Текст книги "Повесть о таежном следопыте"

Автор книги: Алексей Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Капланов остановился у охотника Никиты Куликова. Об его меткой стрельбе ходила слава: говорили, что левой рукой он бросал вверх камень, а правой стрелял в него из ружья и всегда попадал. Это был истинный русский богатырь – рослый, широкоплечий, с русой бородой и голубыми глазами. Он чем-то сразу располагал к себе. Его считали «холодным старовером», то есть неверующим.

У него оказался гость, некто Зуйков, приехавший сюда по каким-то делам из южной части Приморья. Он был плотен, коренаст и выглядел старше своих сорока пяти лет. Капланову сразу запомнились его быстрые зоркие глаза, слегка длинноватый нос с резким вырезом ноздрей, глубокие складки на щеках, округлая рыжеватая борода. У Зуйкова были медленные, рассчитанные, какие-то вкрадчивые движения.

«Уверенный в себе и, видимо, напористый человек», – подумал о нем Капланов.

Хозяйка, молодая красивая женщина, подала на стол медовуху.

– Божий квасок, – угощая, сказал с усмешкой Никита, – пейте, гости, на здоровьице. Пейте, не побрезгуйте, Левонтий Григорьевич, – обратился он к Капланову, так его обычно называли жители Кемы. – Древний наш кержацкий напиток. Шибко пользительный!

– Холодным кержакам и водку не грех пить, – подмигнув, заметил Зуйков.

– Погодьте, и водка будет, – успокоил хозяин, – Геонка вчерась зюбра убил, маленько мясца займем у него.

Через несколько минут в избу зашел сосед Никиты, удэгеец Геонка. Он сразу привлекал к себе внимание: оливковый цвет кожи, длинные прямые черные волосы, крупный с горбинкой нос, большие темные глаза. На удэгейце был кафтан из изюбриной кожи, выделанный под замшу, и ватные штаны, заправленные в торбаса, сделанные из камуса[12]12
  Камус – кожа с ноги сохатого.


[Закрыть], в верхней части, по голенищам, расшитые какими-то фигурами и крестиками.

– Геонка! Глянь, гости у меня. Уважь – дай зюбриного мяса. Выйду на охоту – отдам, – сказал Никита.

– Моя против нет, – закуривая длинную трубку, спокойно отозвался удэгеец, – бери сколько надо.

– Ну, спасибо, Геонка, садись с нами, – пригласил хозяин, – мясо будем кушать и суля[13]13
  Суля – водка.


[Закрыть] достанем.

– Геонке суля мало, – засмеялся Зуйков, – ему бы чудояна[14]14
  Чудоян – местное название опия.


[Закрыть] дать.

– Суля – хорошо, чудоян – тоже шибко хорошо, – заметил, усаживаясь за стол, Геонка, – только чудоян теперь мало-мало трудно доставай.

Он внимательно оглядел Капланова.

– Люди говори, – сказал удэгеец, – твоя много тайга ходи. А след тигры зачем ходи? Тигра сердись, когда охотник сзади иди. Его тогда злой.

– Я, Геонка, не охотник, – попытался объяснить Капланов, – я хочу изучить жизнь тигра. Это редкий зверь, его теперь беречь надо. Заповедник охраняет тигров, и вы, охотники, должны нам помочь в этом.

– Какой же охотник откажется от добычи, если ему тигра попадется! – удивленно воскликнул Зуйков. – Чего ту тигру жалеть. Она самый что ни на есть враг таежный!

– Тигра оставайся нет, – глубокомысленно произнес Геонка, затягиваясь дымом трубки, – тогда кабан тоже нет – мало-мало больной. Совсем тигру убивай – хорошо нет.

– Пятнай тебя! – возмутился Зуйков. – И чего ты так муторно говоришь? Понять нельзя. Получается вроде – тигры нет и кабанов нет. Так, что ли?

– Моя верно говори, – невозмутимо заметил удэгеец, – тигры нет – кабан больной, мало-мало лопоухий, потом кабан издох.

