Текст книги "Повесть о таежном следопыте"
Автор книги: Алексей Малышев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Мало стало кабанов – ушел из этих мест тигр. Тогда появились в тайге волки. А, казалось бы, какая может быть связь между уничтожением кедра и приходом сюда волков? Однако стоило нарушить одну часть природы – это неизбежно изменяло все остальное.
Прекратился в крае соболиный промысел, ценный зверек был почти полностью истреблен, сразу упал и подсобный промысел на кабаргу. Охотники вели его здесь раньше лишь попутно с добычей соболя. Но как только стало больше кабарги, в тайге размножилась харза, которая чаще всего питается кабаргой. Эта крупная куница – ее иногда называют непальской – всегда была злейшим врагом и конкурентом соболя. Так исчезновение самого важного промыслового зверька в дальневосточной тайге косвенно повлияло на распространение малоценной харзы.
В заповедник приезжали экспедиции ботаников, они исследовали богатую растительность заповедника, без ее познания не могли работать и зоологи. Но и ботаники и зоологи должны были еще установить взаимосвязь между разными явлениями, объяснить ту цепную реакцию, которая возникла при нарушении естественного равновесия в природе. Без этого– нельзя было улучшить здесь природные условия и восстановить животный мир.
Природа была великолепна. Капланов наслаждался общением с ней. Жить в тайге давно стало его потребностью. Но он хотел познать природу не только ради развития и обогащения науки: постигая тайны многообразной таежной жизни, человек учился ее оберегать.
Внимательно, кропотливо, с рассвета до темна, вел свой научный поиск. Его не покидало чувство огромной ответственности за сохранение этих бескрайних заповедных просторов, зверей и птиц, населяющих таежные леса.
Только один раз в жизни он сорвался… Мстя за гибель Серко, он поднял руку на тигра. С большой душевной неловкостью вспоминал он об этом. И был рад, что тигру удалось уйти из-под самострела…
Пусть их, людей, которые изучают и оберегают тайгу, немного, но их усилия направлены на одно общее дело защиты родной природы.
Территория заповедника огромна – он занимает около двух миллионов гектаров, это больше, чем несколько вместе взятых европейских государств. Трудно, конечно, сражаться в боевой шеренге, которая растянулась на такой площади, и от тебя до рядом стоящего – сотни километров тайги, бездорожья, горных отрогов. Однако, когда человек знает, ради чего переносит лишения, трудности, одиночество, – силы его умножаются.
Уходя в глубь тайги, Капланов надолго уходил от людей. Но работа в глухом Васюганье ко многому его подготовила, хотя здесь, в горах Сихотэ-Алиня, все было гораздо сложнее.
Уже с апреля в тайге появлялось много клещей, которые нападали на все живое. Для человека они были опасны как переносчики энцефалита. Разве не могла свалить Капланова беспощадная болезнь где-нибудь в глухой тайге, куда не скоро пришла бы помощь?
От энцефалита, или, как его иногда называли, «клещевого тифа», нередко наступает паралич, а порой – и смерть. Но Капланов не задумывался об опасности.
Настоящее беспокойство причиняли ему только мокрец и мошка, которые досаждали назойливо, беспрестанно, и днем и ночью с начала лета до первых осенних заморозков. Чуть видимый глазу мокрец забивался даже под портянку в сапог, кожа от него зудела нестерпимо.
Зимой, несмотря на жгучие морозы, приносимые из глубины Сибири дыханием горняка[3]3
Горняк – ветер с материка.
[Закрыть], было, пожалуй, спокойнее. Холодный воздух бодрил, и на лыжах можно было пройти в тайге, особенно по долинам рек, большие расстояния. Зимой легче обнаружить зверей: всюду на снегу оставались их следы.
Но однажды, когда Капланов попал в «снежный плен», ему пришлось так туго, что он впервые усомнился, выберется ли… Это произошло на Сяо-Кунже – он возвращался с Колумбэ, где впервые заметил следы тигра.
