Текст книги "Повесть о таежном следопыте"
Автор книги: Алексей Малышев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Глава тринадцатая
ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ
Однажды утром, поднимаясь по склону сопки Туманной, Капланов заметил на тропе след кованых сапог и рядом – отпечатки лап собаки. Приглядевшись к следу человека, он обратил внимание, что на левом каблуке сапога железная подковка была наполовину сбита.
Подозревая, что впереди него браконьер, Капланов ускорил шаги, стараясь не потерять уходящий в гору след.
Недалеко от вершины сопки он остановился передохнуть и тут вдруг услышал сильный шум листьев: похоже было, что по тайге бежит какой-то зверь. Подняв голову, Капланов увидел выше себя по склону гималайского медведя средних размеров с белым пятном на груди.
Медведь задержал свой бег и, заметив человека, неожиданно бросился к нему крупными прыжками.
Удивленный таким поведением обычно мирного зверя, Капланов снял ружье и, подпустив к себе медведя шагов на десять, выстрелил в воздух.
Зверь, не сбавляя хода, сделал попытку напасть на него, но Капланов успел уклониться в сторону, и медведь проскочил мимо меньше чем в полуметре.
Отпугивая зверя, он закричал. Медведь немного, видимо по инерции, пробежал вниз, огляделся и опять бросился к человеку.
Тогда Капланов, не раздумывая, снова выстрелил, ранив его в плечо. Медведь взревел и мгновенно шарахнулся в сторону. Оставляя на земле капли крови, он быстро скрылся среди деревьев.
Все произошло столь стремительно, что Капланов не успел даже испугаться.
«Что за бешеный зверь?» – поразился он странным поведением медведя.
Не находя причины внезапной ярости зверя, Капланов продолжал свой путь по следам неизвестного человека.
Тропа опоясала вершину сопки Туманной. Едва он перевалил на другую сторону горы, как его облаяла небольшая серо-дымчатой масти собака.
Капланов быстро осмотрелся.
Только шелест пожелтевшей листвы и никого вокруг. Вдруг ему почудилось, что за стволом крупного тополя кто-то шевельнулся.
Он вскинул ружье.
– Выходи, стрелять буду!
Несколько мгновений стояла тишина. Потом из-за дерева показалась коренастая фигура человека, в руках он держал винтовку.
– Вот, пятнай тебя! Стрелять здесь всякий умеет, – выходя навстречу, с досадой проговорил тот. – Замри! – сердито крикнул он на собаку, продолжавшую лаять. – Раззвонилась, как ботало!
Вглядевшись в лицо человека, Капланов узнал Зуйкова, которого прошлой зимой случайно встретил в Великой Кеме.
– Вот где довелось свидеться, – несколько слащавым голосом сказал Зуйков, протягивая руку, – али не припомните?
– Нет, почему же. Помню, – принуждая себя подать руку, сухо заметил Капланов, – однако, как это вы сюда с ружьем и собакой зашли? Разве заповедный режим не знаете?
– Как не знать! – усмехнулся Зуйков. – Только ведь и другое забывать не надо – война! Теперь всякое дело на иной манер пошло. Тут уже забота не до зверя, коли людей убивают.
– Людей убивают… – угрюмо повторил за ним Капланов, – конечно, это так. Но только Родина была и останется. Понимаете, Зуйков? – он пристально посмотрел ему в глаза. – Здесь забота сейчас не просто о зверях, как вы сказали, а о сохранении природы нашей Родины. Впрочем, лекцию читать вам я не собираюсь. Да и навряд ли она вас убедит.
– Ну, ладно, – добродушным тоном заговорил Зуйков, – я ведь, если по правде, за рябчишками сюда вышел. Нынче у меня вроде выходного, дай, думаю, прогуляюсь по тайге. Да и шишка в кедрачах еще рясная. Для ребятишек ореха насобирать – не грех.
– Вот что, Зуйков, – строго обратился Капланов, – давайте порядка не нарушать. Не знаю, зачем вы сюда шли, только предупреждаю – больше этого не делайте.