Капланов удивился наблюдательности Геонки. Он слышал и раньше: не стало тигров, сильно размножились кабаны, потом на них напал мор, были годы, когда кабан очень сильно вымирал. Зависимость численности кабанов от наличия тигров, очевидно, заключалась в том, что более слабые животные легче вылавливались и уничтожались хищником. Тигр был своего рода санитаром, благодаря ему среди кабанов отсутствовали эпизоотии.

Капланов знал из литературы немало фактов о роли хищников как санитаров; к примеру, в Норвегии после истребления хищных птиц стали вымирать белые куропатки, потому что некому стало уничтожать больных птиц, распространявших эпизоотию.

– Тигры нужны для того, чтобы среди зверей не возникало заболеваний, – поддержал удэгейца Капланов, – но тигр – вообще ценный вид. Природу надо беречь.

– По вашему получается, – с досадой возразил Зуйков, – что даже тигру нельзя бить. Дожили, нечего сказать! Да раньше наши отцы, знаешь, как вольготно охотились! Нужно было пчелу разводить или изюбров приманить – тайгу жгли. На гарях дюже пользительная для пчелы и зверя травка вырастала. Всем хватало жизни в тайге. А теперь даже на сохатого, говорят, и то лицензию заведут, да еще за деньги. Им, националам, – кивнул он на удэгейца, – конечно, хорошо, лицензию бесплатно дадут. А русскому человеку в тайге теперь хана.

– Наша – сохатый бей, зюбра бей – потом мясо кушай, – угрюмо проговорил удэгеец, – ваша – мясо кадку соли, туда-сюда продавай. Наша – одежа из шкуры делай, ваша – опять продавай. Без мяса наша совсем пропади. Только лишний зверь – моя никогда не убивай.

Капланов с сочувствием прислушивался к словам удэгейца. Он знал, что пришлое кержацкое население не было заинтересовано в сохранении промысловых богатств тайги – взял, что нужно, а потом – иди на новое место, тайга велика. Для удэгейцев, нанайцев и других народностей, искони проживавших в этом крае, охота и рыболовство были средством существования, а не способом обогащения, и они умели по-своему ценить тайгу с ее богатствами. Сейчас в этом разговоре, собственно, и было видно отношение к природе бережное – и потребительское.

– Геонка – шибко хитрый человек, – весело хлопнул его по плечу Никита. – Ты знаешь, – обратился он к Зуйкову, – чего он со мной ланысь сотворил? Пошла осенью кета вверх – я ключ перекрыл, чтоб легче рыбу было взять. Приду утром, а запруды моей нет, кета ночью в ключ прорывается. Вот, язви тебя! И так несколько раз. Хотел я последить, кто мне такую пакость делает. А он, Геонка-то, пришел ко мне и сам признался. «Я, – говорит, – рыбу жалею, схоронить ее хочу, хочешь – ругай меня, а ночью я твою запруду убираю». Ну что ты с ним тут сделаешь, – Никита со смехом развел руками, – он как дитя неразумное, – рыбу пожалел! Думал я с ним расправиться, а потом рукой махнул. Как ни говори, соседи мы с ним, он человек вообще уважительный, в другой раз сам то ленчишку, то таймешонка принесет в угощение. А зюбра убьет – со всего села приглашает к себе обедать. Если даже ночью зверя убьет, тут же разом разделает и на костре сварит. А посмотрели бы вы, – обернулся хозяин к Капланову, – как они, удэгейцы, за зверем бегут. Без остановки на лыжах шпарят день и ночь. Ей-богу! А иногда с одним копьем охотятся. Да еще лопатину[15]15
  Лопатина – одежда.


[Закрыть] свою расписную наденут, а на голове вроде платка с узорами. Ну, голимая старина! Чего, Геонка, молчишь? Али неправда?

– Почему неправда? – спокойно заметил удэгеец, – твоя правда сейчас говори. Наша люди охота шибко люби. Самый хороший охота – соболь поймай. Только мало теперь соболь. Его мужик там ходи, его баба – здесь, – он показал рукой в разные углы избы, – мужик найти бабу никак не могу.

– Вот японский бог! – расхохотался Зуйков. – Смотри как ловко объясняет.