Снег все шел и шел. Наскоро поставленная палатка давно уже потонула в сугробах, и, чтобы выползти из нее, надо было каждый раз заново пробивать в снегу тоннель.
Пихты стояли, опустив и словно прижав к себе отягощенные снегом ветви. Молодые березки согнулись в дугу, почти касаясь вершинами подножий.
Все живое, казалось, замерло. Капланов знал, что изюбры и лоси сейчас выстаивают под деревьями там, где их застал большой снег. Да и никто из животных, пожалуй, не рискнет куда-либо двинуться, опасаясь не выбраться из этих снегов. Разве только тигр не будет лежать. У него-то хватит силы. Его может выгнать и голод. Чего проще сейчас попасться ему на зубы – здесь настоящая мышеловка. А ружья нет…
Так протянулось несколько томительных дней. Кончались продукты, а снег все падал. Палатка сделалась глубокой норой, откуда теперь и выползти было трудно. Костер разводить стало невозможно. Кругом поднялись рыхлые снежные стены. Человек в них тонул с головой.
Как уйти отсюда без продуктов, без ружья, без дороги? Капланов разделил остатки еды на число дней перехода до избушки на реке Кеме, где он поселился. Но снег все валил. Природа решила, наверное, за одну зиму вытряхнуть из туч все, что припасла на добрых три зимы.
Десять дней длился этот снежный плен. В конце концов Капланов решил уходить. Если умирать с голода, то пусть лучше в пути. Впереди будет хоть какая-то надежда. Идти и не сдаваться!
И он, выбиваясь из сил, побрел по глубокому рыхлому снегу. Вскоре пришлось бросить почти все вещи, которые взял с собой. В пути он был уже несколько дней, изнемогал от усталости и голода. Продукты давно кончились. И хотя до жилья было уже недалеко, силы иссякли.
Ему вспомнился рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», который, как он знал, любил Ленин. Вот и он теперь оказался в положении человека, умирающего от голода в снежной пустыне.
Но тучи, наконец, прорвало, блеснуло солнце. С севера подул горняк, он обещал ясную погоду. Снег прекратился. Огромным усилием воли Капланов заставил себя одолеть последние километры.
В поселке он упал на пороге первого же дома. Здесь, у чужих людей, которые его подобрали, Капланов долго болел. Лишь через двадцать дней, еще не окрепнув, он пришел на лыжах в свою избушку в долине Кемы.
Глава шестая
ТАЕЖНАЯ ЖИЗНЬ
Временами Капланов чувствовал себя подавленным. Это было результатом физического и нервного переутомления. Сказывалась жизнь в одиночестве, без людей, в условиях непрерывного тропления зверей и постоянных лишений. Трудно было и без газет, без писем близких, без радио. Все это он мог получать лишь в то короткое время, когда бывал в Тернее, в управлении.
А ведь жизнь в тайге продолжалась уже три года. Капланов вспоминал, как в сентябре 1936 года он впервые пробирался тайгой в Терней, в управление заповедника: на лодке, с шестом в руке, вверх по Иману и Колумбэ, затем пешком, с тяжелым рюкзаком за плечами, через хребет Сихотэ-Алиня и, наконец, по реке Туньше к Японскому морю – в Терней.
Терней означает «долина ветров». Ветры свирепствуют здесь, особенно зимой. Бухту замыкает мыс Страшный, о который во время штормов разбилось немало судов. Суда ищут в бухте спасения, но волной их бросает к опасному мысу. А за ним лежит бухта Смерти. Моряки не любят этих мест…
Все это рассказал Капланову старый рыбак, отвозивший его из Тернея на лодке по неспокойному морю в северную часть заповедника, где ему предстояло работать. От побережья пришлось пробираться еще восемьдесят километров в глубь тайги по долине Кемы.
Урочище Ясная Поляна находилось в районе обширной старой гари. Здесь стояла полуразвалившаяся избушка размером три на три метра, которая когда-то служила баней лесорубам. В ней он и поселился.