– Ну уж это напрасно! – мрачнея, сощурил глаза Зуйков. – В тайге вольному воля. Мы здесь подоле вас живем, – в голосе его прорвалось раздражение, – и ничего покамест, никто, японский бог, из тайги нас не гнал…
Он, не скрывая злости, дерзко посмотрел Капланову в глаза, потом перевел взгляд вверх, на кусок неба среди вершин деревьев, и, меняя тон, со вздохом озабоченно промолвил:
– Ишь ты, морок идет! С гнилого угла. Успеть бы домой дойти. Дожжик хороший будет.
Он закинул за плечо винтовку, на которую опирался при разговоре, и, уже насмешливо, с едва уловимой угрозой, добавил:
– Прощевайте. Тут, ежели кто непривычный, из тайги в непогоду может не выйти. Остерегаться надобно…
Зуйков свистнул лайку и через минуту скрылся за кустами.
После полдня и в самом деле стал накрапывать дождь. Сопка накрылась плотным туманом. Спускаясь с горы, Капланов раздумывал над сегодняшними встречами. Кто из них был опаснее – сумасшедший медведь-белогрудец или этот кержак, почти наверняка браконьер?
Ноябрь был теплым. Второй раз в этом году цвели рододендроны. На сопке Пятнистого Оленя, на точках, все еще перекликались рогачи.
В конце месяца по ночам в тайге стали выть волки. Слышно было, как тявкали прибылые.
Капланов установил капканы на оленьем пастбище и у сетки приморского парка совхоза. Однако волки пока не попадались.
Поверх сетки пытался пролезть леопард. Это ему не удалось, но он все-таки пробрался в парк по берегу моря. Там он задавил оленуху, а потом выскочил на скалу, куда не мог попасть ни олень, ни человек.
По свежевыпавшему снегу, который, впрочем, скоро растаял, Капланов сумел выследить леопарда в скалах. Он стал тропить след зверя. Леопард, услышав шум шагов человека, пошел ему навстречу, а когда увидел его, круто свернул в сторону.
Поняв, что человек ведет преследование, леопард сперва сделал дугу, потом кинулся вниз стремительными прыжками и несся, пока ему не попался скалистый уступ, недоступный для человека. Взобравшись туда, леопард исчез.
Капланов с любопытством рассматривал его следы. По форме и размеру они напоминали тигровые, однако пальцы были более сжаты и сближены, а пятка – длиннее. Длина шага почти не отличалась от тигрового.
В этот же день по крику орланов и воронов Капланов обнаружил свежезадавленного оленя. Рядом были кошачьи следы, однако меньшие, чем у леопарда. Он определил, что оленя убила рысь.
Шесть орланов летали над тушей оленя, пронзительно кричали и отчаянно дрались из-за добычи. Один из них, наевшись, долго не мог подняться, он подпрыгивал и снова падал на землю.
Возвращаясь к вечеру домой, Капланов вспугнул трех горалов. Они поскакали от него галопом, издавая громкий дребезжащий отрывистый звук– «тр-р-рс! чупф!»
В бухте он заметил сейнер, команда которого высадилась на берег якобы за дровами. У двух человек оказались ружья.
Капланов потребовал, чтобы они немедленно удалились. С ворчанием и ругательствами браконьеры вернулись на судно.
Нередко приходилось ночевать в тайге. В одной из лесных избушек он обнаружил свежие следы браконьера, который утащил с собой даже железную печку, стоявшую в домике. Этого браконьера Капланов сумел подследить. Он настиг его на рассвете другого дня, когда тот вместе с женой выносил на палке из скал убитого горала.
Это был угрюмый, слегка прихрамывающий старик, по прозванию Сыч. Отпираться ему не. пришлось, он попался с поличным. По отпечатку одной более короткой ноги нетрудно было установить, что накануне именно он заходил в избушку и забрал печку.
Перед Каплановым, опустив лохматую сивую голову, растерянно пощипывая реденькую бородку, стоял браконьер и вор. Старуха, увидев Капланова, проворно убежала по тропе к морю. Он не стал ее преследовать. А самого Сыча решил отвести в управление.
