она могла стать идеальным тайником как раз потому, что всякий знал: взять в ней больше нечего.
– Ты об усадьбе никому не рассказывал? – спросил я.
– Что я, дурной... Никому не говорил, даже жене. Очень мне надо было, чтоб опять повадились лазить в нее все, кому не лень.
– Молодец, правильно мыслишь, – одобрил я. – Еще про какие-нибудь тайники знаешь?
– Что знал, то уж теперь опустело. Все роздано, кроме пулемета.
– Теперь к твоему вчерашнему гостю перейдем.
– Гость?.. Солидный гражданин был по виду. В восьмом часу появился. Я на стук открыл, а он оглядел меня внимательно и говорит: «Выходит, ты и есть одноногий Колька?» «Для кого Колька, для кого Николай Герасимович,» – отвечаю. «Ну, ладно, ладно, – говорит он, – я, может, от твоего брата, а он тебя иначе, как одноногим Колькой, не называл. Привет я тебе от него привез, из Москвы.» Я поглядел на гражданина, на пальто его ладное, на морду холеную и говорю: «Брат мой чума известная, а вот что он может с таким, как вы, иметь?..» Но тут глаза его увидел, голодные такие глаза, вовсе к его холеной морде не идущие, нехороший, словом, взгляд, волчий, и понял я, что у такого могли с моим братцем пути пересечься, и даже холодок по сердцу пробежал, а жив ли вообще мой братец непутевый. Ну, делать нечего, «Заходите,» – говорю. Он зашел, не снимая пальто, руки в карманах, ноги отер небрежненько, прежде чем порог комнаты переступить, а в комнате вот на этот стул сел, все так же держа руки в карманах, и говорит: «Твой брат велит тебе передать мне ту посылочку, что для московских гостей отложена.» «Каких таких московских гостей? – удивился я. – Скрывать не буду, много всякой всячины по долгам брата раздал, но ни о какой посылочке для московских гостей он не заикался и никаких мне наказов на этот счет не давал.» «А ты припомни хорошенько,» – говорит. «Да что вы к нам пристали? – вмешалась жена. – Если б было что, мы бы отдали. А на нет и суда нет.» «Суд есть, – говорит тот, – и еще какой. Твой братец предупреждал меня, что ты упереться можешь, он Христом-Богом заклинал тебя посылочку мне отдать.» «Да не знаю я, о чем вы толкуете, – говорю я, – может, если б вы мне приметы назвали, подробности, я бы сообразил...» «Слушай, дед, – говорит он, – мне некогда твой лепет слушать. Мало того, что в глушь пришлось тащиться и с тобой цацкаться...» – и скривился он так, брезгливо вроде, а взгляд у него все такой же, нехороший. «Не пойму я, чего вы злитесь, – говорю я. – Я ж готов вам поспособствовать, чем смогу. Честное слово, я без всякого понятия, что за посылочку вы с меня требуете. Расскажите хоть, как она выглядит. Может, в памяти и всплывет.» «Так уж трудно было тебе запомнить? – хмыкнул он. – Хорошо, давай вместе освежать твою память.» «Давайте,» – говорю я, а сам чувствую, что братец на меня какую-то беду накликал – отбрехался, небось, за какие-то свои делишки, и все ему как с гуся вода, а мне теперь расхлебывай. «Что такое сторожевая книга, знаешь?» – говорит он. «Ну да, говорю, была у брата такая книга, навроде амбарной. Там записи и документы подколоты всякие – где что на складах имеется и кому что выдано по бумаге, если, значит, с мандатом на какие-то вещи приехали, и кто по каким документам получал... Только проку от этой книги было мало. На складах все забито наобум, и добра много неучтенного, и не приезжал никто из центров вещи по накладным получать, и брат мой не открывал эту книгу вовсе.» «И где она хранилась, эта книга? – говорит гость. – У тебя?» «Почему у меня, – говорю я, – брат ее при себе держал, и говорю вам, без пользы эта книга, она по состоянию чуть ли не на сорок первый год все описывала.» «С пользой или без пользы – не тебе судить, – говорит гость. – Давай сюда книгу.» «Да откуда ж я ее возьму?» – говорю я. «Ах ты, гнилой сучок! – воскликнул он. – Он мне еще перечить будет!» и – гляжу – пистолет уже у него в руках; встал, подошел ко мне, ткнул дулом мне под ребра. «Ты что, так тебя и так, не понимаешь, что шутки кончились?» – говорит. Тут моя жена заголосила и кинулась к нему, повисла на нем. Он ее стряхнуть хотел, пистолет у него заскользил, да при этом он курок и дернул. Так, думаю, не нарочно – жена-то, моя, может, и больше него виновата была. Но она ж тоже дурного не хотела – защитить меня кинулась... Да, а я, значит, на пол со стула свалился, и все мое сознание помутилось, ненадолго. Как прочухался, так, значит, я на лавке у стены сижу, и жена меня перебинтовывает, а этот молодчик так с пистолетом и стоит. «Ну, всплыло у тебя в памяти?» – спрашивает. «Не знаю я, почему мой брат вас ко мне направил, – взмолился я. – Нет у меня этой книги и никогда не было. Хоть режьте, хоть убивайте. Помню ее, замызганную такую – не то тетрадку, не то журнальчик, – на полке в караулке у брата лежала. Но мне он никогда ее не передавал.» «И где, по-твоему, она может быть?» – спрашивает гость. «А кто ее знает? Может, так в караулке и лежит, – отвечаю я, – а может...» «Что – может»?» – он весь подобрался и словно уши навострил. «Может, он ее в своем личном тайнике отложил, которым позволил мне пользоваться.» «И где этот его личный тайник?» – спрашивает гость. «А в барской усадьбе, – объясняю я, – да и не тайник это вовсе, в том смысле, что особо там ничего далеко не спрятано. Он мне сказал, что просто в одной из комнат третьего этажа сложил, куда с улицы подсмотру нет и куда никто забираться не вздумает, даже если случайно в усадьбу и залезет. Может, он имел в виду, чтоб я вас в усадьбу отослал, к этому его запасцу. Но там ли сторожевой журнальчик или нет, я не знаю. Если не там, то я уж точно без понятия, где он может быть.» «Значит, или в караулке, или в барской усадьбе, – говорит гость. – Хорошо, проверим, и смотри, чучело огородное, если ты меня за нос водить вздумал...» Тут и я, и жена стали слезно уверять его, что за нос не водим. Он усмехнулся и говорит: «Ладно, на то похоже, что твой брат действительно тебя малость подставил. Но, сам видишь, ты сообразил, что он мог иметь в виду, когда припекло. И запомните – вы меня не видели и о разговоре со мной никому ни слова. Я быстро узнаю, если вы кому расскажете, и тогда тебе точно конец. Насчет ранения своего набреши, что хочешь, если скрыть его не удастся, но чтобы обо мне и о нашем разговоре – ни словечком». Повыспросил он еще, как лучше добраться до караулки и до барской усадьбы, и ушел. Мы ни живы, ни мертвы были, долго в себя приходили, уснуть не могли. Под утро только и вздремнули. А утром я вылез из дома голову проветрить и нервы остудить, и тут сразу эта катавасия началась, когда меня во второй раз чуть не покончили...
