Текст книги "По ту сторону волков (полная версия)"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Тишина. Может, он уже за десять верст. А может, подстерегает случай на меня кинуться. Завтра при свете надо будет кладбище осмотреть. И я не спеша поехал назад, стараясь держаться открытых мест, чтобы нападение, коли оно состоится, не было внезапным.

Мне было о чем поразмыслить. Все мне теперь казалось инсценированным, и горький осадок появился, мерзкое ощущение, что дал я себя поймать на не слишком-то хитрую удочку. И какую роль в инсценировке играет то странное создание, которое я встретил близ железнодорожного переезда? Да наверняка один из местных юродивых. У меня появилось подозрение и крепло с каждой минутой, что, когда я докопаюсь до сути всей это сумасшедшей истории, она предстанет хорошим пшиком.

И весь день смешался в голове хаотичным комком, слипся, ощетинился, усох, запрыгал куда-то по кочкам сознания беспризорным перекати-полем, и до ощутимости настырно полезли в мозг иные видения, стали мне мерещиться протопленная комната, и рюмка ледяной водки, и чашка крепкого горячего чаю, и чтобы ложка звякала, размешивая сахар, и чтобы расслабиться, наконец, надолго, и книжку или журнальчик полистать с хорошими картинками, чтобы цвета яркие и мягонькое благополучие на этих картинках, и до чего ж истинным показалось мне это мечтавшееся – истинней всего пережитого, а реальность этого дня и многих других дней на фоне моих видений предстала фантомом бесплотным, выморочным дымком. Может быть, я в тот миг впервые видел свою жизнь со стороны, и этот взгляд со стороны, холодно удивленный, помог мне разобраться в себе самом. И едва я увидел истинную цену моего существования и моих занятий – обидно дешевую, задевающую самолюбие и исцеляющую от излишнего самомнения, – как все ниточки прошедшего дня начали увязываться друг с другом, и, мнилось мне, начал я понимать, что происходит на этой разоренной войной земле, на этом пространстве, словно накрытом плевком дьявола, – так наги, искалечены и непристроены были даже мысли и поступки живших здесь людей... И во мне самом зверь заскребся, тот зверь, что на долгие годы пристроился у меня под сердцем, и не знаю даже, кому я больше служил, закону или этому зверю... И начал мне нашептывать этот жадный и хищный зверь, как и что могло по всей вероятности произойти. С тем я и подъехал к милицейской конторе.

Ребята-конокрады меня ждали тише воды ниже травы – одно то, что я пустился в погоню за оборотнем, да еще лошадь при этом ловко укротил, да еще и живым вернулся, произвело на них впечатление, близкое к священному ужасу, что ли... Забавно работали их ограниченные мозги. Не бояться никакой настоящей власти, которая может и пулю в лоб влепить, и бояться порождения собственной фантазии и уважать власть настолько, насколько власть не разделяет их страха... М-да, разладилось что-то на этой земле.

– Ну что? – спросил парень, являвшийся ко мне для переговоров.

– Ничего. Ушел, – ответил я, слезая с лошади. – Лошадь возьмите. Молодцы, хороший уход за ней блюдете. Вот и сейчас не мешает ею сразу заняться. Она много прошла.

– То есть как – ушел? – спросил другой парень. – Вы его видели?

– Можно сказать, что да. Тень его видел. Ума не приложу, как он, раненый, ухитрился от меня улизнуть.

– Раненый?! – воскликнули сразу несколько голосов.

– Да. Я по кровавому следу шел, рана его кровоточила.

– А потом? – почти умоляюще проговорил тот парень, с которым я вел свои переговоры. – Не тяните, начальник, что потом было?

– Говорю ж, ничего не было. Я по кровавому следу дошел за ним до того маленького кладбища возле Митрохина. А посреди кладбища след взял да исчез у одной из могил. Я пошарил вокруг, но его как языком слизнуло.

Наступила полная тишина. Я внимательно поглядел на ребят.

– Если кто мне не верит, может съездить туда. Хоть сейчас, хоть утром. И кровавый след найдете, и увидите, как мы шли. Может, лучше меня догадаетесь, как он меня вокруг пальца обвел. И мне заодно подскажете. Все-таки местность знаете.