– Ну виноват! Знамо дело, виноват… – сердито вскидывая опухшие веки, глухо забубнил Сыч, – по случаю все это. Больше не пойду. Вот, хрест тебе, не пойду!
Он перекрестил себя по старообрядческому обычаю двумя пальцами, испытующе поглядел на Капланова.
Тот, молча, едва сдерживая себя, пристально смотрел на старика.
– Ты, может, крест положишь, что и печку из избушки не брал? – спросил он.
– Печку? Железную печку? – растерялся было Сыч, но потом, спохватившись, начал усердно креститься. – Не брал, ей богу, не брал. Зря это на меня!
– Ладно, забирай мясо да пойдем в управление.
Дорогой Сыч канючил, изворачивался, говорил, что не он один бьет зверя в заповеднике, что время теперь такое – война, жить ему надо, а тут еще с ним – больная старуха, да и сам он инвалид.
– Хороши инвалиды, в какие скалы забрались! – усмехнулся Капланов, – за горалом туда лезли, не думали, что инвалиды?
Вскоре он убедился, что браконьеры имеют легкий доступ в заповедник еще и потому, что они связаны знакомством или даже родством с некоторыми наблюдателями охраны.
Не раз он обнаруживал в тайге свежий след кованого сапога со сбитой подковкой. Это продолжал ходить сюда Зуйков, хотя Капланову он больше не встречался.
Один из наблюдателей, в чьем обходе чаще попадались эти знакомые следы, оказался другом Зуйкова. Все это постепенно выяснял Капланов, который, проводя свои исследования в тайге, в то же время пытался выследить браконьеров. Ему, как следопыту, нетрудно было расшифровывать, кто, когда и зачем бывал в заповеднике.
На многое открыл ему глаза директор соседнего олене-совхоза, старый партизан и охотник.
– Про вас слушок идет, – посмеиваясь, сказал как-то директор Капланову, когда он вместе с женой был у него в гостях, – вы к браконьерам чересчур беспощадны: крепко досаждаете им. За вашу неукротимость, Лев Георгиевич, вы молодец! Только осторожным надо быть. Браконьеры – народ дошлый, в разных переделках бывали. Возьмите хоть братьев Зуйковых. Прямо сказать, подозрительные люди. Кержацкая деревня, откуда они родом, еще в гражданскую войну пользовалась дурной славой, была связана с бандитами. Некоторые жители там, говорят, в старое время скупали опий и соболиные шкурки у промысловиков, потом убивали их, а деньги, отданные за покупки, снова себе брали.
– У этих Зуйковых, – продолжал он, – был приятель Сапожников, отпетый бандит. Звали его Санька. Отец Саньки имел, между прочим, домовладения во Владивостоке. Санька этот, здоровенный рыжий парень, любил выпить, занимался контрабандой. В городе у него были «постоянные заказчики» – тайные скупщики опия, пушнины и женьшеня, которым он и отправлял товар. В селе его выбрали председателем местного коллектива охотников. Вот тут Санька и развернулся! Браконьерствовал вовсю и одновременно числился заготовителем – ценное передавал частным скупщикам, а остатки, для отвода глаз, государству. Его разоблачили, сослали на Север. Оттуда он три раза бежал и жил здесь в тайге, хоронился на кержацких хуторах. Еще тогда Зуйковы браконьерством занимались, Саньке помогали. Только был тут милиционер один, по фамилии Макитра, отчаянный человек, вроде вас, пожалуй. Он каждый раз Саньку здесь вылавливал. Ну, а как ликвидировали кержацкие хутора, Санька к границе подался, там его и убили.
Директор, вспоминая, помолчал.
– Кержаки в тайге привольно жили, многие кулаками сделались. А как стали их прижимать, то они, чтобы свое отстоять, на всякое решались. Вот послушайте дальше.