Однако избушку до его приезда успели занять змеи-полозы и щитомордники, заползавшие туда через многочисленные щели в полу и на потолке. На чердаке, наверное, уже давно жил крупный амурский полоз длиной около двух метров и толщиной почти в человеческую руку. На его блестящем темном теле ярко выделялись узкие желтые полосы. Капланову полоз показался великолепным. Он попытался его поймать, прижав палкой хвост. Однако полоз яростно зашипел, приподнял голову и, едва человек протянул к нему руку, вцепился в нее зубами. Укус полоза не ядовит, хотя и болезнен. Капланов решил оставить змею в покое.
Через несколько дней на рассвете, только проснувшись, он услышал за стенами избушки отчаянное верещание маньчжурского зайца. Выглянув в дверь, Капланов заметил в траве какую-то возню. Подойдя поближе, он увидел, как полоз, скручиваясь кольцами вокруг поднявшегося на задние лапки зайца, пытался его задушить. Капланов замахнулся на полоза палкой, и тот неохотно отпустил свою жертву.
Змея уползла, а заяц несколько минут лежал без движения, потом вскочил и опрометью бросился в кусты.
Полоз любил греться на солнышке. Чаще всего он свертывался на завалинке возле избушки. К человеку он постепенно привыкал, и Капланов перестал обращать на него внимание. Однако ядовитых змей – щитомордников – из дома надо было изгнать. Пришлось повозиться. Но время от времени они снова появлялись, оказываясь в самых неподходящих местах: заползали то в рюкзак, то в спальный мешок.
Тропа к избушке давно заросла. До ближнего селения, Великой Кемы, было далеко: оно лежало у самого впадения реки в море. Так с первых шагов работы на новом месте Капланов оказался один. У него не было хорошего оружия и таежной обуви. Часть продуктов приходилось доставлять из Великой Кемы, а часть он стал добывать на месте сам. Нередко Капланов ходил с острогой бить рыбу на Кеме.
Около избушки стояло два стога заготовленного лесниками сена, и Капланов взял сюда из Тернея коня. Однако на коне далеко не уедешь: вокруг сплошное бездорожье.
Один, без проводника, бродил он по незнакомой тайге. Компасом никогда не пользовался, угадывая части света по лесным приметам. Достав старенькую лодку, пытался плавать с шестом по узким порожистым речкам. Но там часто встречались заломы и непроходимые перекаты, и тогда лодку надо было перетаскивать на себе. Не раз лодка на воде перевертывалась и у него тонули продукты.
Все здесь оказалось много труднее, чем на Демьянке. И Капланов в письме к одному из близких людей признавался потом, что переносил здесь «лишения до предела человеческих сил».
Однажды, в самом начале пребывания в Ясной Поляне, он поднялся на высокую сопку, откуда была далеко видна долина Кемы и восточный склон Сихотэ-Алиня. К северу хребет изгибался дугой, и там угрюмо возвышалась самая крупная сопка Шайтан. Всюду вокруг, особенно по левобережью Кемы, виднелись обширные гари, следы лесных пожаров. Они зарастали березняком и осинником или, наоборот, обнажались, и тогда, словно оголенные кости живого существа, выступали светло-серые каменистые россыпи, которые сползали по склонам. Так омертвлялись все новые участки. Кое-где на гарях виднелись одинокие причудливой формы, обугленные остовы кедров – все, что осталось от дремучих кедровых лесов. Мрачное впечатление производила эта изуродованная, безжизненная тайга.
Капланов уже слышал – более четверти территории заповедника занимали старые гари. Ему рассказывали, что тайгу раньше нередко выжигали умышленно: охотники – для того, чтобы на месте леса росли излюбленные травы изюбра и здесь легче было на него охотиться, а пасечники – для лучшего взятка пчелам: на гарях быстро развивался кипрей и другие медоносы.
Особенно большие пожары были в Сихотэ-Алине в конце прошлого века. Новая крупная вспышка лесных пожаров приходилась на период японской оккупации и гражданской войны.
Дальневосточные сопки продолжали куриться пожарами и в последующие годы.