Капланов понял удэгейца. Тот хотел сказать: соболя стало в тайге так мало, что самец не в состоянии отыскать самку. Из-за того размножение соболя прекращается.

– Мингуза[16]16
  Мингуза-харза – куница.


[Закрыть] много тайга ходи, – продолжал Геонка, – его плохой зверь. А зачем он живи? Моя не знай.

– Мингуза – враг звериный, – пробормотал Никита, – никому она не нужна. А вот колонка, и того мало стало.

– Колонок мало, – согласился удэгеец, – пятнистый олень совсем нет. Моя батька говори: раньше Кема – пятнистый олень живи, соболь живи, глухарь живи. Последний копалуха[17]17
  Копалуха – самка глухаря.


[Закрыть] двадцать пять лет раньше мой батька смотри, а теперь тут находи – ничего нет. Тайга мало-мало бедный стал. Фарцуй[18]18
  Фарцуй – фарт, удача.


[Закрыть] совсем нет.

– На наш век хватит, – махнув рукой, перебил его Зуйков, – главное, чтобы шишка на кедре была рясной, тогда и зверь придет. Сейчас снега много – кабанов и зюбрей легче по большому снегу взять. Они все теперь к поселкам жмутся. Ты, Никита, не зевай.

– Моя думай, – сказал Геонка, – разный зверь близко село ходи, тигр тоже скоро сюда приди.

– Самосуды ставьте, – посоветовал Зуйков, – шкура тигра нынче в большой цене. Уж не обессудьте, – насмешливо обернулся он к Капланову, – народу жить надо, Лопатину, обутки себе справить. Не так ли, Никита? – посмотрел он на хозяина. – А оберегать нам эту тигру незачем. Это уж ваше, заповедное, дело. Ну-ка, Никита, давай еще туесок с медовухой. Да, пожалуй, и ужинать пора, а? Где там твоя суля?

Но хозяйка уже накрывала стол. Из русской печи вкусно тянуло мясным варевом. Никита, довольно кряхтя, вытащил из-под кровати две бутылки водки.

Капланов вышел на крыльцо. Ночное небо было полно крупных звезд. Прямо над головой сверкал пояс Ориона. В тайге от мороза потрескивали деревья. Казалось, что это стужа идет сверху от звезд. Звезды, озаряя своим светом небо и снег, словно переговаривались между собой, и только тайга лежала кругом в загадочном напряженном молчании.

«Не простое это дело, – с огорчением подумал он, – договориться с охотниками, чтобы не трогали тигра. Здесь нужен закон. Вот когда будет запрещен отлов, тогда легче станет и разъяснять, почему нельзя убивать тигра. Надо начинать не отсюда, а с центра, где принимаются такие решения».

Через день наблюдатель Спиридонов вез Капланова на санях по льду Кемы в Ясную Поляну, где тот должен был продолжать свои исследования.

Спиридонов дорогой рассказывал, что он не раз уже встречал здесь следы трех молодых тигров, которые всегда держатся вместе. Наблюдатель предполагал, что это те самые тигры, из партии которых он прошлой зимой застрелил одного зверя.

Вскоре им встретился след тигра. Правда, это был одиночный, но, судя по отпечаткам лап, очень крупный зверь. Он недавно прошел по льду Кемы, а потом круто повернул на берег.

Капланов, оставив с лошадьми своего спутника, решил посмотреть, куда делся тигр. Ему удалось установить, что зверь несколько минут назад лежал в чаще, наблюдая за едущими по льду реки санями, но с приближением человека прыжками ушел в тайгу и, как после выяснилось, следовал за ними по берегу под прикрытием деревьев, не отставая.

Капланов снова один поселился в таежной избушке. Как-то в сумерках он пилил дрова. Оказывается, в это время к избушке подходил тигр. Он постоял здесь, послушал, потом чащей прокрался еще ближе и продолжительное время таился за деревом, рассматривая работавшего человека.

Наутро, изучая след зверя, Капланов понял, что это был Могучий или Великий Владыка, который снова ушел куда-то в тайгу.