– Да чего тут догадываться? – угрюмо проговорил один из моих удалых конокрадов. – В могилу он свою ушел. Надо завтра открыть могилу, он, небось, лежит там и рану зализывает. Осиновый кол вот только приготовить.

– Вот еще вздумали, могилу разворотить! – заметил я. – Нет, этот гад по земле ходит. Но теперь я до него доберусь, раз он у меня меченый... Да, кстати, насчет моих меток. Где, этот, с простреленной рукой? А, вот ты. Ну-ка, покажи руку. До чего ж грязной тряпицей замотал. Порядок, навылет, сквозь мягкие ткани. Но лучше врачу показаться. Пошли, сейчас врача из постели вытащим.

– А Гришку освободить? – подсказал один из парней.

– Да, Гришка. Чуть не забыл про него... Сейчас.

Я прошел в здание, спустился к камере, отпер ее. Гришка сидел на нарах, поджав ноги.

– Ты чего, начальник, посередь ночи? – встрепенулся он.

– Выходи, – сказал я. – Мы с твоими друзьями обо всем договорились.

– Я что, свободен?

– Пока что да. А дальше от тебя зависеть будет.

Он пулей вылетел на улицу. Когда я вышел вслед за ним, он уже переговаривался с приятелем.

– Растекайтесь, – велел я. – Больше ничего интересного не будет. И не вздумайте бедокурить. Раненый, за мной.

Врач жил неподалеку, в домике при больнице. Спать он еще не лег. Я в двух словах объяснил ему, что парень поймал мою пулю по несчастной случайности. Я не особенно и скрывал, что вру напропалую, а он не особенно делал вид, будто верит в мое вранье.

– Пойдем в больницу, – сказал он. – В хирургическом кабинете и осмотрим.

Рану он обработал быстро и отпустил парня.

– Значит, вы наш новый участковый? – проговорил он, прибирая по местам свои причиндалы. – Может зайдете? Посидим чуток, познакомимся. Спиртик у меня есть.

– Кто ж откажется от спиртика? – хмыкнул я, и мы перешли в его домик.

– Ну, как вам первый день в новой должности? – спросил он, разбавляя спирт в мензурке.

– Путаный день, – ответил я. – Просто не пойму, как здесь народ живет. И, самое обидное, не успел приехать, как в эту историю с оборотнем вляпался. Здесь что, все на нем помешаны? Я так понял, что мне спокойной жизни не будет, пока не поймаю кого-нибудь, кто за него сойдет.

– И ловили вы его уже? – спросил врач, ставя на стол две стопочки и выставляя хлеб с луком.

– Ловил. Чуть не поймал. Подранил его. Во всяком случае, подранил того, кто воет волчьим воем. Зверь это или человек, не знаю. Да, скажите, вы по образцу крови можете определить, звериная она или человечья?

– Сложно. В Москву, наверное, отсылать на анализ придется. А вы что, сомневаетесь? Не видели, кого подстрелили?

– Практически нет. Стрелял на звук, а потом шел по следу. Сначала след был звериный, собачий или волчий, посреди пути вдруг превратился в человеческий. Потом след вообще исчез. На кладбище.

– Ну-ка, ну-ка, это интересно. Поподробней рассказать не можете? Ладно, выпьем сперва. Здоровьичка вам и удачи на новом месте. Уф, хорошо! Так расскажите, что за диво дивное вы преследовали?

– Дойду, в свой черед. Спросить у вас хочу одну вещь. Вы местных сумасшедших, всех этих убогоньких да блаженных, знаете?

– В общем, да. Надзор за ними тоже входит в мои обязанности.

– Есть среди них лысый такой высокий мужик, все время босиком ходит и закутан во что-то волосатое, то ли сам шерстью порос? И глаза еще у него такие... пропадающие.

Врач ухмыльнулся.

– Знаю я, похоже, о ком вы говорите. Расскажу вам о нем, после вашей истории.

– Слава Богу, одной загадкой меньше будет, – заметил я. – Курить у вас можно?