Капланов прочел как-то в газете, что только за последние десять лет в крае выгорело около двух миллионов гектаров леса.
Бесплодные каменистые поля в горах возникли, по-видимому, еще два-три столетия назад, как только над Сихотэ-Алинем пронеслись первые опустошительные пожары. Но последствия часто повторяющихся в тайге пожаров с каждым годом ощущались все сильнее. Стремительные и разрушительные наводнения, которые трудно уже было сдерживать после оголения склонов, ослабленные палами леса (большие их площади были теперь заражены короедами и другими вредителями), обедневшая зверем тайга – все это было результатом варварского отношения людей к природе.
Уходила белка, исчез соболь, мало осталось пятнистого оленя, на грани исчезновения оказались уссурийский тигр, леопард, горал…
Капланов видел, как много надо сделать, чтобы хоть отчасти восстановить здесь естественное равновесие природы.
Сопки расцветились осенними красками. Лиственные леса посветлели, стали редкими и на старых гарях проглядывались далеко-далеко. На пике, где стоял Капланов, раскинулись брусничники, окруженные кедровым стланцем, низкорослыми елями и рододендронами. Во многих местах на вершине сопки выступали крупные камни и плиты. Внизу на реке Кеме виднелись водопады, обросшие пенистыми струями. Грива одной из ближних сопок была, словно шапкой, накрыта густым кедрачом, и он темнел живым островком среди гарей.
Здесь всегда шла какая-то своя жизнь, в которой Капланову надо было еще разобраться. Все казалось новым, а он представлялся крохотной песчинкой, затерянной среди этих таежных просторов.
Он уже знал, что будет трудно, очень трудно. Но его вдохновляла сама природа, которая теперь столь нуждалась в помощи человека.
Наступила зима. Огромные снежные сугробы завалили ветхую избушку, где он пытался кое-как перезимовать. Холодный воздух тянул изо всех щелей. Стоило бросить топить печурку, как вскоре замерзала на столе вода. Капланов иногда завидовал своему коню Самолету, который, закончив один стог сена, деловито переселился к другому и, очевидно, чувствовал себя вполне нормально.
Но долго находиться в избушке он и не собирался. Надо было отыскивать стойбища лосей. И Капланов уходил на несколько суток в глубь тайги. Не раз заставал его там буран, когда приходилось отсиживаться в холодной палатке, не имея даже возможности развести костер.
Лыжню заносило снегом. Едва буран утихал, Капланов, проваливаясь в снегу, в поисках зверей уходил все дальше и дальше.
Как-то у него сломалась лыжа. Это случилось в тот вечер, когда он услышал неподалеку разноголосый вой волчьей стаи. Всю ночь Капланов просидел у костра, а потом два дня добирался без лыж до Ясной Поляны. Если бы не наледи на Кеме, которые облегчили ему путь, пожалуй, он надолго застрял бы в тайге.
Копытных зверей почему-то было мало. Лось ушел за перевал, изюбр уже в марте направился в сторону моря. Много требовалось усилий, чтобы отыскать стойбища сохатых.
В начале апреля начал таять снег. Серединой Кемы, поверх льда, потоком шла вода. А в конце месяца тронулся и лед.
На север пролетели лебеди. В тайге Капланов заметил первые следы медведя и барсука. Появились белые трясогузки, запел дрозд. Вокруг избушки шумно загомонили голубые сороки и серые китайские скворцы.
Голубые сороки оставались здесь и на зиму. А теперь весной он не раз с любопытством наблюдал, как птицы садились на сохатого или изюбра и выклевывали у него на спине линяющую шерсть. Животные при этом были совершенно спокойны.
И хотя голубые сороки здесь самые обычные птицы, Капланов долго не мог привыкнуть к их удивительной окраске.
Долины покрывались зеленой дымкой – на деревьях распускались листья. Началась тяга вальдшнепов.
Чтобы обеспечить себя продовольствием, Капланов взял разрешение на отстрел медведя. Но медведи с весны ушли в дальние кедрачи.