Он наблюдал за тиграми, а тигры наблюдали за ним. Но звери не сделали ни одной попытки напасть на человека, несмотря на его настойчивое стремление приблизиться к ним, чтобы проникнуть в тайны их скрытной жизни.

Если бы Капланову сказали, что, работая в тайге все эти годы, он ежедневно, ежечасно проявлял исключительную смелость и мужество, он бы просто рассмеялся. Он был уверен, что так поступил бы каждый исследователь.

Из Ясной Поляны Капланов этой же зимой перебрался в избушку на Шаньдуйских озерах. Там он закончил, наконец, свои работы по биологии лося, изюбра и тигра. У него накопился огромный фактический материал: он провел наблюдения в тайге более чем над полтысячью лосей и изюбров. Теперь обработка этих данных была завершена, и он писал книгу.

Ему хотелось в ней рассказать не только о биологии изученных им зверей, но и показать, какие огромные природные богатства таятся в этом крае, и что надо сделать, чтобы их было еще больше.

Несмотря на хищнические способы промысла, на истребление животных браконьерами, на массовые лесные пожары, природа здесь все еще оставалась изобильной и великолепной.

«Природа Сихотэ-Алиня, – писал он в своей работе, – сохранила до нашего времени богатую фауну крупных млекопитающих с разнообразием видов и таким исключительным обилием особей, как, вероятно, нигде в Советском Союзе».

При разумном подходе к их использованию природные богатства здесь возрастали бы с каждым годом.

«Поголовье изюбров, – прикидывал Капланов, – может быть увеличено только в одном заповеднике не меньше, чем в четыре раза. Отсюда изюбр будет перекочевывать в другие районы, где на него откроют планомерный промысел. Прирост диких копытных в крае будет серьезным резервом питания для его населения».

Особое внимание Капланов уделял биологии тигра и мерам по его охране. Последние исследования на Кеме позволили ему обобщить результаты наблюдений над этим зверем. Разбросанные на огромной территории Дальнего Востока тигры еще сохранились в небольшом числе благодаря их способности совершать громадные переходы. Это спасло их от полного истребления. С организацией заповедника под охраной человека тигры начали оседать, занимая новые районы и став их постоянными обитателями. Впервые за последнюю четверть века они заселили восточные склоны Сихотэ-Алиня. Капланов убедился, что вред, приносимый тиграми при нападении на крупную дичь, ничтожен, а для людей они опасности не представляют.

«Мы не должны допустить, – писал он, – чтобы этот зверь вошел в список только что исчезнувших с лица земли крупных млекопитающих и дополнил длинный ряд уничтоженных человеком животных. Уничтожив уссурийского тигра, мы ни за какие деньги восстановить его не сможем».

Капланов намеревался написать о тиграх еще книгу для детей. Пока на нее времени не было, но эту свою мечту он хотел осуществить в самом ближайшем будущем.

Через три недели он собирался ехать в Москву, в отпуск.

В письме к профессору Формозову Капланов писал:

«…Работа идет хорошо и дружно, так что даже жалко уезжать, хотя я не был в Москве два года. Пространства и Москвы я боюсь – одичал вконец. Еду в отпуск и постараюсь выхлопотать командировку для повышения квалификации – прочту хоть полсотни книг! Главное управление хочет меня перевести в Судзухэ, но я предпочитаю кости свои сложить в нашем заповеднике…»

Снежная буря уплотнила и отшлифовала наст – идти на лыжах было легко. Капланов прощальным взглядом окинул застывшую в зимнем наряде тайгу, покрытые льдом озера, круглые вершины сопок, где еще вьюжила метель, и ему стало грустно – здесь осталась часть его жизни.

Ему вспоминалось прощание Пржевальского с этим краем, которое он знал наизусть и которое часто любил цитировать Арсеньев:

«Прощай, Ханка! Прощай, весь Уссурийский край! Быть может, мне не видеть уже более твоих бесконечных лесов, величественных вод и твоей богатой девственной природы, но с твоим именем для меня навсегда будут соединены отрадные воспоминания о счастливых днях свободной страннической жизни…»

Сопки, как вечные побратимы, стояли плечом к плечу, и их боевые шеренги были неисчислимы. Теперь, после пяти лет работы в тайге, они уже не казались Капланову загадочными. Нет, он знал их так же, как и ту многообразную жизнь, которая шла в этом крае, и те сокровища, которые горы-побратимы защищали.