– Можно. Можете и меня папироской угостить.

Мы закурили, и я рассказал ему, как выследил воющую тень в кустарниках, как после удачного выстрела гнался за ней и как преследуемый каким-то образом меня надул.

– Так что, – закончил я, – если обратится к вам кто-нибудь с пулевым ранением, сразу дайте знать мне. Хорошо было бы, если б пуля в нем застряла. Мы бы тогда сразу определили, моя она или нет.

– Лишь бы самолечением не занялся, – сказал врач, разливая еще по одной. – За вашу охоту на оборотня! Будем надеяться, вы подстрелили того, кого надо.

– И еще один вопрос, – сказал я. – Вы осматривали всех жертв или предполагаемых жертв оборотня. Они действительно были так изуродованы? И что вы сами об этом думаете? Все это настолько нелепо... Никак не могу себя убедить, что действительно гибли настоящие люди, если понимаете, о чем я. Развейте мои сомнения.

– А были ли убийства? – проговорил врач с интонацией, явно показывавшей, что он что-то цитировал полуиронически. – Да, были. И жертвы были. Я писал официальные заключения по каждому случаю. Не всегда мои заключения соответствовали истине.

– Стрелочник? Мой предшественник?

– Да.

– Но почему официально про их смерть сообщалось совсем другое?

– А вам не понятно? На нас крепко цыкнули, что никакого оборотня не существует и чтобы мы башку на плечах имели и не сеяли панику среди местного населения. Нам практически дали приказ указывать в заключении любые другие причины смерти.

– Насколько я понял, его, по вашей версии, пырнули ножом при попытке задержания грабителей на складах. Откуда взялась эта версия? Вы ее наобум бухнули или были под ней какие-то основания?

– Основания были. Во-первых, нашли его труп возле складов. Возле тех, что тянутся вдоль Первого Малопрудного спуска. Он валялся возле самой двери одного из них, и впечатление было такое, будто он то ли пытался препятствовать кому-то туда проникнуть, то ли пытался перехватить вылезающего наружу. В одном месте доски были сильно перекорежены и легко поддавались, пропуская внутрь. Во-вторых, смерть его была явно насильственной. Голова почти отделена от тела, у раны рваные края. Такие края бывают, когда убивают напильником. Вот только напильником голову таким манером не отрежешь.

– Кого-нибудь обвинили в его убийстве?

– Разве в деле этого нет?

– Самого дела нет. Некому было его составить, раз он мертв.

– Да, наверно, все бумаги энкеведешник с собой забрал, – кивнул врач, – свалили все это на Сеньку Кривого. Его банда любит по складам шуровать, и ребятки у него отчаянные. Ему, знаете, одно убийство больше навесить, одно меньше, роли уже не играет. Такой хвост за ним тянется, что его, наверно, и живьем брать не будут. Пристрелят сразу же, как особо опасного.

– Готовилась какая-то акция по ликвидации его банды?

– Энкеведешник об этом упоминал, – ответил врач. – Но я его понял так, что это еще только планируется, на будущее. А пока на наш район рукой махнули. Похлеще забот хватает.

– Удивляет меня, что на наш район рукой махнули, – поделился я своим недоумением. – Тут у нас и угля завались, и склады забиты ценными вещами – и трофейными германскими, и американскими, по всяким лендлизам пришедшими. Казалось бы, какому району в первую очередь внимание надобно, как не нашему? Где еще такое скопище материальных ценностей? Так нет вам, шпана у нас вольнее ветра в чистом поле гуляет, оборотни какие-то рыскают, люди забыли, похоже, как закон выглядит. Странно.

– Я об этом не думал, – признался врач. – Воспринимал как данность. Ну, есть склады, и есть, понимаете... Как не думаешь, что у тебя есть стул или форточка, принадлежность места, и все... Да, странное разгильдяйство, если подумать... Словно нарочно все это на разграбление оставлено. Послушайте, – он ближе наклонился ко мне и понизил голос, – а может, тут вредительством попахивает? А? Диверсия, понимаете, утаивание товаров от народа, чтоб недовольство вызвать. И с этой же целью предохранительные органы убраны. – Он так и сказал, «предохранительные», видно, оговорился в запале. – Чтоб волю всякому темному элементу дать.