На свежий медвежий след он напал, поднявшись на одну из сопок. Зверь недавно валялся в луже, которая разлилась на тропе. Вокруг стоял запах мокрой шерсти.
Через несколько минут Капланов увидел его. Медведь залез на кедр за оставшимися там с осени шишками.
Убил он его без труда. Но тушу зверя пришлось долго скатывать по склону сопки. Когда добрался до подножия, уже завечерело. Ночевал у костра, жарил медвежий шашлык.
Так началась таежная жизнь на Кеме. Порой он чувствовал себя словно Робинзон на необитаемом острове. Однако к этому его уже подготовили годы, проведенные на Демьянке.
Пришлось заняться и хозяйственными вопросами. В мае он распахал около избушки участок, посадил картошку, а для Самолета посеял овес. Надо было подумать и о жилье. Возвращаясь из походов, он не имел даже места, где можно было бы отдохнуть и поработать за столом. Чаще всего он кочевал по тайге, ночуя в старых промысловых избушках или в палатке, а то и просто под открытым небом. Но через полтора года вместо ветхой избушки, куда охотно забирались только змеи, в Ясной Поляне стоял, наконец, небольшой домик – построить его Капланову помогли лесники.
Постепенно он убеждался, что место это для исследований по биологии уссурийского лося выбрано неудачно. На зиму лоси уходили за перевал, летом растекались по тайге, уходили в самые отдаленные районы. Это создавало особые трудности в работе на Кеме.
Он часто задумывался над тем, что природу этого края надо изучать в комплексе, в единстве всех явлений. Оберегать и изучать не только отдельные особи и виды животных и растений, но и сами процессы жизни, которые протекают без вмешательства человека. Понять их, раскрыть между ними причинную связь – было совсем не простым и не легким делом. Иногда казалось, что у него не хватает научной подготовки. Однако Капланова выручала способность терпеливо вести тщательные, кропотливые наблюдения, его исключительное трудолюбие, а порой еще интуиция, догадка, которая затем получала свое подтверждение и развитие в установленных им фактах. У него были упорство и тот огонек, без которых не может вести свою работу ни один серьезный исследователь.
В трудные минуты очень поддерживало то, что в заповеднике он не один. Научные исследования здесь вели четверо молодых зоологов. Все они были ровесниками, и трое из них хорошо знали друг друга еще со времени совместной работы в кюбзе.
Товарищи Капланова работали в таких же тяжелых условиях. Однако им было, пожалуй, все-таки легче хотя бы потому, что они работали на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга и могли чаще встречаться.
Юрий Салмин, рослый, физически очень сильный, с ясными лучистыми глазами, один из близких друзей Капланова, и Валентин Шамыкин, худощавый, низкого роста, подвижный молодой человек, вели исследования в юго-восточной части заповедника, в районе реки Сицы: Салмин – в ее верховьях, Шамыкин – в среднем течении. Изучая фауну млекопитающих Сихотэ-Алиня, они свои наблюдения чаще всего проводили на так называемых стационарных участках, а время от времени, вместе или поодиночке, выбирались за перевал и в другие более отдаленные места заповедника.
Энтомолог Константин Грунин, высокий, худой, с короткими черными усиками, не имел своей «вотчины», а «пребывал» при одном из товарищей, по его словам, «на положении бедного родственника». Среди своих друзей он был, пожалуй, самым увлекающимся человеком. За мухами и оводами, которых он изучал (а они представляют бич всего живого в тайге), Грунин мог идти хоть на край света. Неприхотливый и вечно чем-то захваченный, он чувствовал себя как дома в любом месте, где его заставала непогода или ночь: в развалившейся промысловой избушке или просто под корнем дерева, вывернутого бурей.
Капланов по пути за перевал, делая изрядный крюк, иногда заезжал к своим друзьям. Он гостил то у Салмина, который жил в таежной избушке на Красивом Месте, – так называлась лесная поляна в верховьях Сицы – то у Шамыкина около ключа Поднебесного.