Но почему он иногда думал, что работает здесь один? Ведь если бы не поддержка друзей – они сейчас трудятся в тайге, – разве мог бы он успешно закончить свои исследования? Каждый из них знал, чем занимается другой, хотя они и были подолгу оторваны друг от друга. Они всегда советовались друг с другом, спорили, вместе обсуждали результаты своих работ. Да, в тайге они жили поодиночке, а работали все-таки дружно. И как не хотелось ему теперь уезжать отсюда без них!

Салмин и Шамыкин тоже подводили итоги своей работы. Биология многих ценных охотничье-промысловых зверей среднего Сихотэ-Алиня, благодаря им и Капланову, перестала быть «белым пятном». Выяснились и многие важные звенья той цепи, которая определяет взаимосвязь процессов в природе края.

Свою долю труда в общее дело внес и Костя Грунин. Без его сведений о насекомых трудно было бы познать природный комплекс заповедника.

Но чем бы ни занимались научные работники – от насекомых до тигра, – у них была одна цель – проникнуть в глубины тайн природы, постичь ее законы, чтобы ею управлять.

Их было мало, всего лишь горсточка людей. Но они одни из первых шли по тропам Арсеньева, чтобы раскрыть для народа богатства этого края. И никто, пожалуй, не задумывался, ценой каких огромных усилий и непрерывных лишений были Ими получены новые для науки наблюдения и выводы.

Впрочем, не приходило это в голову и самим научным работникам. Они были молоды, сильны, здоровы, и все невзгоды и тяготы таежной жизни принимали как должное, не жалуясь, не сетуя на трудности работы.

И теперь, перед отъездом из заповедника, Капланову даже казалось, что никаких трудностей здесь и не было. Жизнь представлялась как что-то большое, радостное и бесконечное…

Глава двенадцатая
В МОСКВЕ

Дальний Восток остался позади.

В марте Капланов был в Москве. Едва он появился, как ему предложили сделать доклад о тиграх и мерах по их восстановлению на Дальнем Востоке.

Он знал, что это необходимо, что это может помочь сдвинуть дело с мертвой точки. Однако страшно трусил. Обычно из-за своей неисправимой застенчивости он в обществе предпочитал помалкивать. А тут надо было выступить на столь высоком собрании, как Московское общество испытателей природы. Ведь на нем должен был присутствовать цвет столичной биологической науки. Капланову казалось, что он просто-напросто ничего не сможет толком объяснить, и шел туда с большим волнением.

С утра он отправился к Лиде, с которой теперь часто встречался, и оставил ей пригласительный билет на заседание.

Сообщение Капланова вызвало огромный интерес. Он первый из отечественных зоологов сумел провести непосредственные наблюдения над дальневосточным тигром и получить столь важные результаты.

На заседании общества было принято решение о необходимости полного запрета отстрела и отлова тигров на продолжительное время. Именно этого и добивался Капланов.

Но он был искренне удивлен успехом своего доклада, а еще больше тем, как выступившие на заседании говорили о нем самом, о Капланове. Ведь там, в тайге, он делал самое обыкновенное дело. А теперь это называли научным подвигом и в высшей степени сложным исследованием, отмечали его особую отвагу и мужество.

Капланов был смущен, он боялся поднять глаза.

После заседания к нему подошел корреспондент вечерней столичной газеты и попросил уточнить некоторые вопросы. Капланов вкратце повторил то, что уже говорил в докладе. Однако в результате этого интервью в вечерней газете вскоре появилась заметка, где было сказано, что он вел в тайге работу по приручению тигра. А предложение ученых охранять «такого вредного и опасного» хищника корреспондент пытался осмеять.

Прочитав заметку, Капланов сперва расхохотался: ну и глупость сморозил невежественный корреспондент. Но потом ему стало досадно. Впрочем абсурдность заметки была настолько очевидной, что на нее не стоило обращать внимания.