– Кем? – спросил я.

– Что «кем»? – недопонял он сначала.

– Кем убраны, если так? Ведь убрать их, оставив единственного милиционера на весь район, без военной комендатуры, без охраны железнодорожной, мог только человек, который власть имеет приказы отдавать. Схватываете?

– Схватываю. – Врач что-то взвесил в уме. – Да, тут ошибки допустить нельзя. Сам еще погоришь, если не в того пальцем ткнешь. Нет, имен называть не буду. Но если подозрения у меня будут, поделюсь с вами.

– Поделитесь обязательно, – поддержал я его инициативу. – Теперь о еще одном погибшем, о том неизвестном мужчине, что искал работу на конезаводе. Ведь и его вы осматривали?

– Да, я. Убит тем же способом, что и остальные жертвы оборотня.

– И ничего необычного?

– В каком смысле?

– В деле указано, что одет он был прилично и совсем не выглядел голодающим. Словом, это ухоженный мужичонка был. Зачем ухоженному мужичонке – с профессией, наверно, квалифицированному, во всяком случае, привыкшему к хорошей и сытной городской жизни – искать работу в глуши, без жилья толкового, почти без жратвы, и за которую копейки платят? Действительно он выглядел вполне обеспеченным?

– Ну да, то, что от него осталось. Тело упитанное, одежда свежая... Вскрытие показало, кстати, что в день смерти он завтракал кофе – настоящим кофе, в смысле – и ветчиной. Представляете? Это ж какого ранга спецпаек надо иметь, чтобы такими продуктами каждый день завтракать?

– А может, – предположил я, – он из бандитов был? Разведчиком банды, заинтересовавшейся конезаводом? Бандиты без всяких спецпайков могут жрать досыта, если перед этим продовольственный склад грабанут.

– Нет, – твердо сказал врач. – На бандита погибший был совсем не похож. И на доходягу тоже. Скорей можно было принять его за чиновника, заехавшего в район по служебным делам, за ревизора какого-нибудь негласного, чем за уголовника или за человека, ищущего работу. Но документов при нем не было, и личность его мы установить не смогли. Больше я ничего вам не могу рассказать.

– Ладно, – махнул я рукой. – Интересная история с этим мужиком, вот только зацепиться в ней не за что. Будем танцевать от того, что есть. С утра нам надо будет кровавый след оглядеть. Может, вы со своей врачебной точки зрения что-нибудь разглядите, чего я не могу. Знать бы, кто ранен, зверь или человек... Да, а теперь об этом чудище юродивом. Вы действительно знаете, кого я имею в виду?

– Уверен на сто процентов, – проговорил врач. – Странно только, что он шастать по округе отправился. До этого он вообще из закутка не выходил, словно боялся чего-то. Мы за ним не особенно следили, потому что он безвредный. Думали его сначала приспособить к дровам, но он даже работать толком не умеет. Ни пилить, ни складывать поленницу, ни печку топить. А, чего там долго говорить, пойдемте. – Он встал и слегка поежился. – Пригрелся я и разморился чуток после спирта, неохота на улицу вылезать. Но ладно, заодно и вас провожу. А там – утро мудренее.

Он накинул пальто и шапку, и мы прошли двориком к больничной пристройке, этакому сарайчику, прилепившемуся к двухэтажному зданьицу. Он толкнул дверь сарайчика, та открылась со скрипом. Врач включил фонарик и посветил внутрь.

– Вот, смотрите, – сказал он. – Этот?

В сарайчике на куче грязной соломы спало то самое страшилище, которое я встретил на железнодорожных путях. Босоног; одежда его, как мог я теперь разглядеть, была ошметками всяких полушубков, сметанных вместе на живую нитку, да еще какие-то брюки, по колени оборванные, были на него напялены, – видно, для того, чтобы его стыд прикрыть. Рядом с ним стояли две мисочки – с водой и с какой-то похлебкой.

– Он, он! – полушепотом воскликнул я. – Кто он такой? Откуда он взялся?