Порой они собирались все вместе там или здесь, и тогда наступали самые лучшие часы в их таежной жизни.
Изредка к ним приезжал директор заповедника Абрамов, который был вдвое старше каждого из них, но своей жизнерадостностью и общительностью, пожалуй, ничем не отличался от молодых. Однако все знали, что, хотя Константин Георгиевич любил пошутить и посмеяться когда нужно, он умел быть строгим и требовательным.
Это был человек, с детства хорошо знавший уссурийскую тайгу. Охотовед по образованию, он и сам вел научную работу. К его советам они всегда прислушивались с вниманием.
Абрамов дружил с профессором Мантейфелем, дядей Петей, и рассказывал о своих встречах с известным ученым.
Профессор с ним переписывался и настаивал, чтобы в заповеднике занимались не только охраной и изучением, но, как он говорил, еще и «реконструкцией фауны». По его мнению, сюда надо было завезти новые виды животных, которые могли бы прижиться и размножаться в тайге.
Абрамов рассказывал, как ему в свое время приходилось вести борьбу с теми, кто нарушал правила промысла. Если охотник – хозяин зверовой избушки – униженно кланялся, умоляя простить его, не наказывать за хищническое истребление животных, следовало быть особенно осторожным: браконьер мог схватить своего преследователя за ноги и расправиться с ним.
Абрамов побывал во всяких переделках. Многое он знал и мог рассказать и из истории гражданской войны в крае – он партизанил в этих местах. Инициатор организации здесь заповедника Абрамов был одним из тех людей, которые душой болели за сохранение природы Дальнего Востока.
На этих «таежных сходках», когда научные сотрудники собирались вместе, Капланову обычно поручалось стряпать. Он охотно брался за дело. Заниматься кулинарией Капланова приучила еще жизнь на Демьянке, он был мастером всяких сибирских блюд – пельменей, курников, шанег.
По вечерам, сидя у костра или возле горящей печки в тесной избушке, приятели рассказывали о своих таежных походах. Иногда, чтобы поразвлечься, принимались за «стихоплетство», так у них это называлось.
Каждый должен был быстро придумать по одной строчке в рифму.
– Левка, начинай! – слышались голоса.
Капланов делал мечтательное лицо и нараспев произносил:
В заповедном лесу чуть зарделась заря…
Салмин, слегка заикаясь, подхватывал:
В ч-чистом море в-волна б-булькотела…
Шамыкин нарочито минорным тоном продолжал:
Шебаршила листва в порыжелых кустах…
Грунин, вздохнув, печально-обреченным голосом добавлял:
На паучников хмара насела…
Все взрывались хохотом.
Чем больше оказывалось в «стихах» несуразицы, тем громче и дружнее становился общий смех…
Теперь, сидя в избушке на Шаньдуйских озерах и вспоминая все это: и трудную жизнь на Кеме, и кратковременные, полные безудержного веселья встречи с друзьями. – Капланов думал, что, пожалуй, не так уж плохо прожиты эти годы.
Ходят следопыты по глухой тайге, мало кто о них знает, да и зачем знать? Зато сами понимаем – не зря мы здесь, ведь наше дело нужное родине, народу… А не в этом ли смысл нашей жизни?
В последний день сентября на Шаньдуйских озерах выпал снег глубиной до тридцати пяти сантиметров. Снег был мокрый и шел почти целые сутки. Всю ночь под его тяжестью трещали и ломались ветви на деревьях. Было слышно, как падали старые кедры и ели. Наутро оказалось, что деревья в лесу густо увешаны кухтой, низко склонились к земле. Тайга была завалена сломанными ветками и свежим буреломом.
Погода, однако, резко менялась. Ветер быстро разгонял тучи. Горняк набирал к зиме свою силу.
Капланов снова почувствовал прилив энергии. Плохое настроение улетучилось, очевидно, и его сумел развеять спасительный горняк.
В дневнике Капланова появилась короткая запись: «Все хорошо. Ура! Да здравствует жизнь!»