После заседания они с Лидой почти всю ночь бродили по улицам столицы. Он рассказывал ей о таежной жизни, о своем одиночестве и снова о тиграх.

Он провожал ее, потом она его, затем опять он и так до самого рассвета.

Война…

Капланова в армию не призвали, хотя он и доказывал, что на фронте и с одним глазом может бить врага не хуже других. Оставалось одно – возвратиться на Дальний Восток и работать, работать.

В Главном управлении за исследования по тигру ему вынесли благодарность и премировали двухмесячным окладом. Но тогда же ему сказали, что теперь он нужен в другом дальневосточном заповеднике – Судзухинском.

Ну что ж, пусть будет Судзухэ. Жаль было, конечно, покидать Сихотэ-Алиньский заповедник, хотелось заняться там изучением исчезающего из приморской тайги соболя и продолжить исследования по тигру, но в такое время спорить не приходилось.

Только вот… неужели ехать одному? Сказать бы Лиде. А как? Это казалось совершенно невозможным! Правда, они испытывают взаимную симпатию, и он знает, что у него это давно возникшее и незатухающее, большое чувство. Но говорить о таком? В сто раз легче выйти навстречу разъяренному тигру!

Он долго мучился. Не выдержав, обратился за советом к своей шестнадцатилетней сестренке:

– Сонечка, скажи, как делают предложения? Ну, это самое… в общем, когда хотят жениться?

Соня всплеснула руками.

– Левушка, да ты серьезно?

Он распахнул окно. Ему всегда в городе было жарко. А особенно сейчас.

– Серьезно. Только оказывается, это все очень, очень трудно. Прямо не знаю, что и делать…

– Да ты же недавно удивлялся, – со смехом вспомнила девушка, – зачем нужно держать женщину под руку. А ведь если женишься, придется тебе с женою под руку гулять. Сумеешь?

– Тебе все шутки, – обиделся он, – лучше бы научила, как мне с Лидой поговорить…

Между тем близился день отъезда. Нередко тревожными ночами, когда на город налетали фашистские самолеты, они с Лидой дежурили на крыше дома. Ему казалось, что здесь, в ожидании фугасок, будет легче сказать ей все. Но вот дежурству конец, а он не нашел в себе решимости заговорить. И так каждый раз…

Наконец, незадолго до отъезда Капланов сел писать ей письмо. Потом его порвал. И начал снова…

«Это дурацкая странность, – писал он Лиде, – что я не могу свободно изъясняться с человеком, к которому питаю чувство, и ограничиваюсь пустыми и бессодержательными разговорами, но тем не менее это так. Именно в этом, что я лишаюсь речи и не могу связать двух слов, оставаясь наедине с любимым человеком, и выразить свои мысли и чувства, одна из причин, почему я не мог устроить личной жизни. В этом, несмотря на жизненный опыт, я беспомощен и наивен, как школьник первых классов…»

«Я не знаю, что могу дать женщине в жизни в моральном отношении, – продолжал он, – возможно, что я скучен и тяжел. Надо ясно представлять мое существование на протяжении десяти лет вне коллектива, без его исправляющего влияния, когда все отрицательные индивидуальные черты расцветают почти в полном одиночестве, без женской ласки и любви. Жестокая и суровая жизнь может теперь преподнести неожиданный сюрприз в свойствах характера.

Но одновременно я твердо убежден, что особенности „жизни вне дома“, то есть среди дикой природы, удивительно облегчают жизнь и сглаживают углы личных отношений, которые отравляли бы существование в иных условиях».

Он просил ее разделить с ним судьбу.

Перечитав письмо, поспешил с ним к почтовому ящику на двери ее квартиры. Теперь отступать уже поздно. Будь что будет!

В эту ночь был сильный налет вражеских самолетов. Встретившись с Лидой на крыше дома, он думал, что она заговорит о письме.

Но она молчала.

Прошло несколько томительных дней. Она по-прежнему молчала.