Он закурил трубку и, попыхивая дымом, медленно заговорил:
– Самым доходным делом здесь было пантоводство. То самое, чем совхоз наш сейчас занимается. Пионером оленеводства в Приморье был старовер Семен Поносов, он первым переселился в наши края и недалеко отсюда, в Глазовке, стал разводить пятнистых оленей. Среди верующих кержаков он почитался «батюшкой», а племянница его – Павлина, пышная красавица, состояла при нем «богородицей». У них была молельня, в ней собирались, читали священное писание, пели гнусавые беспоповцы. Тут и гора стоит – Павлина, кержаки в честь своей «богородицы» назвали, а вела красавица эта сильно разгульную жизнь. Ну да, впрочем, речь сейчас не о ней… У Поносова владения были по разным падям. Там сидели мужики-староверы, в поте лица своего работали они на «батюшку». Поносов был человек образованный, держал у себя большую библиотеку. Я видел, например, у него книгу Пржевальского. На полях книги Поносов делал свои пометки, вроде таких: «Вранье, кедра нет, винограда нет!» Я думаю, это он направлял здесь в тайге расселение староверов.
Капланов с большим вниманием слушал рассказ директора. Ему теперь становились яснее корни браконьерства, которые уходили в таежные кулацкие заимки, где, как выразился тогда отъявленный браконьер Зуйков, «была вольному – воля».
– С легкой руки «батюшки», – продолжал рассказчик, – в тайге многие кержаки занялись оленеводством. В верховьях Сяохе, на территории теперешнего заповедника, жил на хуторе один хозяин – Григорий Шаломай. У него было двадцать оленей, с которых он срезал панты. Кроме того, Шаломай широко поставил в тайге браконьерство, а с охотников брал еще особую дань: ему приносили соболей и всякую другую пушнину. Вся округа была у него в кабале. Здесь, по Судзухэ, таких, как он, насчитывалось три «бога», которым подчинялись все местные жители.
– Какой из себя был Шаломай? – поинтересовался Капланов, желая более зримо представить себе этого «таежного бога» – кержацкого кулака.
– Да самый обыкновенный, – улыбнулся директор, – худощавый, невысокий, седоватый, бородка клинышком. Одним словом, щупленький, смиренного вида старичок.
– При коллективизации ему объявили, что он будет выслан, как кулак, а имущество его – конфисковано. Шаломай охотно согласился и стал угощать приехавшую к нему комиссию медовухой. А потом пошел в омшаник, взял спрятанный там винчестер и открыл беглый огонь по окнам своей избы. Комиссия разбежалась, а Шаломай, отослав старуху в деревню, облил керосином избу, поджег ее, оленей своих выпустил в тайгу. Сам он взобрался на соседнюю сопку и оттуда наблюдал, как горел хутор. Часть оленей, однако, уйти не успела из загона. Там потом нашли обгорелые оленьи кости. К утру от хутора осталась только одна печная труба. Просидев ночь на сопке, Шаломай на рассвете направился в соседнюю деревню, где жил его племянник – коммунист Лозовой, который тоже был в комиссии. Шаломай зашел к Лозовому в дом и убил его. После этого он исчез.
– Совсем исчез? – не выдержав, перебил Капланов.
– Нет, не совсем… – задумчиво добавил директор, – Шаломай, оказывается, поселился в каменных россыпях, всего лишь в двух километрах от здешнего села Преображения. Здесь он даже осмелился построить себе избушку. Свои следы усиленно скрывал среди камней. Тут он жил целых два года, постреливая горалов. Недалеко на берегу моря стояла избушка рыбаков, которые знали о местопребывании Шаломая. Но они его боялись и молчали. Обнаружили Шаломая случайно: один из рыбаков попался с выдрой, и чтобы его отпустили, рассказал о беглеце. На Шаломая сделали в скалах засаду, здесь его и убили. Было это лет семь-восемь назад.
Эти рассказы помогали Капланову ориентироваться – врагов своих надо знать. Природные богатства расхищали здесь с незапамятных времен. А сейчас браконьеры обнаглели и даже не особенно заботились о маскировке.
Шла зима. Капланов возглавил в заповеднике борьбу с хищниками. Пять волков было отравлено стрихнином. Три волка застрелил он сам. Но хищники все еще бесчинствовали. В ближайшей деревне ночью они задрали лошадь прямо во дворе.
Лида, задержавшись в селе Преображение, шла домой в темноте, и волки сопровождали ее всю дорогу, воя то позади, то впереди. Капланова не было дома, но потом, узнав об этом происшествии, он взволновался и стал ее журить.