– Да кто его знает, кто он такой и откуда он взялся. Подобрали его осенью, он возле одной деревеньки шатался. Напугал сначала всех до смерти, чуть не погиб, хотели на него в дубье идти. Но, к счастью его, заметили, что он смирный и сам всех до одури боится. Подкормили его, потом просто за руку взяли и привели сюда: на, мол, доктор, лечи убогонького. Уж я с ним и так, и эдак возился, чтоб хоть одно разумное слово из него выжать. Без толку. Если и была в нем когда искра разума, то угасла она окончательно и навсегда. Он и холоду почти не чувствует. И реакции только такие: голоден – сыт, страшно – не страшно. Когда голоден, скулит и жалуется.

Видно, свет фонарика потревожил спящего. Он заерзал во сне и стал перебирать руками и ногами, визгливо прилаивая – ну, в точности, как собака, – потом резко сел и обалдело на нас уставился. Увидел меня – и весь сжался. Перевел взгляд на врача, успокоился вроде, встал на четвереньки, попил воды из миски, покрутился волчком на соломе и опять завалился на боковую.

– Совсем по-волчьи, – прошептал я. – Маугли какой-то. Вы о нем наверх доклада не отсылали?

– Отсылал несколько раз, но без всякой реакции. Конечно, кому сейчас интересен какой-то умалишенный. Живет при больнице – и пусть живет. Ведь даже затрат на себя не требует. Он притворил дверь сарайчика, и мы пошли к воротам на улицу.

– Странно, что местный люд не связал его с оборотнем, – заметил я. – Ведь повадки у него волчьи. Неужели никто на это внимания не обращал? Я б не удивился, узнав, что его толпа на куски разорвать пыталась.

– Наоборот, – ответил врач, – на него смотрят, как на защиту от оборотня. Как на талисман, что ли, или не знаю... Понимаете, – добавил он, поймав мой удивленный взгляд, – юродивый на Руси всегда считался Божьим человеком, и нечто вроде этого до сих пор сохранилось в сознании. Я это понял, когда однажды застал моего санитара – здоровенного мужика – у двери сарайчика. Наш блаженный как раз поскуливал жалобно – проголодался или болело у него что. Так знаете, что сделал наш санитар? Он пробормотал испуганно: «Господи, помилуй, святой человек по новой жертве плачется.» И быстро перекрестился. Потом оглянулся украдкой, увидел меня и густо покраснел. Я сделал вид, будто ничего не заметил. Но такое отношение к нашему пугалу бессловесному я замечал и у других местных жителей. На него смотрят, как на заступника перед Богом, который старается поменьше жертв допустить и который, может быть, вообще их не допустил бы, если б не людские грехи. Особенно у старушек это заметно. Наша уборщица мне как-то в глаза сказала, кивнув на сарайчик: «Опять он скорбит, бедный, что нагрешили мы много, и он не может руку гнева Божьего от нас отвести. Видно, нынче ночью опять упырь кого затерзает.» М-да, словом, его волчьи повадки... На них смотрят как на дарованную ему Богом способность чувствовать движения и замыслы оборотня, быть с ним на связи сверхъестественной, если хотите, и своими средствами предупреждать нас о близости беды. Суеверия, знаете.

– Да-да, сами исчезнут, когда социализм построим, – закивал я. – Значит, с самого утра пойдем следы осматривать. Спокойной вам ночи... Да, кстати, – повернулся я, уже выйдя за ворота, – часто на танцульках поножовщина и драки случаются?

– Почти каждый день, – ответил врач. – До смертоубийства доходит редко, а покалечить запросто могут. Народ после войны разряжается.

Я еще раз кивнул и зашагал прочь. За мной числилась койка в одном из домов рабочего поселка, в полубарачном таком здании. Но я решил пока что ночевать в конторе. А с первой зарплаты комнату где-нибудь найти, в отдельном домике, у какой-нибудь старушки. Словом, с жильем потом разобраться.