Он стал уже сомневаться – дошло ли письмо? А впрочем… Ведь он написал: если она решит ему отказать, то пусть сделает так, чтобы не было очень больно. Поэтому, наверное, она и молчит. Обдумывает, как отказать и не находит нужных слов.

И вдруг в вагоне пригородного поезда, когда они возвращались от каких-то знакомых, Лида неожиданно заговорила о письме.

Капланов растерялся. Страшась, что она сейчас скажет «нет!», которое навсегда воздвигнет стену между ним и Лидой, он замахал руками и в отчаянии воскликнул:

– Не надо! Не надо…

Но Лида говорила:

– Зачем вам это, Лева, зачем? Я часто болею. А потом… У меня есть какое-то прошлое. Ведь я была замужем… Нет, Лева, вам надо подумать. Подумать.

Ему подумать? Зачем ему еще думать? Что она этим хочет сказать? Он ничего не мог понять. Наверное, это и есть тот способ вежливого отказа, которого он так боялся.

В ответ он говорил путано и, ему казалось, бестолково: что он очень одинок, и тайга – единственное в его жизни успокоение, что для него очень важны тигры, но она – еще важнее. Нет, совсем не то… Он давно мечтал об исследованиях над тигром, но о ней мечтает еще больше. О господи, причем тут тигры?!

Он понимал: не так, не то… Ну да что уж теперь… Лида отказала, сомнений почти не может быть. Он ненавидел себя сейчас за свой бессвязный лепет.

Лида сдержанно улыбалась. Задумавшись, замолчала. Ему стало еще тяжелее. Так они ни до чего и не договорились.

А Лида попросту была удивлена. Она знала о его давней дружеской к ней привязанности, но Леву всегда было трудно понять. Он казался слишком замкнутым и своих чувств никогда не проявлял. Да в конце концов она не замечала с его стороны даже обычного ухаживания. И она привыкла к его дружескому участию. Что он хороший и чуткий – Лида знала давно. Он всегда ей нравился. И когда весной после успешного доклада в Обществе они всю ночь ходили по улицам столицы, без конца провожая друг друга, Лида чувствовала, как ее тянет к этому отважному и застенчивому человеку с чистой и, пожалуй, несколько наивной душой. Милый Левушка, почему ты до сих пор молчал?

Прошло еще несколько дней, и она дала согласие.

Казалось, от счастья он потерял голову. Взбудораженный, прибежав домой, он с налета расцеловал мать и сестру, и можно было им уже ничего не объяснять – по его виду все стало ясно.

И вот, наконец, они в пути. Вместе в пути. После Кирова, где кончилось затемнение, вздохнулось как-то свободнее.

Ночью, когда проезжали вдоль Байкала, он разбудил ее. Обнявшись, они долго стояли у открытого окна, в которое врывался осенний, с холодком, бодрящий воздух с озера. Казалось, это был свежий воздух их новой жизни. Грудь дышала широко и полно. Если бы только не война…

Поселились они в бухте Судзухэ на берегу Японского моря. Здесь, у подножия сопки Туманной, стоял домик для научного сотрудника, а рядом с ним – кордон наблюдателя охраны, там жил молодой украинец с женой.

Управление заповедника находилось в девяти километрах, в бухте Кит.

Капланову поручили работу по изучению фауны заповедника и, в частности, изучение исчезающего редкого вида горной антилопы – горала.

Горал, или амурская серна, был сильно истреблен. На советском Дальнем Востоке его оставалось всего лишь две-три сотни экземпляров. Сохранился он среди скал в самых недоступных местах побережья Японского моря.

Горалов выбили, главным образом, из-за целебных свойств мяса. Из горальего мяса делали студень и по кусочку давали больному, которого быстрее хотели поднять на ноги. Превыше всего ценились эмбрионы горала, якобы особенно целительные. Только организация заповедника приостановила истребление этих зверей. Необходимо было разработать меры по восстановлению исчезающего вида.

Обсуждая с директором план исследований, Капланов посетовал, что вместо фронта оказался здесь, в мирной тишине заповедной тайги.

Директор посмотрел не него не без иронии.