– Погоди, – со смехом возразила она, – сам ты почему-то ничего не боишься, даже тигра, а меня сейчас ругаешь. Значит, по-твоему, я должна быть трусихой?
– Нет, ты просто должна быть осмотрительной.
Но в другой раз, когда снова зашел разговор об осторожности, он ей сказал:
– Ты, Лида, наших зверей не бойся. Бойся только людей-хищников.
Теперь, когда в тайге бродили браконьеры, Капланов постоянно брал с собой оружие. А раньше, там, в Сихотэ-Алиньском заповеднике, он сплошь и рядом обходился без него.
– Знаешь, как тяжело стрелять в зверя… – говорил он жене. – Если бы только можно было ограничиваться наблюдениями!
Однако для исследования временами приходилось зверей отстреливать. Он всегда делал это с большой неохотой.
Этой зимой снега было мало, это затрудняло научные наблюдения. Особенно сложны они оказались по горалу, который обитал главным образом в скалах.
Звери имели привычку лежать головой к морю. Иногда горалы держались семьями: на верхней скале отдыхал самец, пониже – самка, а внизу – молодые. При резкой перемене направления и силы ветра осторожные звери спешили перейти на другой склон. Холодный ветер с туманом заставлял их обычно забираться в укрытые каменные щели. Капланов пытался находить эти «отстой», где звери отдыхали и спасались от непогоды и от опасности.
Он заметил, что на падающие с грохотом камни горалы почти не обращают внимания, к этим звукам они привыкли. Пока звери не передвигались, они казались очень медлительными. Но стоило им чем-то встревожиться, как они легко вспрыгивали на крутые скалы почти без разбега.
Изо дня в день с нарастающим интересом Капланов наблюдал за горалами. Он установил, что горалы вылизывают кристаллы соли, которая осаждается из водяной пыли на скалах и прибрежных растениях. Иногда они пили морскую воду и подбирали водоросли, выброшенные на берег волнами. Море, на побережье которого обитали горалы, наложило на жизнь зверей своеобразный отпечаток.
Порой Капланов забирался в скалы и, не шелохнувшись, не отнимая бинокля от глаз, просиживал там часами.
Бывало, звери его не видели, но, очевидно, чувствовали. Они широко раздували ноздри, издавая свое тревожное – «чупф-чупф».
Он убеждался, что горалы видят плохо и, пожалуй, неважно слышат. В основном они полагаются на свое чутье.
Было непонятно, почему они не убегают сразу при появлении человека, который был здесь главным их врагом, а долго разглядывают его, раздраженно помахивая хвостиками, будто рассерженные кошки, и угрожающе топают ногами. Такая странная реакция горалов на опасность, вероятно, и способствовала их истреблению. В заповеднике их насчитывалось не более чем полторы сотни. Между тем, браконьеры продолжали уничтожать этих исчезающих с лица земли зверей.
Выстрелы иногда слышались у подножия сопки Туманной со стороны моря. Это браконьеры стреляли по горалам прямо с кавасаки и сейнеров. Рыболовная артель, в которой работали Зуйковы, не только ловила рыбу и крабов, но еще занималась и заготовкой мяса. Горалы находились в наибольшей опасности, и Капланов, одолеваемый беспокойством, нередко ночевал среди скал, пытаясь подкараулить браконьеров.
С сопки Туманной хорошо были видны солнечные закаты, красные, как зарево пожара. Но еще красивее казался утренний восход солнца, медленно поднимающегося из вод океана.
С наступлением весны, ночуя в горах, Капланов порою слышал странные звуки, которые напоминали короткие, часто повторяющиеся отдаленные гудки парохода. Что это было – гул воды, плененной прибрежным льдом? Или, может быть, это просто где-то кричали ночные птицы – какие-нибудь южные совки? Кто знает…
Много еще было непонятного, не до конца разгаданного в природе южного Приморья.
Но теперь спокойными исследованиями заниматься не приходилось. И, подстерегая браконьеров, Капланов думал, что есть и у него своя доля в борьбе с врагами Родины. Это хоть немного смягчало его постоянное недовольство собой за то, что где-то идет жестокая война, а он живет вдали от фронта и занимается любимым делом.