А так, сам понимаешь, мне, с новой моей профессией, с огнестрельным оружием постоянно при себе, обосновываться «на проходе», среди пьяного люда и прочих радостей, никак не годилось. Тут хоть глаза на затылке имей, а могут и пистолет спереть, когда на секунду к керосинке за чайником обернешься, и еще что выкинуть. Не говоря уж о том. чтобы за «своих» вечно начать просить. Да. Скажу сразу, что в итоге никакой комнаты я так и не снял, и стал мне мой кабинет и домом родным. На целых четыре года. Правда, мне в первой же каменной пятиэтажке, после войны построенной, комнату выделили, ту самую, в которой мы с тобой и сидим сейчас... Потом, как ты помнишь, мне крепко повоевать пришлось, чтобы вся квартира мне досталась, когда соседи съезжать начали, чтоб не вздумали кого другого в пустеющие комнаты подселять, но это уже другая история. Получилось, и слава Богу.

Два солдата так и сидели в предбанничке, именуемом караульным помещением.

– Свободны, – сказал я. – Можете идти – если есть, куда идти. Вы-то где ночуете?

– В вагоне караульном, что на втором запасном пути стоит, – ответил один из них.

– И то хлеб. Вы сколько времени уже здесь?

– Пятый день. После убийства прежнего милиционера нас сюда прислали. В ваше подчинение.

– Ладно, сегодня я с местом знакомился и вольный день вам дал. Завтра в восемь всем быть тут. И ночью не слишком крепко спите, поглядывайте все-таки, нет ли на путях и возле складов какой-нибудь возни.

– Эти пять дней все тихо было, – сказал первый солдат.

– Вы эти пять дней на танцах дежурство несли? – спросил я.

– Не то чтоб несли... Заглядывали. Нам велели до вашего прибытия охранять участок, главные точки патрулировать и принимать жалобы. Ну и вмешиваться, пресекать, если что-нибудь серьезное.

– Высадили сюда и самим себе предоставили?

– Да вроде как.

– В местную жизнь, словом, вы не очень совались? Что ж, может, оно и правильно. Могли и дров наломать. Ладно, ступайте. Завтра в восемь – как штык.

И они ушли. Какое-то время с улицы еще доносились их голоса, потом все стихло. Я наскоро ополоснул лицо и руки под умывальником и соорудил себе постель на потрепанной кушетке из шинели вместо одеяла и жесткой подушки, явно уцелевшей от какого-то развалившегося кресла. Потом я прошелся и проверил запоры на дверях и окнах. Может, и стоило оставить караульных, все-таки их обязанность... Но я должен был доказать всем, кто мог за мной наблюдать – если был я кому-то интересен, – что считаю этот район своим и что здесь я хозяин, и никакие нападения на отделения милиции – которые, надо сказать, частенько приключались в те годы – меня не страшат.

А не превращаю ли я сам себя в подсадную утку, подивился я невольно. Может, я в глубине души и хочу, чтобы жданный гость пожаловал и чтобы одним махом весь узел развязать.

Все, утро мудренее. Я велел себе проснуться в полвосьмого, вытянулся на кушетке, укрывшись шинелью, отвинтил колпачок своей фляги, сделал несколько глотков водки и попытался еще поразмыслить над событиями дня на сон грядущий.

– Одержимые... – пробормотал я. – Психоз какой-то...

– Да, все здесь одержимые, – отозвался голос рядом со мной. – Такой психоз – он как зараза. Вы уже тоже больны.

Я присел и увидел, что над моей кушеткой возвышается расплывчатый силуэт. Вглядевшись, я узнал врача.

– Как вы здесь оказались? – спросил я.

– Предположим, при всей вашей предусмотрительности вы все-таки не заперли переднюю дверь?.. – улыбнулся он. – Да нет же, не беспокойтесь, вы вполне аккуратны, просто ваш предшественник дал мне ключи.

– Но зачем вы пришли? – спросил я.