– Вы, может быть, думаете, что я не хочу того же? Или считаете, что наше дело охраны природы сейчас стало ненужным? Нас поставили на этот участок работы и сказали – пока здесь ваше место. Так что работайте над горалом, а дальше будет видно.

В первый же день по приезде в бухту Судзухэ Капланов ушел в тайгу и вернулся лишь в полночь. Это был радостный для него день. Ведь он больше полугода не бродил по тайге, не дышал запахом трав, не видел зверей. Теперь каждый свежий след, оставленный на земле каким-нибудь животным, или промелькнувший неясный силуэт зверя приводил его в волнение, словно гончую, впервые выпущенную в поле.

Он сразу убедился, что здесь совсем другая тайга, чем в Сихотэ-Алинском заповеднике. Тут склоны покрыты густой, перевитой лианами, чащей, которая надежно скрывала своих обитателей, тогда как в среднем Сихотэ-Алине горы просматривались в бинокль с большого расстояния. В Судзухинском заповеднике при всем богатстве представленной в нем маньчжурской флоры и фауны не было многих растений, встречавшихся там, в более северной тайге.

Давно не появлялся в этих местах и тигр. Зато здесь обитал леопард, который считался злейшим врагом горалов.

Капланов всю ночь с увлечением рассказывал жене о красочности и богатстве здешней природы.

Ранним утром они вместе ушли в тайгу.

Было начало октября. Листья деревьев слегка пожелтели. Поспел дикий виноград. Краснели плоды лимонника. Кое-где еще сохранились ягоды актинидии. На кедрах созрели шишки. Впервые Капланов услышал здесь рев пятнистого оленя. Там, в Сихотэ-Алине, этот олень уже был уничтожен.

Когда они поднялись на скалистый обрыв, увидели внизу неспокойно плескавшееся море. Отсюда оно казалось еще более величественным, чем с берега бухты, где стоял их дом. Просторы его были безграничны, где-то далеко-далеко оно сливалось с небом. В бухте виднелось несколько сейнеров и кавасаки, занимавшихся прибрежным ловом рыбы. В реки из моря шла кета, и у рыбаков было горячее время.

Он повел сюда, в скалы, жену, чтобы показать ей горалов.

Увидеть их оказалось не трудно. Несмотря на преследование человеком, они не очень его боялись. Однако горалы при виде людей приходили в сильное возбуждение. Звери начинали сердито топать ногами, раздраженно помахивали хвостом и фыркали: «чупф, чупф» – и лишь только после этого галопом убегали в глубь скал.

У горала были короткие – короче ушей – рожки, длинная темно-серая шерсть и довольно большой мохнатый хвост, по хребту отчетливо прочерчивалась черная полоса. Коротконогие, низкорослые звери, прыгавшие по скалам, издали напоминали серые косматые шары. Здесь, среди каменных глыб, они умели быстро исчезать, словно куда-то проваливались.

Капланов из бесед с лесниками выяснил, что прошедшей многоснежной зимой копытные звери оказались в бедственном положении. Много животных погибло и от волков. Сильно пострадали горалы – волки, отрезая путь к спасительным для серн скалам, легко расправлялись с ними.

После зимы с завальными снегами почти не стало фазанов. Много лис и колонков погибло от голода, чуть ли не все косули были истреблены волками.

Борьбу с размножившимися хищниками никто не вел.

Однако еще большим злом оказалось браконьерство. Многие сотрудники заповедника ушли на фронт, охрана была ослаблена, а этим не замедлили воспользоваться те, кто искал наживы.

Занимались браконьерством рыбаки из рыболовной артели и местные жители из ближайших поселков. По слухам, к браконьерству были причастны и недавно принятые на работу лесники.

Так или иначе, Капланов вскоре убедился, что в тайге и скалах побережья время от времени гремят выстрелы и уничтожаются заповедные звери.

Значит, ему надо заняться не только научными исследованиями, но и охраной природных богатств заповедника.

Рядом находился оленесовхоз. Там в оленьем парке по ночам тоже убивали зверей. Гибли ценные пятнистые олени. Однако до сих пор ни один браконьер еще не был задержан.