Щемило сердце и за судьбу близких, оставшихся в столице, от которой враг был все еще недалеко.
А над побережьем беспрерывно кружили самолеты, напоминая о том, что и здесь, в тылу, надо быть бдительным…
Наступила весна, и Капланову пришлось взять на себя новые обязанности. Директора заповедника мобилизовали в армию, вместо него назначили Капланова.
На его плечи теперь легли и хозяйственные дела. Чтобы освободить государство от забот по снабжению продовольствием семей фронтовиков и сотрудников заповедника, надо было заниматься подсобным хозяйством. Для того чтобы обеспечить наблюдателей охраны таежной обувью, пришлось из кожи изюбров выделывать улы и олочи. Немало выпадало и других хлопот.
Лида стала ходить вместе с остальными домохозяйками на полевые работы.
На море много дней и ночей бушевали штормы. Исполинские волны грохотали у скал. Газеты с сообщениями о военных действиях приходили в заповедник редко, большими пачками за несколько недель, и люди бросались к ним с тревожным ожиданием. С фронта по-прежнему шли тяжелые вести…
Глава четырнадцатая
ХИЩНИКИ
Весной участились лесные пожары и палы. С одним палом, недалеко от побережья, пришлось сразиться Капланову.
Горела подожженная кем-то осока. Капланов, увидев с сопки дым, прибежал, когда огонь разгорелся и широким кольцом уже подбирался к массиву диких виноградников, которые надо было во что бы то ни стало спасти.
Он начал забивать огонь ветками. Возвращавшаяся из поселка Лида – она принарядилась по случаю выходного – бросилась ему помогать.
Всю ночь они боролись с огнем. Пал шел в глубокой пади и, вероятно, потому не привлек ничьего внимания. Только к утру им удалось затушить пламя.
Одежда на них обгорела, от шелкового платья Лиды остались лишь черные лохмотья, закопченные лица были неузнаваемы. От усталости они оба едва стояли на ногах, но были горды тем, что сумели спасти виноградники.
В мае всюду по скалам и в тайге цвели рододендроны. Потом в падях зацвела черемуха. На склонах сопки Туманной появилось много черемши, на которой охотно выпасались пятнистые олени и горалы.
Капланов иногда подолгу задерживался в тайге. Но когда выходил из сопок на берег моря, с каким удовольствием всматривался он в беспредельную синюю равнину! Порой она бывала спокойна и сверкала под солнцем, а временами бушевала, и тогда свинцовые валы глухо, словно в подводные колокола, били о скалы.
Вот и сейчас, в погожий весенний денек, клонившийся к вечеру, глаза отдыхали на этих морских просторах.
На берегах обитала уйма всяких прилетных и пролетных птиц. На песчаной отмели неподвижно, будто задумавшись, часами выстаивали кроншнепы, в заливе деловито ныряли кряквы, возле берега, по колено в воде, озабоченно потрескивая, бродили чирки-трескунки, усердно ковыряясь в иле, проворно бегали колпицы, а серые цапли, осторожно застыв на одной ноге, время от времени стремительно выхватывали из воды рыбу.
В заливе чистики, часто взмахивая крыльями, словно порхая, гонялись друг за другом, дружно ныряли, потом сбивались кучей, клюв к клюву, и поднимали отчаянный писк.
Кругом стоял оглушительный птичий гвалт. Сорокопуты носились вверху, производя крыльями такой звук, словно резали ножницами материю. Стрижи с пронзительным визгом вертелись в воздухе каруселью, и порой казалось, что они свиваются в густой клубок.
Каждый по-своему радостно встречал весну.
В прибрежном дубняке сухие листья лишь недавно опали, а новые зеленые листочки только проклюнулись, поэтому лес сделался необычно прозрачным.
Багульник и сон-трава отцвели. Крошечный фиолетовый ирис уже раскрывал свои яркие лепестки. На опушке леса запенилась черемуха.
Вечерело.