– По-моему, я уже сказал, вы успели уже подхватить вирус психоза, которым больны все жители округи. Психоз этот проявляется по-разному. Главный его признак – погружение в какую-либо манию, которая и становится смыслом жизни. Кто-то, как мотылек на свет, тянется к танцам с неодолимым желанием выплеснуть в драке все свое темное и дурное, кто-то прикипает к ворованным лошадям, кто-то смакует чудовищные слухи, кто-то чистит склады и потрошит встречающихся на темной дорожке, кто-то из фабричных пьет, чтобы поддержать тупое оцепенение от смены до смены, и неизвестно еще, какие левиафаны блуждают под гладью темных вод его летаргической души. И для каждой мании находятся практические и общежитейские объяснения – один хочет жить получше, посытнее, другой хочет забыть о дурной жизни, и так далее. Но на самом деле... Вы не читали, что, по последним исследованиям, в мозгу перелетных птиц есть намагниченная дробинка, и именно поэтому они так хорошо ориентируются в перелетах на огромные расстояния? Вот такая же намагниченная дробинка безумия и сидит в послевоенных мозгах и влечет всех вдоль одной магнитной линии, и частые помешательства скапливаются и сливаются в одно общее, массовое, и словно выброс в атмосферу происходит, и порождаются фантомы, оборотни, обретающие реальность, потому что страх психоза реален. Это облако психоза обволакивает и поглощает всякого, кто с ним соприкоснется.

– И в чем же, по-вашему, мой психоз? – спросил я.

– В том, что желание поймать оборотня становится у вас всеподавляющим. Семя этого желания заронило в вас уже первое упоминание об оборотне, и вы, я бы рискнул предположить, ехали в район с заранее лелеемой мыслью уделить ему внимания больше, чем всяким стандартным преступлениям. Вы бессознательно все построили так, чтобы как можно быстрее взяться за его поимку, и готовы пренебречь своими прямыми обязанностями. Само слово «оборотень» показалось вам очень соблазнительным. В первый же день вы устремились в погоню за ним. И теперь опять будете ждать тьмы, чтобы за ним погнаться. Так и пойдет. Постепенно мысль о преследовании вытеснит все остальные, вас маниакально заклинит на этой идее, и вы даже не будете понимать, что вдохнули от облака отравляющих газов всеобщего психоза, и эти отравляющие газы массового безумия искажают ваше восприятие. Маньяки всегда воображают, что мир можно лепить по собственному желанию, что мир безропотно покорен и свежей глиной мнется в их руках. Все нежелательное, по их представлениям, развеется сном. Так обалделый хулиган на танцах, втыкая нож под ребра разозлившему его приятелю, где-то в глубине души уверен, что ничего из этого не воспоследует, что к утру все развеется сном и что, может быть, завтра они с тем же самым приятелем снова окажутся на танцах, чтобы снова затеять ту же самую поножовщину. Улавливаете, о чем я? Так и для вас единственной реальностью станет ваша погоня за призраком. И, может быть, вы непроизвольно выведете за рамки реальности даже совершаемые им убийства, потому что не это для вас будет важно. Важна будет борьба с фантомом, еженощное испытание своей силы. Вы уже усомнились, и вопрос мне задали, а вправду ли были жертвы и трупы. Не дойдет ли до того, что вы не поверите в них, даже если увидите собственными глазами? Окинете равнодушным взором, составите рапорт и опять помчитесь в свою погоню – не ради мести за убиенных, а ради удовлетворения собственного безумия.

– Что за чушь вы говорите! – возмутился я.

– Совсем не чушь. Может, я объясняю несколько невнятно и туманно, но идею мою вы должны ухватить. Я хочу вам помочь, вылечить вас, пока не поздно.

– Погодите, погодите! – Я свесил ноги с кушетки и задумался. – По-вашему, жизнь здешняя нечто вроде сна, да? Потому и кажется, будто ее можно лепить по собственному желанию? Но ведь всякая мысль, приходящая во сне, спешит стать зримым образом, реальностью, приятна тебе эта реальность или нет, хочешь ты ее или нет. Ну, например. Я во сне иду по улице, и мне приходит в голову мысль: «На этой улице живет очень противный зануда. Как бы с ним не встретиться». И – глядь! – он уже идет мне навстречу, разулыбившись до ушей, и ты понимаешь, что теперь он пристанет, как банный лист... То есть, подумать во сне о чем-то неприятном – это все равно что вызвать огонь на себя. А нельзя ли так и оборотня накликать на себя, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Я ведь думаю о нем – значит, он должен явиться.

– Но ведь не только о нем вы думаете? – возразил врач.

– Не только о нем. Думаю я и о том, как мне обезвредить банду Сеньки Кривого. Этим ведь тоже придется заниматься – и чем скорее, тем лучше.

– А вы не думали о том, что Сенька Кривой уже не жилец?

– В каком смысле? В том, что дни его в любом случае сочтены, и вопрос лишь, когда спецкоманда перебьет всю его банду?

– Нет, в другом. В том именно, что слишком он охоч грабить склады, оставленные сейчас без охраны.

– Погодите... – Я опять задумался. – Вы намекаете, что для оборотня явно связано со складами что-то важное и что он убивает тех, кто оказывается возле складов в неурочный час? И что Сенька Кривой приговорен... своей манией, если пользоваться вашими словами?

– Совершенно верно. И кто знает, может быть, оборотень спас жизнь семерых солдат, потому что банда Сеньки планировала при сегодняшнем налете на склады перебить их сначала, сонных, в караульном вагончике и забрать их оружие? Так злые силы служат во благо, сталкиваясь между собой.

– Остановитесь, – хрипло проговорил я. – Что это вы начали говорить – и в прошедшем времени?.. «Оборотень спас»... «Злые силы послужили во благо...» Вы хотите сказать, что оборотень и Сенька Кривой не поладили и Сенька уже лежит возле складов с оторванной головой?.. Откуда вы знаете?.. – Я стал нашаривать сапоги. – В любом случае, мне надо бежать на место происшествия...

– Зачем вам куда-то бежать? – осклабился врач. – Получайте то, что хотели. – И он приподнял мешок, лежавший все это время у его ног, но вплоть до этого момента незаметный, тенью сливавшийся с темными очертаниями его фигуры, и вытряхнул на кушетку чуть ли мне не на колени что-то круглое и безобразное. И я увидел оторванную человечью голову, редкие бурые волосы слиплись от крови, нос перебитый с широкими ноздрями, один глаз затек, подернут тусклой белесой пленкой, и лишь второй глаз смотрит широко и выпученно. Я всю свою волю собрал в кулак, чтобы не вздрогнуть, не заорать, не выдать ужаса и отвращения. Нет, я напряг все мускулы, заставляя себя сидеть спокойно, и быстро сунул руку под подушку, за «Вальтером». А врач запрокинул голову и завыл тонким жалобным воем, и мне показалось, что во тьме блеснули его удлиняющиеся клыки...

И я очнулся. Ну, конечно, всего лишь сон. И никого рядом, и лишь одно из окон дребезжит под ветром – видно, этот звук и превратился в моем сновидении в тонкий волчий вой.

Я только ругнулся и опять отвинтил крышечку фляжки, приложился к ней несколько раз, взглянул на часы. Пять утра. У меня еще два с половиной часа сна. Я устроился поудобней – и эти два с половиной часа проспал уже без всяких сновидений.

Проснулся я ровно в половине восьмого. Я, как ты знаешь, умею ставить свой организм словно будильник, этакие биологические часы во мне тикают. Встал, крепкого чаю себе заварил, отпер входную дверь и сел пить чай.

К восьми подошли солдаты. Я провел с ними короткую беседу, познакомился получше, по фамилиям и именам, постарался понять, кто на что способен, распределил им обязанности на день.

– Я сейчас уеду на несколько часов, если что – сразу дежурному докладывать. Он у нас навроде связного будет. Я буду заглядывать в течение дня, узнавать, что и как. Дежурный, заступайте.

Назначенный дежурным уселся при входе в здание, в полукомнатке-полуприхожей. Они попробовали было заикнуться, что одному дежурному скучно будет, но я им объяснил, что у нас здесь не развлечения. И шестеро остальных ушли попарно в назначенных мной направлениях обхода. А я сел за телефон. Всего два аппарата было в то время в округе – в отделении милиции и на почте. И оба работали отвратно. Но я все-таки вызвонил областного начальника, «крестного» моего.