Над морем ползли низкие, темные тучи. Птичий гам постепенно смолкал. А может быть, его просто заглушил быстро нараставший рокот волн.
Капланов спускался по тропе среди скал, поглядывая на отдаленные зарницы. Бесшумные молнии вспыхивали по всему горизонту. Грохот прибоя усиливался с каждой минутой. Стемнело, и молнии стали ярче, ослепительными зигзагами выпадали они из туч и проваливались куда-то в глубину моря. А пенистые валы, озаряемые ими, катились и катились один за другим, и не было им конца…
Скалы загудели. Начинался шторм.
Когда через день Капланову снова удалось побывать на берегу, он увидел на песке выброшенные волнами кучи водорослей самых разных оттенков – от салатных и розоватых до темно-зеленых и буро-красных. Полакомиться ими ночью на морской берег приходили пятнистые олени. Они всюду оставили следы своих точеных копытцев. Тут же, между камней, лежало несколько толстых трепангов и два небольших осьминога. Один из них еще был жив и конвульсивно вытягивал свои щупальца. Капланов сунул его в рюкзак, чтобы зажарить на ужин.
На песке валялось много мелких морских животных, которых он затруднился бы определить или хотя бы разнести по отрядам.
Шторм миновал, и море опять сделалось безмятежно тихим.
А среди скал, где держались горалы, было по-прежнему тревожно. Время от времени там слышались выстрелы. Нередко следы нарушителей встречались на прибрежном песке. Очевидно, браконьеры высаживались сюда с сейнеров и кавасаки, занимавшихся рыболовством в прибрежной зоне.
Однажды Капланов ночевал в скалах над самым морем, откуда хорошо проглядывалось побережье. На рассвете он заметил: между камнями пробирался какой-то зверь. Ему видна была лишь рыже-бурая шерсть, мелькавшая среди скал. Судя по окраске шерсти и повадкам зверя, это мог быть только волк, который охотился на горалов.
Неожиданно на том месте, где крался волк, выросла фигура человека. На голове его была косматая шапка – ее-то Капланов и принял за волчью спину.
Человек осматривался, держа на изготовке ружье. Несомненно, это был браконьер.
– Стой! – крикнул Капланов, не сводя с него дула карабина.
Тот опешил и в испуге низко присел.
Капланов узнал в нем наблюдателя охраны Кухту.
– Зачем вы здесь?
– На-на на в-вол-ков п-пришел… – заикаясь от волнения, проговорил тот, растерянно глядя на своего директора.
– На волков? Непохоже, чтобы так за волками охотились. Еще бы несколько секунд – и я мог бы по ошибке пустить пулю в вашу голову. Давайте-ка не врать. Вы сюда шли за горалами. Верно я говорю?
– В-верно… – ошеломленно пробормотал наблюдатель.
Кухту пришлось уволить.
Директор оленесовхоза попросил Капланова помочь в охране оленей – повадился ходить в приморский олений парк леопард. В том узком месте, между сеткой и морем, где оставлял свои следы зверь, Капланов поставил капкан.
Ночью при луне он пришел проверить капкан, однако вместо леопарда обнаружил на берегу человека. Тот поспешно укладывал в мешки мясо убитого оленя. Это оказался Сыч, которого один раз уже задержал Капланов.
– Значит на совхоз переключился? – встряхивая его за шиворот, спросил Капланов.
Сыч обмер от страха и только молча клацал зубами.
Капланов отвел браконьера к директору совхоза.
А в тайге он все чаще обнаруживал следы двух людей, у одного из которых на каблуке сбита подковка. С браконьерами обычно ходили одна или две зверовые лайки.
Братьев Зуйковых он решил настигнуть во что бы то ни стало.
И вот наступил день, когда Капланов, уследив выход браконьеров в тайгу, сумел захватить их на месте преступления.
Они подстрелили пятнистого оленя. Уже наступил период пантовки и поэтому от оленя можно было взять не только мясо, но и главное – панты, которые ценились чрезвычайно высоко.
Капланов – он шел по следам браконьеров – бегом бросился в сторону раздавшегося выстрела.
Он с трудом сдержал негодование, увидев убитого оленя.
Пятнистые олени в заповеднике были ценным племенным фондом этого немногочисленного исчезающего вида. В пантовых хозяйствах, где условия у оленей были хуже, чем на воле, они обычно мельчали, а панты их ухудшались. Поэтому каждый олень на воле имел большую ценность. Это был резерв племенных животных для пополнения совхозных стад.
А здесь люди-хищники погубили зверя ради своей наживы.
Зуйковы, заметив Капланова, не растерялись. Один из них в это время обрубал панты, другой снимал шкуру. Они лишь прекратили свою работу, выжидательно глядя на подбежавшего Капланова, и быстро перебросились между собой несколькими словами.
Младший из братьев, которого знал Капланов, поднялся в рост и, вытянув вперед руку, угрожающе предупредил:
– Ты, паря, не ерепенься! Нас, японский бог, не запугаешь. Хотишь по-мирному? Давай, сговоримся. А коли не хотишь – близко не подходи!
– Я торговаться не собираюсь, – твердо сказал, подходя к нему вплотную, Капланов. – Сдавайте оружие!
– Оружие? А где оно? – с наигранным удивлением произнес младший Зуйков.
Тут Капланов и в самом деле увидел, что ружей у браконьеров не было. Они, вероятно, услышав его приближение, успели их спрятать.
Он быстро огляделся. Кругом чаща. Кто знает, куда они могли засунуть оружие?
– Вы ответите по закону, – строго продолжал Капланов, – дело на вас будет передано в судебные органы. А за оленя уплатите штраф.
– Уплатим, – согласился младший, так что трудно было понять – шутит он или говорит серьезно, – нам не впервой. Уплатим. А что касаемо тайги, – голос его окреп, стал жестким, – ходили и будем ходить! И ты за нами не шастай. Тебе от этого только голимый вред выйдет. Зверя здесь всем хватает. А шпиенов по нынешним временам – сам знаешь, куда девают.
– Вы мне не угрожайте, – Капланов сжал свое ружье, – а ну-ка, вытряхивайтесь!
Братья переглянулись. Старший сделал знак рукой, и они оба шагнули в сторону.
– Еще пожалеешь, паря, – оглядываясь, со злостью произнес младший Зуйков, – попомни мое слово – пожалеешь…
Были и другие случаи браконьерства. Даже у своего ездового конюха Капланов случайно обнаружил под сиденьем тушу убитого горала.
Видя, что директор заповедника энергично взялся за браконьеров, более активными стали и наблюдатели охраны. Однако они обычно лишь сообщали о совершенных покушениях на диких животных, но сами браконьеров не задерживали. Это было небезопасно.
Капланов продолжал научные наблюдения. К своему удивлению, на сопке Туманной он обнаружил соболя, который здесь, в кедрово-еловых дебрях, недалеко от моря, нашел свое убежище. Можно было надеяться, что даже в южном заповеднике со временем восстановится этот ценнейший зверек.
Тигр и соболь… Такими необычными контрастами славился Дальний Восток. Но тигр, коренной обитатель этих мест, где господствовала маньчжурская флора и фауна, пока еще не вернулся на свои родные Места. А из Сихотэ-Алиньского заповедника сообщали: тигры все более уверенно переходили на восточные склоны и оседали на своих новых охотничьих участках. Если туда заходил человек, тигр шел по его следам до тех пор, пока тот не покидал его район. Случаев нападения тигров на людей не было.
Капланов с нетерпением ждал появления тигра на реке Судзухэ. Он был уверен – «властелин тайги», находясь под охраной человека, вскоре сумеет и здесь освоить свои исконные земли. А как это обогатит и украсит природу края!
Лето прошло. Вершины сопок пожелтели. На брусничниках сопки Туманной появилось много следов медведей. Начали перекликаться изюбры, пятнистые олени.
В эти осенние дни в тайгу с Каплановым иногда ходила Лида. Как-то они там заночевали. С вечера вокруг стоял сплошной рев изюбров.
Капланов стал подзывать изюбров, дуя в берестяную трубу. Получалось это у него очень искусно. Вскоре к палатке подошли несколько молодых изюбров. Один из них призывно прокричал.
